ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 19 страница

Олесь все-таки остановил машину, поднялся. «Негатив» стоял, опустив прозрачные ресницы. Остальные откровенно и напряженно ухмылялись.

– Рука вот не зажила, – с трудом выдавил из себя Поперечный стирая ладонью пот со лба. И тут же услышал:

– Это вам не пенки-сливочки снимать.

– Хватит! Поразвязали языки. Знаете же, что у Александра Трифоновича производственная травма. – «Негатив» с трудом скрывал свое торжество. Вместе с Поперечным он вылез из кабины и зашептал: – Убедились? С такими орлами, как ваши, всю землю перекопать можно. Вон они как без вас вкалывают. А с моими разве только за гробом ходить.

Он говорил тихо, но до кабины его слова все-таки долетели. Оттуда послышалось:

– За твоим гробом с полным удовольствием. Лицо «Негатива» будто кровью омылось, уши стали свекольного цвета.

– Ну, не сволочи, а?.. Паразиты, чужеспинники.

–…Зачем так о людях, – начал было Олесь.

– Люди! Разве это люди? – В словах «Негатива» звучала ненаигранная печаль. – Я тут подсчитал финансы. Прикинул заработок – ну и в «Индии» домишко заложил… А с такими разве заработаешь? До крыши дом поднял, а на шифер денег нет… Горю…

«Индия» – так прозвала людская молва поселок индивидуальных застройщиков, что начал расти на север от основного массива. Олесь никогда там не был, но знал, что такой посёлок существует. Появилась даже автобусная линия, которая так и называлась Котлован – «Индия».

– В долги по уши влез, – сетовал «Негатив». – Вам это разве понять? А вот сели бы в мою кабину, поработали бы с моими обормотами – сразу б все перья пооблетели, как у кенаря с плохой пищи…

Никогда никто не наносил Поперечному такой обиды: «пенки-сливочки», «перья пооблетели»».. Хотел людям помочь, а они… Не оглядываясь, дошел Олесь до своего забоя, взял у брата мотоцикл и, несясь по развалившейся дороге, сердито думал: «Если бы не рука, показал бы я этим чертям работу». И вдруг пришла мысль: «А что, может быть, действительно показать! Оставить своих на Борьку, пересесть на их драндулет, да и показать…»

Там внизу, возле потока, который с грохотом ворочал камни, нес бурелом, Олесь снова и снова возвращался к этой мысли. Многое было против. Легко ли бросить своих хлопцев – первый на строительстве экипаж коммунистического труда… Как он гордился, когда они все поднялись вслед за ним – в Дивноярске начинать все сызнова! Борис с третьего курса техникума ушел, двое хлопцев расстались с девушками. Такие люди! И их бросить? Но коммунистический труд – это значит думать не только о себе. Хлопцы опытные, неплохо работают с Борькой, а те… Вон они, будто наядренный чирей – дотронуться нельзя… «А что, в самом деле, если показать чертям чумазым, как это он пенки-сливочки снимает?..»

Вот об этих-то беспокойных мыслях и хотелось поскорее рассказать Ганне, рассказать обстоятельно, неторопливо, заново переживая, уже вместе, все, что сначала его обидело, затем озадачило, а теперь вот увлекло. Так уж у них было заведено. И именно так – обстоятельно, представляя всех в лицах и даже изображая эти лица, рассказывала ему жена о том, что она сегодня пережила.

– Постой трошки, Гануся, – в который уже раз пытался он останавливать ее и, видя, что это не получается, выпалил: – Я решил от своих хлопцев к «негативам» уйти. Понятно тебе это?

Ганну будто остановили на бегу – такое у нее на лице появилось выражение.

– Шуткуешь ты? Як це можлыво? – воскликнула она, как всегда в минуту крайнего волнения переходя на родной язык: – Да почему?

Почему? Этого Олесь и сам в ту минуту не знал. Решение пришло само собой, в сумбуре чувств. Но, еще не отдав себе отчета, почему он на это идет, Поперечный уже знал, что сделает именно так и уже никому не удастся его от этого отговорить.

– Олесь, Олесь же, – трясла его жена за руку. – Ведь шутишь. Ну, скажи: шучу… Хлопцам-то какая обида. У них только и разговору: вот Трифоныч вернется. Ну зачем тебе это, зачем?

– А разве людям помогать не надо? – задумчиво ответил Олесь.

– Да на кой бис сдались тебе эти «негативы»? Хлопцы – свои ребята, своя семья. Ты их поднял, а эти? Что тебе до них? И ещё – не молодые же годы! О себе подумай. – Женщина чуть не плакала.

– Не надо, Гануся, – сказал Олесь, ища по карманам сигареты. И добавил, вздохнув: – Это уже решено

Он вышел из землянки. Лишь с третьей спички удалось ему закурить, «Ну вот и жинка уже знает. Теперь самое тяжкое – известить хлопцев», – думал он. Во тьме, сотрясая землю, грохотал поток. То, что давеча мелькнуло лишь как некое предположение, как тема для обдумывания, для разговора с женой, уже отвердело. Хлопцы выгребли на стремнину, управляются без него. А «негативы» – они весь забой назад тянут, им нипочем одним не подняться, изверились, крылья опустили. Грохот потока не заглушал и малых весенних звуков. В зарослях можжевельника тихо журчал ручеек, пробивавшийся к большой воде. В кронах деревьев, в темноте продолжал жить неумолчный, по-весеннему тревожный шум. Сквозь ветви просвечивало несколько бледных огней, двигавшихся в одном направлении. Это обитатели Зеленого городка ехали заселять новые дома на улице Дивный Яр. Хлопнула дверца автомашины. Послышались знакомые голоса. Среди них выделялся голос Бориса. По-обыкновению своему, он на весь лес рассказывал что-то, что казалось ему интересным. Олесь торопливо притушил о ноготь сигарету: в таких делах лучше рубить одним взмахом. Он втоптал окурок в грязь и решительно двинулся на свет фонарика, опускавшегося по тропинке.

Разные люди по-разному отнеслись к странному известию о том, что Олесь Поперечный покинул своих знаменитых хлопцев, приехавших вместе с ним, ушел в экипаж, который собирались распускать.

Когда сами хлопцы услышали это в тот весенний вечер от Олеся, они попросту не поверили.

– Разыгрываешь, Александр Трифонович? К «негативам»… Скажет тоже.

– Сегодня получка. Они вместе в забегаловку потопали. Ступай, Трифонович, у них шестого не хватает. «Негатив»-то не пьет: у него язва в кармане.

А дюжий Борис сгреб брата в охапку, поднял в воздух:

– Чем людям голову морочить, сказал бы лучше, когда на работу выйдешь… Деньки считаем…

Начальник землеройных работ на этом участке, известный на строительстве под именем Макароныча, получил официальное заявление Олеся, вскинул на Поперечного глаза и раза два хлопнул медными ресницами:

– Не вижу логики. То, что они недодают, Александр Трифонович, вы перекрываете сторицей. Да и неудобно, в газетах то и дело – Поперечный, Поперечный. И вдруг нате – Поперечный исчез. Если вы настаиваете, я уведомлю, конечно, товарища Надточиева, но советую подумать, крепко подумать.

Надточиев, по обыкновению разгуливая по кабинету, заложив руки за спину, с папироской, приклеившейся к нижней губе, слушал Олеся с любопытством. «Что им движет? – старался отгадать инженер. – Материальный интерес? Исключается. Честолюбие, слава? Да может ли быть слава больше, чем у него с хлопцами?.. Так что же?» Оставалось одно предположение: брата выводит на большую дорогу.

– Но Борис Поперечный и так силен. Вот смонтируем третий «Уралец», дадим ему. Это я вам обещаю. А тот экипаж мы распустим…

– Думаете, брата тащу? – угадал Олесь мысль инженера. – Зря. Борис и так на стрежень выгреб. Я о них, об «негативах» этих, Сакко Иванович. Это ведь легче всего: идите, мол, с богом ко всем чертям. Так всегда и делают, отсталого-то ведь и собаки рвут. Нет, ты, хай его грец, разбуди. Пусть он поймет: глубже пашешь – веселей пляшешь, как у нас на Украине говорят.

Инженер на миг остановил свое движение по кабинету, зажег потухшую папиросу. Вот уже на третьей стройке работали они вместе. Надточиев знал, что в этой русой, уже седеющей голове порой рождаются такие технические идеи, что и инженер снимет перед ним шляпу. Кое-что из придуманного хлопцами Поперечного уже принято конструкторами, модернизирующими «Уралец». Но то, с чем пришел этот человек сейчас, таило что-то непонятное, выглядело, пожалуй, даже нелепым. Надточиеву хотелось предостеречь старого знакомого от ложного шага.

– Я не знаю этих «негативов». В экипаже распространили какой-то скверный грибок взаимного недоверия. В маленьком коллективе это болезнь страшная…

Поперечный сидел, сбычив лобастую голову, пощипывал пшеничные усики, играл острыми скулами.

– Грибок. Верно, грибок. А только как же оно люди и в коммунизм с этим грибком поковыляют? Или там возле ворот какой-нибудь свой апостол Петр с ключом встанет: здоровые – проходи, а которые с грибком – вертай назад, в во-шебойку. А вот мой батька говорил: «Человек неученый – что топор неточеный». Неточеный топор не выкидывают, его точат. Разве не так?

– Но бывает, что точить бесполезно. Рентабельнее выбросить. И люди бывают, с которыми возиться – все равно как учить попугая говорить еще одно слово. Подумай, Александр Трифонович, еще раз подумай. Все взвесишь и потолкуем.

Вечером Надточиев рассказывал о замысле экскаваторщика Вячеславу Ананьевичу Петину. Тот слушал задумчиво, оттягивая и отпуская резинки своих нарукавников. Они издавали резкие щелчки.

– Нет, это не надо разрешать, – сказал он. – Такие люди, как Поперечный, себе не принадлежат. Это золотой фонд строительства, его нельзя разменивать на медяки. Поперечный – имя. Маяк! И вдруг, ударившись в какие-то психологические эксперименты, маяк гаснет… Ведь не с него, с нас спросят: кто разрешил, почему не удержали? Наоборот, мы должны создавать ему условия для новых и новых рекордов. Он, как пишут журналисты, правофланговый, по нему все равняются.

И даже Капанадзе, всегда живо подхватывающий любое доброе начинание, встретил затею Поперечного настороженно.

– Вот что, друг, – сказал парторг, поглаживая свои седеющие усики. – Хороший и добрый ты человек, но… Знаешь что, не делаю секрета: буду советоваться со Стариком. Заходи завтра в четыре ноль-ноль в партком, сообщу результаты.

Но заходить в партком вторично Олесю не пришлось. Поздно вечером, когда Поперечные-младшие уже заняли оба этажа своей мудреной кровати, а старшие тоже готовились укладываться, за дверью послышались голоса, и кто-то громко постучал.

– Кто тут? – спросила Ганна, запахивая халатик.

– Свои, свои, – раздался тонкий, хрипловатый голос. – Мышка-норушка да лягушка-квакушка.

– Никак Старик! – вскрикнула Ганна и скрылась за занавеской, отгораживающей в заднем конце землянки родительскую кровать.

Шлепая босыми ногами, Олесь бросился открывать. И в самом деле, вместе с бражным лесным воздухом, вместе с шумом тайги в землянку ввалился, именно ввалился Литвинов. И от этого она сразу стала маленькой, тесной. За ним, держа в руках фуражку, стоял Капанадзе.

– Друг, ты извини, что мы так поздно, – начал было он.

– Нечего извиняться, – перебил Литвинов. – У нас на Верхней Волге говорят, кто вместе на печи посидел, тот не гость, а свой. Ну, Олесь, куда ты свою опытно-показательную жену дел? Я тут вроде ее голос слышал.

– Туточки я, Федор Григорьевич, – пропела Ганна, выходя из-за занавески и одергивая на себе джемпер.

– Ух ты, какая пышная. Гляди, Олесь, как жена-то расцвела.

– Редко мы ее видим теперь, мамку-то нашу, – ответил Олесь. – Без нас расцветает. – Он уже сунул ноги в валенки и набросил на шечи старую шинель.

– А, взревновал. Ну, это на пользу. Любовь без ревности – как щи без соли.

Олесь с нетерпением смотрел то на Литвинова, то на Капанадзе. Парторг утвердительно кивнул головой.

– Так вы уже знаете? – тихо спросил Олесь Литвинова.

– Ты, земляк, в будущее заглянул, – ответил тот и спросил задумчиво: – А назад не попятишься? Ведь в незнакомую дверь шагаешь. Не струсишь?

– Не струшу, Федор Григорьевич, – ответил Олесь, стараясь согнать с лица счастливую улыбку.

– Точно?

– Точно, Федор Григорьевич.

– Добрая курица тебя высидела… А тебе, Ладо, совет: займись этим делом вовсю. Плюнешь на искру – погаснет, а раздуешь – большой огонь будет… Раздувай. А тебе мы, Олесь, верим, не подведешь…

…Перед праздником в «Огнях тайги» появилась статья. «Росток коммунизма» называлась она. Было в ней и о семилетке, и о всеобщем подъеме наших дней, и об энтузиазме советских людей, возбужденном гигантскими планами. Но главное в этой статье было то, о чем на следующий день заговорили и в общежитиях, и в котлованах, и в карьерах, и в автобусах, везущих людей на работу, и в магазинных очередях: Олесь Поперечный покинул своих знаменитых хлопцев и ушел к неумехам. Автор статьи называл это благородным почином, ростком коммунизма, призывал следовать примеру Поперечного, Читая, люди задумывались, и, что греха таить, начинались догадки.

…С братом не поладил. Тот его во время болезни обошел, вот и поругались.

…Ничего не поругался, в герои рвется.

Те же, кто знал Олеся, кто работал с ним рядом, кто привык его видеть человеком, не умеющим ходить путями неправедными, только разводили руками, И когда вскоре в сводке землеройных работ хлопцы Бориса Поперечного оказались на одном из первых на строительстве мест, а новая бригада Олеся была в ней даже не упомянута, это прозвучало как гром в ясный полдень,

– Еще не привык, не окреп после болезни, – сочувственно объясняли одни.

– Зарвался, – злорадствовали другие.

Но большинство молчало, ждало, как оно будет дальше,

В разгар лета на Онь пала тяжелая жара.

Где-то недалеко от Оньстроя загорелась тайга. В знойном безветрии дым не рассеивался, льнул к земле, полз по улицам строящегося города, заполнял карьеры, котлованы, медленно клубясь, вис над рекой. Солнце выкатывалось по утрам из-за утеса Бычий Лоб, огромное, багровое, будто налитое кровью. Ровным тусклым шаром оно поднималось в зенит. К полудню гарь становилась душной, ела глаза, от нее першило в горле.

От этой дымной духоты особенно доставалось тем экскаваторщикам, бульдозеристам, бетонщикам, шоферам, что начинали дамбу перекрытия и готовились к строительству моста, с которого предстояло отсыпать банкет, чтобы заставить Онь свернуть с извечного пути, взять вправо, в пролеты уже поднимающейся плотины, в турбины будущей электростанции. Именно сюда, на этот участок, находившийся у подножия утеса Дивный Яр, воздушные течения и выносили дым такой густой, что людям порою приходилось дышать через влажную ткань.

Прорабом на этот ответственный участок по представлению Петина недавно был выдвинут инженер-комсомолец Марк Аронович Бершадский., Свою контору он разместил в снятом с колес дощатом вагончике, в каких трактористы кочуют по полям в горячие уборочные дни. Здесь теснился весь его аппарат. Сам же инженер в альпинистских ботинках на толстой подошве, в трусах, прикрыв свою буйную рыжую шевелюру носовым платком с завязанными уголками, с полевой сумкой на длинном ремешке, в которой он держал нужные ему бумаги, весь день лазил по диабазовым и песчаным карьерам, торчал на дамбе. Здесь, на ходу решал он дела, и вносил в это столько страсти, что его возбужденный голос, казалось, раздавался одновременно из разных мест.

Когда таежный пожар начал утихать и дым поредел настолько, что днем стало можно ездить не включая фар, на лохматую голову молодого прораба обрушилась новая беда – начался летний паводок. Было, конечно, известно, что на сибирских реках, что берут истоки в снегах Саян, летом вода бурно поднимается. В расчетах производства работ это, разумеется, предусматривалось. Но Бершадскому, как уроженцу мест, где летом реки мелели, а то и пересыхали вовсе, было удивительно, а как механику было и страшно увидеть, как в густой зной Онь начала убыстрять и без того стремительное движение воды и уровень ее стал быстро повышаться.

Несясь со скоростью более шести метров в секунду, река налетала на дамбу, мысом врезавшуюся в речную гладь, с урчанием разбивалась о диабазовую облицовку и неохотно поворачивала, играя, как спичками, бревнами разбитых плотов.

Стоя на острие дамбы, Марк Бершадский растерянно глядел на это речное буйство. Он лучше чем кто-нибудь знал, что покрытие, сложенное из огромных кусков диабаза, выдержит и не такой напор. И все-таки, когда поток гудел, бурлил, а земля дрожала под ногами, было жутко. И странно было видеть, как какой-то бородатый рыбак, фигура которого все время маячила в дымной полумгле, сидит на острие дамбы, у клокочущей воды, то и дело вырывая из нее сверкающую рыбу.

Не сама дамба беспокоила прораба. За дамбой, в проране, предстояло построить мост на стальных опорах, с которого на будущий год и будет вестись перекрытие реки. Для этого нужно соорудить и опустить под воду кессоны. И инженер думал: какая же это будет нечеловечески трудная работа, какая медленная, дорогая и какая опасная. Не учти что-нибудь, прозевай какую-нибудь мелочь, и в такое вот половодье поплатишься.

– И какая все-таки силища! – произнес он вслух, невольно любуясь буйством воды.

Рыбак, сидевший у его ног, не обернулся, он только повел удилищем и снова застыл в каменной неподвижности, в которой угадывалась, однако, охотничья настороженность.

– Ну и реки у вас тут, дядя, – продолжал инженер. – И сколько же дней эта петрушка займет?

Рыбак подсек. Рыба размером с ладонь затрепетала на конце лески. Бородач взял удочку под мышку, неторопливо поймал трепещущую рыбу, отцепил ее и, наклонившись, пустил в клубящийся поток.

– Зачем? – не вытерпел инженер.

– Пусть подрастет, – ответил рыбак. Обернулся, неторопливо осмотрел собеседника, начав с альпинистских ботинок на голых тощих ногах до красного распаренного лица, и, явно пряча где-то в зарослях бороды улыбку, добавил: – А петрушка эта, племянничек, будет продолжаться до тех пор, пока в Саянах не прекратится таяние снегов и дебет в истоках не понизится до нормального.

Затем бородач надел на крючок козявку, поплевал на нее и забросил удилище за кромку пены. Но инженер успел заметить, что голубые глаза собеседника мутноваты, набрякшие веки красны, что большие руки его дрожат и что от него несет водкой. «Свалится еще в поток, завертит его, и поминай как звали».

– А между прочим, гражданин, ловить здесь рыбу запрещено, – не очень уверенно произнес Бершадский.

– Кем? По какому закону? – Бородач даже не повернулся. – Любительское ужение удочкой разрешается всюду, как в проточных, так и непроточных водоемах, за исключением заповедников, установленных решением местных Советов. Вот что говорит закон, молодой человек. – И, вытащив удилище, он как ни в чем не бывало стал неторопливо менять наживку.

Молодой человек! Это было ужа слишком.

– Послушайте, гражданин! Я инженер, я прораб этого участка. Я приказываю вам немедленно уходить с дамбы. Понимаете? Здесь идут важные работы. – Рыбак даже не оглянулся. Бершадский вспылил. – Уходите немедленно, или я прикажу охране…

– Это вон той даме, что ли? – спросил бородач, поведя головой в сторону вагончика, на ступеньках которого сидела пожилая женщина с каким-то шитьем. Возле нее, в сторонке, присло-ненная к стене, стояла берданка. – Это вы ей прикажете меня гнать? Ну, что же, поглядим. Любопытно.

Теперь рыбак стоял рядом с инженером и глядел на него с высоты своего роста. И пока Марк Бершадский подбирал в уме фразу похлестче, чтобы осадить бородатого нахала, тот вдруг спокойно и даже с каким-то кротким снисхождением в голосе спросил:

– Вы скажите-ка лучше, как вы реку перекрывать думаете? Неужели пионерным способом? Так это же сколько времени уйдет! Да и не перекроешь Онь пионерным. Вон она какая!

Он спросил это так просто, деловито, обыденно, что Бершадскому не показалось даже странным, откуда этому бородачу известны тон-юсти гидротехнического дела.

– Ну зачем же пионерным, – снисходительно сказал он. – Еще метров двадцать потя-ш дамбу, а там банкетный мост.

– С кессонами ставить собираетесь?

– Ну, а как же еще?

– Кессоны… А вы прикинули, как она пойдет, работа в кессонах, на такой глубине. Два часа спускаются, два работают, два поднимаются… Двухчасовой рабочий день. И при огромном давлении. И река, видите, какая? Она за час на полтора метра подскакивает… – Незнакомец говорил неторопливо, аккуратно сматывая далище.

– Все это я и сам знаю, но другого-то выхода техника пока не знает, – ответил Берщадский, сам не понимая, почему человек, от которого несло рыбой, потом и водочным перегаром, внушает ему невольное уважение.

– Техника-то знает, а вот вы, к сожалению, не знаете, – сказал бородач, присаживаясь на большой камень и указывая место возле себя. Бершадский сел. – Листок бумаги и карандаш в вашей полевой сумке есть? – Инженер достал, ученическую тетрадку, самописку и протянул собеседнику. И хотя руки у того заметно дрожали, он стал уверенно и точно набрасывать, техническую схему…

– Макароныча к телефону! – закричали из вагончика.,

– Марк Аронович, разве не слышите? Вас, – повторила девушка с флажком, с помощью которого она командовала шоферами, подвозившими грунт.

– Макароныч – это. вы же, наверное, – сказал, не отрывая глаз от схемы, бородач. – Чего же не отвечаете?

– Моя фамилия Бершадский. Инженер Марк Аронович Бершадский, – как можно солиднее рекомендовался прораб и, сложив ладони рупором, крикнул в сторону вагончика: – Меня нет, я поехал в управление, вернусь через полчаса.

– Макароныч, изобретут же, – усмешливо продолжал бородач, и инженер, с нетерпением заглядывавший ему через плечо, пропустил это за-иечание. – Кессоны не лучший выход. Когда в Старосибирске строили мост, сколько времени ушло? Ну? И вы с кессонами поспеете, как говорят здешние люди, к морковкину заговению…

– Я, признаюсь, вот только сейчас об этом думал. Но выход…

– А выход… – Незнакомец вырвал из тетради лист и показал схему. – Выход вот, смотрите: ставите на мертвый якорь баржи или плоты. С них в воду опускаете бетонные трубы, можно сваренные или на болтах. Диаметр метр.

Опускаете до дна. – Бородач, показывая схему, говорил все это уверенным тоном, каким читает лекцию профессор, убежденный, что его слушают со вниманием. – Вот здесь сильные вибраторы – два или три. Они синхронны, с помощью их трубы загоняются в грунт до скалы. Потом вниз опускается сверло, высверливает диабаз. Туда льют бетон. Вот вам бетонная колонна-опора, никаких кессонов, никаких ряжей. Ну?

Все было ясно, просто. Настолько просто, что Бершадский даже поразился, как ему самому все это раньше не пришло в голову. Грандиозное предложение. Миллионы! А главное, время! Время!

– Законно! – Этим словечком, пришедшим вдруг из школьного лексикона, инженер выразил предел восхищения и удивления.

– Макароныча опять к телефону.

– Марк Аронович! Ну что же, опять не слышите! – крикнула девушка с флажком.

– Всех к чертям собачьим! – откликнулся инженер, сложив руки рупором. – Я вас слушаю, слушаю. – Стоя возле бородача, он с нетерпением переступал с ноги на ногу.

– Все. Разберетесь по схеме, – ответил тот и, передав тетрадный листочек, стал неторопливо засовывать расчлененные удочки в брезентовый чехол. Потом достал из воды тяжелый кукан рыбы, протянул Бершадскому: – Нате, это для знакомства.

Приняв тяжелую, сверкающую и еще трепе-щущую рыбу, Бершадский свободной рукой хлопал себя по тем местам, где полагалось быть карманам.

– Рыба, это чудесно… После каши-блондинки, которой нас потчуют в столовой… Но у меня, кажется… нет с собой денег.

– Ничего, потерплю… За вами пятачок.

– Марк Аронович, «к чертям собачьим» не выходит, это начальство, это товарищ Надточиев. Он сердится.

– Извините, пожалуйста. Я сейчас, одну минуточку. – И с чертежиком в одной руке и с рыбой в другой Бершадский, прыгая с камня на камень, ловко маневрируя меж самосвалами, бросился в свою контору. Он влетел в вагончик, схватил трубку и, даже не поприветствовав Надточиева, принялся сбивчиво передавать предложение незнакомца. Он объявил его гениальным.

– Слушайте, Макароныч, это уже художественный свист, – прозвучал из трубки насмешливый голос. – Улавливаю лишь основную мелодию, и то нечетко. Вот что, сын мой. Забирайте вашего гения, и оба ко мне. Есть и еще дела.

Зимняя история не оставила заметных следов на отношениях этих двух людей, и Надточиев, хотя выговор еще и украшал его дело, по-прежнему относился к шумному, восторженному Бершадскому с шутливой симпатией.

Прямо из вагончика, минуя лесенку, Бершадский спрыгнул на землю. От толчка кукан оборвался, и толстые веретенообразные рыбы рассыпались в пыли. Мыс, урчащие самосвалы нечетко вырисовывались в дыму. Но рыбака не было видно. Он как-то незаметно исчез, и ни шоферы, ни караульная с рукоделием, ни девушка с флажком не могли сказать, куда он ушел. Исчез, как появился, странно, неожиданно, как люди появляются и исчезают лишь в снах. И действительно, все походило на сон, хотя рыба корчилась в пыли и эскиз был в руках.

Предложение незнакомца было настолько ясно, что, взглянув на схему, Надточиев смог сразу оценить его значение.

– Остроумно, – сказал он, выбираясь из-за стола на средину кабинета и начиная свое обычное хождение. – Сугубо остроумно, как говорит наш Старик. Нет, Макароныч, это же просто здорово!.. И смотрите, какая твердая рука, как грамотно! Конечно же, гидротехник, и притом опытнейший мостовик. Просто мистика какая-то. Как же это вы его упустили, хоть бы фамилию спросили, что ли?

– Я, видите ли, даже за рыбу с ним не расплатился. Он мне сунул рыбу…

– За пятачок? – воскликнул Надточиев, останавливая свое движение по комнате. – Такой

большой, голубоглазый, весь в бородище?

– Вы его знаете?

– С вас бутылка коньяку и пельмени. Слышите? Их тут в «Индии» какая-то чалдонка здорово сооружает… Это Дюжев, механик из «Красного пахаря»… Водкой от него несло? Ну, конечно, он. Вы помилованы. Считайте, что дешево отделались. – Надточиев опять зашагал по кабинету. – Грамотная рука… Эти чертежные шифры. Откуда?.. Я с ним охотился. Замечательно стреляет, но если с ружьем или удочкой, значит, находится в пике, в запое, а добычу отдает за пятачок тем, кто ему понравится… Ишь, даже векторы вывел. – Надточиев повернул бумажку и с удивлением прочел вслух: – «Мой милый, дорогой лохматый Викусик! Я так…»

Пятнистое лицо Бершадского вспыхнуло, он выхватил листок, бешено разорвал его на мелкие куски и бросил на пол.

– Не стыдно вам читать чужие письма…

– А вам, Макароныч, рвать чужие и очень важные эскизы?

На миг они оба замерли над клочками бумаги. Бершадский бросился на пол, стал собирать.

– Не трудитесь, здесь все ясно и без эскиза. Но милому лохматому Викусику придется провести вечер одному. Разделение труда такое: вы восстанавливаете чертеж, а я разыскиваю Дю-жева. Устраивает? Договорились. А под выходной отправимся в «Индию», Пельмени за вами…

Но разыскать Дюжева оказалось не так-то просто. Связь с Ново-Кряжевом, так называлось молодое село, возникшее совсем недавно на крутом берегу, над рекой Ясной, была временной. Только к ночи дозвонившись до «Красного пахаря», Надточиев попросил к телефону механика.

– Кто его спрашивает-та? – прозвучал в трубке мальчишеский голос.

– Со строительства из Дивноярска. Надточиев спрашивает. – В трубке задышали. Потом Надточиев услышал торопливое: «Пал Василича кличат, что говорить? Ладно».

– Эй, вы, все еще на трубке сидите? Так вот, говорят, товарищ Дюжев в командировке.

– А где? – спросил Надточиев и снова услышал шепот: «Спрашивает, где? Такой настырный».

– Эй, вы, слышите, он в дальней командировке, Дюжев-та, за моторами поехал…

Надточиев понял, бедняга еще не вышел из пике, и поразился, с какой заботой колхозники прячут от посторонних порок своего механика.

Впрочем, идея Дюжева была так ясна, что ее можно было ставить на обсуждение и без присутствия автора. На следующее утро Бершадский и Надточиев знакомили с ней Петина. Тот взял чертеж, старательно выполненный за ночь Бер-шадским, тоже прочел его без объяснений и, как показалось Надточиеву, чему-то поразился.

– Любопытно, очень любопытно, – как бы про себя произнес он. – Сыровато, конечно, но в идее… – И, покосившись в сторону Надточиева, подчеркнуто произнес: – Я всегда говорил, что Марк Аронович – способнейший, растущий инженер. На этот раз, кажется, и вы, Сакко Иванович, с этим согласны?

– Автор не я, – отозвался Бершадский, краснея так, что все его крупнокалиберные веснушки стали вдруг невидимыми. – Я только перечертил чужой эскиз.

– Ах вот как, – бесцветным голосом произнес Петин, но Надточиеву, настороженно следившему за каждым его движением, за его интонацией, почудилось, что он весь внутренне насторожен и старается скрыть это. – Так кто же автор? – спросил Петин подчеркнуто равнодушно.

– Тут один, просто-таки гениальный мужик… – начал с энтузиазмом Бершадский. –. Сидит на дамбе с удочкой…

– Его фамилия – Дюжев, – перебил Надточиев, смотря в упор в черные глаза Петина. Неодолимая ненависть к этому спокойному, непроницаемому человеку подсказывала, что того что-то поразило, взволновало и что это как-то связано с проектом или с его автором. – Его зовут Дюжев, – повторил он и с торжеством увидел, как едва заметно дергается темное веко на спокойном лице собеседника».

– Дюжев? – переспросил Петин. Голос у него был обычный, бесстрастный. – Ну и кто же он, этот, как вы сказали, Дюжев? Что он здесь делает?.,

– Он здешний. Механик в колхозе… Вы понимаете, сидит на дамбе человек с удочками… Вы не поверите, все это за пять минут на моей полевой сумке набросал…

– А как его зовут, этого механика? – быстро спросил Петин, но, точно бы спохватившись, погасшим голосом сам снял этот вопрос: – Впрочем, какое это имеет значение, оставьте это у меня, я подумаю, посоветуюсь с товарищами.

Поиск по сайту: