ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 17 страница

И началось половодье, как никогда не начинается оно нигде, кроме Сибири. На рассвете, в розоватой морозной мгле, вдруг раздался глухой, раскатистый гром. Он нарастал. Комсомольцы, дежурившие на обоих берегах, у недреманного и зимою Буяна, вдруг увидели, как ледяной панцирь реки у ее средины будто бы вспучивается, пухнет на глазах. Снова загрохотало, и по завьюженной ледяной глади сначала посредине, потом от средины к берегам побежали извилистые зеленые трещины, из которых хлынула вода. И прежде чем дежурные успели соединиться со штабом, по всему немалому пространству от Буяна до двух утесов, у подножия которых шли работы, закипела, заклокотала, неся вниз свои вспухающие воды, великая Онь, мгновение назад казавшаяся сонной и неподвижной.

За считанные минуты вода поднялась на несколько метров, и надпись «Мы покорим тебя, Онь!», выведенная комсомольцами на стенке бетонной гряды, оградившей большой котлован, и обошедшая уже на фотоснимках всю советскую печать, оказалась погребенной. Вскоре прибрежные скалы, откосы обоих берегов, все их уступы и морщины казались будто намазанными зернистой икрой – столько людей высыпало смотреть пробуждение сибирского гиганта.

Но Онь на этот раз вела себя относительно благопристойно и не подвела гидрологов. Как змея прорывает старую кожу, прорвала она толстый ледяной покров, выползла из него и, затопив почти все бойцы порога Буян, степенно проплывала мимо сооружений Большого котлована. Сотни глаз день и ночь следили за полосатыми линейками, отмечавшими уровень воды. В конторе строительного управления Правобережья работал паводковый штаб. По диспетчерскому радио звучали уже не шутки и остроты Мурки, а голос начальника штаба Надточиева.

Двое суток Литвинов не покидал домика, вознесенного над Большим котлованом и рекой. Отсюда, не выпуская из виду движения льда, руководил он строительством, сюда приходили к нему люди со срочными делами, отсюда он говорил с Москвой, со Старосибирском. Лишь утром на третьи сутки, когда река заметно поутихла и над водой снова появились окутанные кипучей пеной бойцы Буяна, он прикорнул на клеенчатом диване.

Дверь закрыли. Кто-то повесил на ней бумажку: «Тихо! Старик спит». Но бумажка висела зря, ибо разбудить начальника оказалось делом нелегким даже под вечер, когда за это взялся Петрович.

– Федор Григорьевич, Федор Григорьевич, – бормотал он, как военный телефонист в трубку аппарата, связь с которым была уже прервана. – Федор Григорьевич, домой пора!

– М-м-м… К черту!.. – отвечал начальник, натягивая на себя тулуп сторожа.

– Да ну вставайте же, Федор Григорьевич! – И вдруг, осененный идеей, Петрович негромко, но взволнованно произнес: – Река дамбу рвет…

Литвинов вскочил, точно подброшенный пружиной. Круглое лицо, густо обметанное за эти дни серым жестким волосом, сразу скинуло сонливость, глаза смотрели остро, цепко:

– Дамбу, где, на каком участке?

–…Что вы, какая дамба? – с невинным видом удивился Петрович. – Это я вас бужу, домой пора ехать. Поглядитесь на себя в зеркало: не лицо – щетка…

Лениво потягиваясь, скребя ногтями волосатую грудь, Литвинов сказал сквозь зевок:

– А мне приснилось, кто-то кричит: беда… Ну вот что, брат, катись ты отсюда, а я уж тут досплю.

– Нельзя, Федор Григорьевич, у нас же сегодня гости, вы забыли?

– Гости? Какие гости, что ты мелешь?

– Она… – многозначительно произнес Петрович. – Без милиции согласилась спросила только, не вру ли насчет вас. – И, видя, что начальник все еще колеблется, завел плаксивым голосом: – Столько вас вожу, ни отпусков, ни выходных не знаю, а вам жалко одолжение человеку сделать.

Литвинов встал, по привычке поискал глазами гирю, которая всегда лежала около его кровати. Гири, разумеется, не было. Но в углу стоял массивный аккумулятор, принесенный на случай аварии со светом. Подошел, поднял его несколько раз, сначала двумя руками, потом одной правой и одной левой. Поставил на место, высунул руку в форточку, сгреб снегу, обтер лицо. Осушил рукавом: – Ну уж, поехали, Ромео.

– Очень прошу вас, в смысле предупреждаю. Уж вы, пожалуйста, без Ромеев.

Отдав Надточиеву, сидевшему в соседней комнате, распоряжение по свертыванию штабных дел, начальник спустился с холма вниз.

– Вот она, ее клеточка, – нежно сказал Петрович, показывая на будочку из горбыля. – Вы и представления не имеете, какая она тут пупулярная.

В столовой своего домика, где Литвинов со дня въезда так ни разу и не удосужился пообедать, вспыхнула и засияла подвесками увесистая люстра. Стол оказался накрытым накрахмаленной скатертью, сервирован на три прибора с такой тщательностью, что начальник строительства даже остановился в недоумении.

– Это я все на свои любезные, вашего тут – перец да соль, – пояснил Петрович. – А посуду у Дины Васильевны одолжил, сказал, что вы сегодня ждете видного гостя.

Литвинов только поерошил на голове бобрик, подумав, не пошли бы по стройке слухи по поводу столь роскошного приема начальником «пу-пулярной Мурки». Но, ничего не сказав, пошел в ванную бриться, разрешив Петровичу сгонять на машине за гостьей. Всякое случалось в отношениях начальника стройки к своему шоферу: и сердился он на него за лень, сибаритство и баб-ничество, и, выведенный из себя каким-нибудь «номером», в бешенстве выталкивал его за дверь. Даже грозил отдать под суд. Но только теперь он начал понимать, что значит для него этот человек, с которым они вместе проездили немалый отрезок жизни. «М-да… двойной крючок, не сорвется, пожалуй…» – думал он, с хрустом соскребая бритвой жесткую щетину. А из прихожей в ванную уже доносился хрипловатый, напористый, столь хорошо знакомый рабочим Правобережья голосок:

– Товарищ начальник, вы верно меня приглашали или он врет?

– Приглашал, приглашал. Надо ж поглядеть, кого это без моего разрешения он в моей машине катает, – ворчливым тоном ответил Литвинов, наблюдая через зеркало в открытую дверь, как уверенно сбросила гостья на руки Петровичу свое сверхмодное мешкоподобное пальто, как выскочила из валенок и заменила их туфельками, принесенными в газете, как встряхнула кудрями необыкновенного цвета и уверенно подправила помаду на пухлых губах. «А губа у Петрова не дура, есть в ней что-то».

Несколько церемонно протягивая ему руку, гостья рекомендовалась:

– Мария. Будем знакомы.

– Да мы уж знакомы. Зубки-то у вас ох какие острые, – улыбнулся Литвинов.

– Нашли о чем вспоминать, – не смущаясь, ответила девушка. – Дом ваш можно посмотреть?

Вместе с Петровичем она без стеснения обошла комнаты. Из кабинета гостья вернулась с уже известной нам, заключенной в рамку телеграммой.

– А это что? Стоит вместо портрета. Литвинов охотно рассказал, как, будучи на Днепрострое, он, начинающий инженер, тогда бригадир комсомольцев-бетонщиков, получил однажды эту телеграмму.

– От наркома Серго – чуешь, курносая? От наркома! С тех пор вот уже тридцать лет вожу с собой, чтобы она напоминала, как большевику с людьми обращаться надо. – И повернулся к Петровичу: – Сегодня ты хозяин, зови нас к столу. Мне, признаться, с устатку хочется стопку цод селедку хлопнуть.

Каждый новый, необыкновенный человек казался Литвинову задачей. Задачей, которую он с интересом решал. Чем сложнее она была, чем больше было в ней неизвестных, тем сильнее увлекал процесс решения. И вот теперь, не переставая, впрочем, энергично действовать ножом, вилкой, не оставляя в покое и стопку, он бросал на гостью короткие взгляды: не глупа. В речи странно мешаются и самые что ни на есть блатные и интеллигентские обороты. Эту разухабистость она, наверное, на себя напускает. Зачем? Неизвестно. И откуда у нее эта уверенность? Опять неизвестно. Сколько ей лет? То будто совсем девчонка, то вдруг устало задумается, опустит голову, и почудится в ней зрелая женщина. Уж не одна ли она из тех, что приезжают на дальние стройки, отбыв наказание, с тем чтобы начать новую биографию тут, где человека ценят по сегодняшнему, а не по вчерашнему и позавчерашнему дню. И опять, пожалуй, нет: слишком уверенно держится…

Так ничего не разгадав, только еще больше заинтересовавшись, Литвинов усмешливо поглядывал на своего шофера. Тот был в ударе. Подвязав вместо фартука какую-то белую накидку, он со вкусом выполнял роль гостеприимной хозяйки.

– Вот, Федор Григорьевич, она говорит: не любит толстых. Разве я толстый был, когда мыс вами воевали? Одной пряжкой, без ремня подпоясывался. Подтвердите это Марии Филипповне, – без умолку тараторил он. – А полнота, она от здешних, несовершенных калорий: все мучное да крупяное, а это в жир… И опять же полнота: раз человек в хорошем габарите, значит, характер мягкий. А нынче мягкий характер в большом дефиците, где его найдешь?

«Да, брат, теперь уж не сорвешься»., – думал начальник строительства, которому нерешенная эта задача все же пришлась по душе.

Остров Кряжой половодье обычно не заливало. Вода затопляла заросшие тальником песчаные отмели, поднималась по оврагам вглубь, покрывала пойменные луга, но, дойдя до обрывистых ярков, источенных дырками стрижиных гнезд, дальше не шла. Село Кряжое, с тех пор как его построили, всегда оставалось сухим, извиваясь вдоль островной хребтины. А в этом году, хоть весна была и не очень дружная, река, стиснутая дамбами Большого котлована, поднялась сверх меры и даже залила лабазы, где колхоз размещал мастерские для починки своих катеров.

Старики, вышедшие на крутоярье посмотреть на диковинное это дело, хмуро поглядывали вниз по течению, казалось бы, бескрайно разлившейся Они.

– Выпирает нас Литвинов, как есть выпирает.

– Сеньша-та снизу прикатил из района, говорит, будто Буйный вовсе скрыла, только Яга да Чертов Рог из воды-та и торчат, и то еле-еле…

– Н-да, ведь это ж подумать только, на дне морском стоим! И что только людишки, понавыдумали, как ей и не серчать, Они-матушке. Ох-хо-хо!

– Худо, мужики, худо. Ну дворы, рухля-дишко – ладно. А могилки? С могилками-то как же? Неужели под воду дедов, отцов кости отдавать?

Иннокентий Седых пришел сюда глянуть, как слесари, прозевавшие большую воду, спасают на лодках оборудование затопленных мастерских. Он стоял рядом, слушал. Остров точно бы плыл по воде, весь залитый солнцем. Жирно маслилась набухшая влагой земля на огородах усадеб. Розовел будто окутанный легкой дымкой тальник, торчавший из воды. И над всем этим привольем, как бы прицепившись к чему-то невидимому и повиснув в воздухе, звенел, заливался жаворонок.

Оглянулся Иннокентий, и сразу поблекли краски погожего, звонкого дня. С детства привычная картина неузнаваемо изменилась. Кряжое было разворочено, повержено в прах, напоминало те бесчисленные населенные пункты, которые пришлось пройти Иннокентию в дни Отечественной войны. Но у солдата позади война, впереди война, глаз ко всему привыкает. А тут развалины родного села, разобранные срубы, печи, торчащие прямо из земли. В иных из них еще не перебравшиеся хозяйки готовили пищу. Из труб, курчавясь, валил дым. Все это под ярким солнцем, под шелест плывущих льдин, под хлюпанье струй, обсасывающих берега.

–…Да-а, было сельцо на все плесо, – сказал кто-то из стариков.

– Тоже нашли о чем вздыхать, живем, как папанинцы какие на льдине! По комару, мошке да пауту скучать будем? – ответил молодой голос.

– Да вам-та, нынешним, что?.. Где встал, там и дом. Разве-та вы поймете? Что вам до того, где пуповина твоя зарыта?

И хотя кошки скребли на душе, слушая этот спор, Иннокентий улыбнулся – все одно и то же: отцы и дети, эта звериная крестьянская тоска по обжитому месту и это молодое стремление к новому, пусть нелегкому, пусть необычному, но к такому, что можно будет ладить на свой вкус. А сам он в глубине, души был все-таки со стариками. Что там, перед собой душой кривить? Дело прошлое, но когда он сочинял письмо в Москву, собирал подписи, убеждал людей в области поддержать их, руководствовался он не только хозяйственными и государственными соображениями, но и этой привязанностью к родному месту, к двору, где рос, к земле, на которой работали еще дед и прадед.

Но уже в Москве, в спорах с Литвиновым, которые они вели и один на один, и в кабинетах государственных деятелей, в сопоставлении доказательств, которые обе стороны приводили в подтверждение своей правоты, Иннокентия Седых стали посещать сомнения. Прав ли он? Не смотрят ли его земляки лишь себе под ноги, не устремляя глаза вдаль. В Москве, в горячке борьбы за земли поймы, эти сомнения было легко отгонять. Но приехал в родное село, и они накатили с новой настойчивостью: а может быть, ты, Иннокентий, из-за деревьев лесу не видишь? Может быть, тебе своя курчонка дороже общественной коровы?

Не один самовар осушили они с Павлом Дю-жевым и Анатолием Субботиным за этими разговорами. Молодой агроном с самого начала был против письма: большая ли, малая ли будет рядом электростанция, по-старому все равно не жить. А уж если вырываться на простор, то на большой – земли тут немеряные. Чем в Ново-Кряжеве хуже живется? Никуда не плавать – земля, вон она вокруг. Ее сколько угодно. Дюжев отмалчивался. Он помогал писать письмо, вел подсчеты, делал выкладки, но слова своего не говорил:

– Я тут гость… Это решать хозяевам…

И только когда однажды, среди ночи, Иннокентий Седых разбудил его и, не зажигая света, взволнованным голосом сообщил, что письмо все-таки ошибка и что надо, пожалуй, самим, до приезда комиссии, уговорить земляков отказаться от своей жалобы, Дюжев обнял его и пожал руку так, что склеились пальцы…

И сразу будто спала морока, дурманившая голову, вязавшая по рукам и ногам. Иннокентий вновь не слезал со своего «козелка», вместе с любимцем своим Толыней носился по окрестностям, осматривал близкие поймы рек и речушек, изучал карты, ища места, удобные для хлебопашества и животноводства. Тут уж он поднял на ноги и науку в сельскохозяйственном институте, и практику в лице Савватея и его сверстников, старых охотников, знавших каждую поляну, каждый ручеек на сто верст в округе. И нашлось такое место, что было близко и к воде и недалеко от новой шоссейной дороги. Нашел на крутом берегу реки Ясной, чуть выше по течению от места, где Анатолий Субботин уже расположил так называемые молодежные выселки.

Вот тогда-то и развернулась вовсю энергия этого уже немолодого человека. Ему удалось внушить односельчанам мысль: уж если и суждено жить на новых местах, пусть огромный колхоз «Красный пахарь» станет образцовой молочной и овощной фермой рождающегося города Дивнояр-ска. Эта идея произвела впечатление и в районе и в области, и под нее хозяйственному председателю удалось добиться у Литвинова помощи тракторами, строительными материалами, а у области – кредитами. Иннокентий первым разобрал на острове свой двор и, пока его перевозили, жил теперь то у отца на пасеке, то в Ново-Кряжеве, куда до поры переехали к своим молодым родственникам некоторые жители переселяющегося села.

Все работы на острове он поручил Дюжеву, а сам хозяйничал на новом месте, «сажал» перевезенные избы на участки, руководил строительством. На острове он не показывался, боясь бередить тоску, которую гасил работой. И все-таки прошлое, от которого он старался уйти, настигло его, нанесло ему напоследок жестокий удар.

Люди, разбиравшие в Кряжом дворы, срубы колхозных служб, избы, не раз уже натыкались на памятники здешней старины. Чтобы все это. не пропало, правление колхоза пригласило из области археолога. Прибыл старый знакомец, Станислав Сигизмундович Онич, и вскоре же под зданием староверческой молельни, служившей уже много лет клубом, обнаружили рубленный из лиственничных бревен тайный погребок: в нем древние рукописные уставные книги, замурованные кем-то в фундамент, гробы, высеченные из известняка, и какой-то совсем уже съеденный плесенью пергамент, к которому Онич никому не давал прикасаться.

Страшные находки были сделаны во дворе тестя Иннокентия Седых – Грачева, того самого, которого когда-то вместе с семьей после пожара в колхозном амбаре везли они с отцом на лодке в район. В уголке двора, за коровником обнаружили камнем выложенный тайничок, похожий на колодезный сруб, в каких богатые кержане хранили когда-то свое добро. На дне тайника лежали два скелета, большой и поменьше – мужской и женский, как сразу определил прибывший на место происшествия Онич. А в другом конце двора открыли замурованную в кирпичный фундамент большую железную шкатулку военного образца, и в ней пачки царских кредиток и много золотых монет.

Иннокентия разыскали под вечер. Он подкатил на машине прямо к развалинам двора тестя. До приезда уже вызванных Дюжевым представителей милиции он приказал перенести шкатулку в тайник, ничего не трогать и выставил на караул двух парней с охотничьими ружьями. Молчаливая толпа окружала это место. Иннокентий прошел сквозь нее, по звуку гремучего плаща угадал Онича.

– У вас фонарик есть?

Онич дал фонарь. Седых спустился вниз. Сверху было видно, как на дне ямы вспыхнул свет. Острый луч высветил оба скелета, слегка прикрытые сопревшими лохмотьями. Седых наклонился к тому, что побольше. Что-то поднял, повертел в руке. Это был старый, зеленый от окиси винтовочный патрон с зубчатым колесиком, приделанным сбоку. К нему на тонкой серебряной цепочке была прикреплена пуля.

– Что это? – нетерпеливо спрашивал сверху археолог, походивший в это мгновение на гончую, делающую стойку над тетеревиным выводком.

– Да вроде солдатская зажигалка, – послышались снизу спокойные слова. – Делали такие из патронов в империалистическую войну. – И, бросив предмет обратно, Седых обтер пальцы и полез наверх.

– Страшная вещь… Что, что вы об этом думаете? – слышался из тьмы взволнованный шепот Онича.

– Ничего, – ответил председатель и, не оглядываясь, быстро пошел по селу, по бывшему селу, ибо под луной улицы его отмечались лишь двумя рядами безобразных куч. Но где-то тут среди этих развалин пел баян и девичьи голоса выкрикивали озорные частушки.

Василиса догнала отца. Она была в стеганке, в резиновых сапогах. Председатель обнял дочь за плечо, прижал к себе, и они пошли рядом. Пошли, ничего не говоря, но думая об одном.

– Папа, ты видел там у Грачей?

– Видел. Это дядя твой, мамкин брат Николай. Колыпа. И женка его Ксюшка – матки твоей подруга… И молчи до поры, слышишь, молчи!

Пока Онь играла, и большая вода, клокоча, неслась мимо острова, шурша крупными и мелкими льдинами, и в Кряжом, разбирали и подготавливали к вывозке уже последние срубы, посреди села, на дне ямы, под охраной молодых парней лежали обнявшись два скелета. В первую ночь люди толпились около страшной находки, заглядывали в яму, строили предположение одно фантастичнее другого. Суммы, обнаруженные в железном ящике, росли час от часу: тысяча золотых, пять тысяч, десять тысяч… Но пришел день, все отправились на разборку построек, и ребята, караулившие яму, отложив ружья, сняли рубахи и расположились на досках загорать.

Иннокентий Седых переночевал в пожарном сарае. Страшная находка будто сразу утратила для него всякий интерес: приедет кто надо, разберут. Ненадолго сходил он к развалинам своего двора, отбросил ногою валявшееся в земле ржавое ведро, заметил торчавшую из-под доски тряпичную куклу, поднял, отряхнул, поглядел на нее и, улыбнувшись, положил в карман. Больше туда не возвращался: сидели в пожарном сарае вместе с Дюжевым и толковали о селе, которое надо построить, набрасывали планы, перечеркивали, спорили. Тут и отыскал его Онич.

– Позволю себе побеспокоить вас, уважаимейший Иннокентий Савватеич. Вы уделяете такое внимание нашей бедной археологической науке. Именно, именно. Вот ваше письмо в облисполком. Подпишите его, голубчик! Вы тут просите отпустить средства на разборку этих чрезвычайно ценных острожков: великолепно, отлично сохранившийся экземпляр средневековой русской архитектуры… Их создали «Коломбы росские», как справедливо называл их Гавриил Романович Державин… Можете не читать, за грамматику не беспокойтесь. Вот мое стило, пожалуйста, вот сюда вашу подпись.

– Не надо.

– Как? Вы допустите, чтобы эти острожки погибли под водой? – ужаснулся Онич, всплескивая своими полненькими ручками. – Вы допустите, чтобы история потеряла их, как потеряла в Дивноярском их братьев, варварски употребленных на топливо в годы гражданской войны?

Седых усмехнулся. Он любил людей, преданных своему делу.

– Написали уж… В тот же день, как вас позвали, подписал. Да мы. и сами тут… Вон Павел Васильевич распорядился, чтобы все было сфотографировано, а бревна пронумерованы. Онь отыграет, вода уляжется, по реке и отправим. Одна барка все ваши острожки подымет…

– Иннокентий Савватеич, вы государственный, именно государственный муж!

– Ну полно, полно, – нахмурился Иннокентий и повернулся к Оничу спиной.

В этот день решено было попробовать провести к острову первый катер, на котором должны были приехать из района представители милиции и следственных органов. Обратно этот катер должен был увезти тех, кто нужен на берегу. Иннокентий был среди них и с нетерпением следил, как, маневрируя между льдинами, катер зигзагами движется к острову. На нем увидел он человека в милицейской форме, какого-то незнакомого в штатском и женщину в красном ярком бушлате и шапочке колпачком. Вглядевшись, он рассмотрел жену Петина, подумал: «Вот еще черт несет!» – и отступил за спины колхозников, ожидавших переправы.

Он был не против, когда в месяцы зимнего затишья Василиса попросилась жить на стройку: как-никак немецкий язык, да и обтешется девка возле этой городской женщины. Но как только началось переселение, направил Ваньшу за сестрой: требовались рабочие руки.

За нерадостными переселенческими делами Василиса быстро забыла о жизни в домике на Набережной. Зато Дина затосковала. Хорошенькое, свитое ею по собственному вкусу гнездо стало казаться ей пустым, скучным. Вячеслав Ананьевич был занят, возвращался усталый, хмурый, бранил все и вся. Даже словом перемолвиться было не с кем, и Дина вслух беседовала с маленькой Чио. Уже не раз она заводила с мужем разговор: надо бы выписать маму. Вячеслав Ананьевич мягко, но настойчиво возражал:

– Что значит «выписать»? Это пожилой человек. Она привыкла жить в определенных городских условиях… Дорогая, разве можно из-за того, что тебе иногда скучно, лишать мать привычных удобств? – Голос Вячеслава Ананьевича был ровным, но Дина уже умела отличать в нем оттенки скрытого раздражения.

–…Каких удобств? Она же всю жизнь прожила с отцом в казарме на текстильной фабрике. Знаешь, что такое текстильная казарма, сколько там людей?.. Она скучает одна в пустой московской квартире.

– Нет, нет, это было бы неэтично тащить ее сюда. Для тебя я все готов сделать. Но не это. Ведь речь идет о почтенном человеке, который многолетним трудом заслужил право на покой…

Недавно, как тут говорили, «вступили в стрбй» два новых переулка со смешными названиями «Буйный» и «Бычий Лоб». Каждый день мимо окон Дины из Зеленого городка двигались туда машины с домашним скарбом. В кузовах сверх пожитков сидели женщины, ребятишки. У них счастливые лица. Но это их счастье проезжало мимо Дины, лишь подчеркивая, что она тут всем чужая…

Однажды муж вернулся, очень радостный, рассеянный, занятый чем-то своим. За обедом намазал горчицей кусок огурца вместо мяса и, вопреки своему обыкновению, не дождавшись послеобеденного часа, пустился рассказывать о том, что Москва приняла его поправку ко второму проекту. Академики были против, возражали, интриговали, но поправка принята. То-то злятся его враги!.. Профессор Толстиков, наверно, с горя напьется в обществе своей знаменитой секретарши… Нет, Петин еще себя покажет! Эх, если бы не Старик, если бы по-настоящему развернуться!..

–…А ты, дорогая, кажется, за меня вовсе и не рада?

– Нет, почему же. Рада, конечно, – торопливо сказала Дина, с удивлением замечая про себя, что ей совершенно неинтересно, как там будет реагировать на победу мужа ' профессор Толстиков. Ей вообще казалось теперь, что живет она где-то на дне моря. На поверхности штормы, бури, сияет солнце, дуют ветры, а у нее тепло, тихо. Нервно вздрагивает во сне свернувшаяся в уголке дивана Чио, мурлычет радиоприемник, и вот уже третий день как бродит по потолку неведомо откуда взявшаяся зимою живая муха..

В обращении с Вячеславом Ананьевичем она становилась строптивой. Зная, как он этого не любит, без умолку болтала за обедом. Ботинки Вячеслава Ананьевича оставались нечищенными, даже когда он, усталый и разбитый, ночью возвращался из управления. Утром ему самому приходилось соскребать ножом засохшую глину. Даже когда он после обеда ложился на часок вздремнуть, она, напевая, расхаживала по комнатам или громко разговаривала с Чио. Но муж делал вид, что ничего этого не замечает, был терпелив, ласков. Это еще больше раздражало Дину. Со страхом смотрела она теперь, как неторопливо, тщательно пережевывает он пищу, как идет эта пища по горлу, шевеля кадык, как аккуратно вытирает он после обеда свои тонкие бледные губы.

–…А я знаю, почему ты не хочешь, чтобы мама приехала ко мне, – неожиданно даже для себя колючим голосом сказала она однажды.

Это было после обеда. Муж зубочисткой ковырял в зубах, вежливо прикрывая рот сложенной ковшичком ладонью. Он удивленно поднял. брови.

– Я тебе об этом уже не раз говорил.

– Нет, не поэтому, – голос звучал все раздраженнее. – Ты просто боишься, что разворуют твои вещи.

– Ты хочешь сказать, наши вещи… Но тебе же хорошо известно, что это отвратительное чувство собственности мне абсолютно чуждо. А вот ты собирала все это с такой любовью, так радовалась каждому приобретению… Разве не так?

Дина замолчала. Что ответишь?.. Ах, почему он всегда оказывается прав…

– Вот что, дорогая, – сказал Вячеслав Ананьевич, обтирая зубочистку о салфетку и пряча ее в бумажник. – Все это, наверное, оттого, что ты соскучилась по этой своей Василисе. Ведь так? Я же заметил: все началось с того дня, когда сию девицу от нас увезли. Хочешь, завтра я дам тебе машину, съезди на остров. В «Огнях» писали, там археологи ведут раскопки, что-то такое интересное нашли… Я дам тебе денег, поживи у Седых…

И вот Дина приближается к знакомому острову на катере, маневрирующем меж льдинами. Остров уже недалеко. Женщина недоуменно оглядывается: «Что такое? Где это огррмное село? Развалины… Каменные холмы… Печи под открытым небом… Так выглядели деревни в войну после того, как из них гнали гитлеровцев. Неужели они все уже переселились? Так быстро? К кому же я тогда еду?.. Нет, нет, свои люди на берегу… И все-таки вдруг Василисы там нет?» Женщина, оглянулась. «Ну, конечно же, и машина уехала. Она же сама сказала шоферу: как катер отойдет, возвращайтесь».

К счастью, чумазый паренек, перетиравший недалеко от причала части разобранного мотора, сказал, что Василиса Седых на острове. Она в той бригаде, что на фермах разбирает запарочные установки.

– Фермы-то уж тю-тю, уехали!.. Но вы ступайте вон туда, за балку. Васенка там, – сказал парень, не без усмешки оглядывая прибывшую.

Действительно, наряд у Дины мало подходил к обстановке. Узкие брючки, красный бушлатик, ершистый высокий колпачок – все это должно, вероятно, преглупо выглядеть среди озабоченных, усталых людей, ломающих свои дома. Но делать нечего. Машина ушла. Вот уже и катер отчалил. Путь отрезает широкая протока, по которой идет лед…

Встреча с Василисой тоже не принесла радости. С трудом узнав девушку в одной из темных фигур, молча копавшихся возле какого-то котла, Дина бросилась было к ней. Но та, удивленно смотря на гостью, даже отступила, отводя руки за спину:

– Я же грязная, как черт болотный… Парни, девушки с любопытством, не скрывая

усмешек, смотрели на обеих. Работа прекратилась.

– Я вот к вам… к тебе… Я не знала… я думала… – бормотала Дина, краснея под этими безжалостными, насмешливыми взглядами.

Василиса молча переступала с ноги на ногу, и гостье казалось, что Василисе досадно, стыдно, что девушка не знает, как от нее отделаться.

– Ребята, я сейчас, на минуточку, – тоже краснея, бормотала Василиса. – Я вот только ее отведу. Ладно?

Какой-то парень в комбинезоне, должно быть старшой, разрешающе кивнул головой. Но девушка тут же спохватилась:

– А куда же вас отводить? Вопрос… Ведь нет уже нас – пустое место. Все мы в одном пожарном сарае ночуем. – Мгновение она постояла в задумчивой растерянности, на лице отчетливо читалось: «Принес тебя черт не вовремя!» Но тут девушка улыбнулась: – Идея! Тут у нас археолог один с ребятишками копается. Да вы его знаете, он у нас осенью стоял. Помните? Смешной такой бурундучок. Вы с ним побудете, а потом мы вас куда-нибудь устроим… Ладно?.. Ну, пошли скорее, а то у меня тут дело…

И, взяв Дину под руку, девушка торопливо повела ее туда, где недавно стояли острожки, а теперь лежали штабеля старых, пронумерованных белилами бревен. Отвела, крикнула: «Станислав Сигизмундович, к вам!» – и, не прощаясь, побежала назад. «Не нужна, никому не нужна. Везде лишняя», – с обидой думала гостья.

И действительно, даже Онич – галантнейший Онич – на этот раз встретил старую знакомую «как-то не так». Загорелый, потный, прикрывший лысину связанным по углам носовым платком, он, увидев Дину, удивленно поднял перепутанные мохнатые бровки.

– Кого я вижу, боже мой! – сказал он далеко не радостным голосом, но все же подошел, чмокнул руку. – Вы стали еще прелестней, истинное слово! – Но тут же, озабоченно повернувшись к мальчикам и девочкам, рывшимся в земле, закричал: – Ребята, осторожней!.. Девочки, следите во все глаза за отвалом. Ничего не пропускайте: ни щепки, ни гнилушки! Виноват, минуточку…

Он подбежал к школьникам, начал им что-то бурно пояснять. От обиды у Дины защекотало в горле. Но Онич все-таки вернулся. Он не мог упустить случая поделиться своими последними открытиями.

Поиск по сайту: