ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 23 страница

– Еще что-нибудь понадобится? – спросила она.

– То есть как понадобится?

– А так, чтобы я могла принести все сразу и дочитать статью.

– Какую статью? Зачем она тебе нужна? Мне кажется, что милейший доктор Айболит давно уже превратился в очаровательную маленькую Дину Васильевну Петину, самую красивую даму Дивноярска, которой завидуют все женщины.

Дина смотрела куда-то в пространство. Лицо задумчиво. Трудно даже угадать, слушает она или нет. И Вячеслав Ананьевич подумал: «И еще эта привычка смотреть куда-то внутрь себя, это тоже новое…»

– Вот ты только что сказал «…мы должны выполнять свои обязанности…». С той самой поездки на остров, о которой ты мне не раз напоминал, я все думаю о своих обязанностях. В чем они? Быть пушистой домашней кошечкой? Мурлыкать, когда тебя гладят, и закрывать глазки, когда тебя чешут за ухом, любить сливочки и теплое место в уголке дивана? Кошечкой с двумя дипломами? В этом смысл? Да?

– Какие глупости! – возмутился Петин. – Какой идиот тебе все это внушает?

– Это не важно. Если, например, я назову Василису, от этого что-нибудь изменится?

– Ты зрелая женщина, Два высших образования – и слушаешь какую-то серую колхозную девчонку! И из ее болтовни выводишь целую ' теорию.

–…Тут как-то я разболталась с Толькидля-васом насчет ткани на занавески. И вдруг телефонистка Седьмой номер говорит в трубку: «Прерываю. Абонент нужен для деловых разговоров…» Ой, как мне вдруг стало стыдно! Вот что, – сказала она вдруг тем строптивым голосом, которого Вячеслав Ананьевич боялся, – запомни: домашней кошечки больше нет, исчезла, сбежала, сдохла – все равно. В твоем доме теперь будет жить врач, плохой, неопытный, неумелый врач, который все, что приобрел, растерял, но который все это найдет. Слышишь?..

– Как ты наивна!.. Тебе известны столичные клиники… Огромные окна, кафель, никель… А здесь на врача жалко смотреть. Их не хватает, они целый день на ногах, им в кино сходить некогда…

– Тем более… – Серые глаза, недавно внимательные, задумчивые, приобрели стальной оттенок, смотрели прямо, твердо. – И скажи, неужели тебе это не понятно?

– Мне понятно одно. – Петин постарался выгнать на лицо снисходительную, добрую улыбку, но это плохо получилось. – Мне понятно, что тебе скучно, нет людей твоего круга, ты стосковалась по Москве, по маме, по нашей милой квартире. Мне будет тут очень тяжело и пусто без тебя, без нашей любви. Но ради твоего покоя и здоровья я готов на любые жертвы. Поезжай-ка ты в Москву, отдохни… Я тебя понимаю.

Дина резко отстранилась.

– Нет, Вячеслав Ананьевич, не понимаете. Теперь мне вовсе не скучно. Я даже не вспоминаю о московской квартире. По маме я действительно стосковалась, но я ее выписываю сюда. – Сказав все это и будто почувствовав облегчение, она устало улыбнулась. – А теперь, Вячеслав, если хочешь, посидим на нашем диване. – И, сбросив туфли, она поджала под себя ноги.

Вячеслав Ананьевич примостился рядом, в костюме, в ботинках. Ему было неудобно, но он сидел тихо, боясь спугнуть это, по-видимому, еще не очень прочное умиротворение. Самое чучшее – с ней не спорить… Уедет, оторветс я от этой обстановки, отвлечется от этих людей, успокоится. Все станет на место.

– Дорогая, я сегодня видел тебя там, вовле библиотеки. Хотел тебя подвезти, но ты так была увлечена разговором. Кстати, кто еще был с вами? Я его что-то не узнал.

Дина насторожилась, спустила с дивана ноги. Опять стала холодной, колючей.

– Инженер Дюжев. Павел Васильевич Дюжев, тот самый, проект которого ты почему-то пытаешься провалить. Кстати, зачем тебе это нужно?

– Я уже говорил тебе, я на таком посту, что не обо всем могу рассказывать дома… А чему вы смеялись? Это не секрет?

Колючая, неприятная улыбка тронула губы Дины.

– Секрет? – Дина пожала плечами. – Говорили об этой идее – поставить на площади Гидростроителей памятник Ломоносову. За то, что он первым заговорил о Сибири. Помнишь его слова: «Российское могущество приумножаться будет Сибирью…» Кажется, так. Так вот Сакко сказал, что если бы тебе предложили сделать проект памятника, ты бы изобразил себя читающим Ломоносова. А Дюжев сказал: «Нет, он на это бы не пошел. Он изобразил бы себя читающим свою статью о Ломоносове».

Смуглое лицо Петина пошло белыми пятнами.

– А ты? – очень тихо спросил он. – Ты что сказала, когда при тебе оскорбляли твоего мужа?

Дина вспомнила только что состоявшийся разговор. Остроты друзей точно попадали в цель, и она невольно улыбнулась. Потом ей стало не по себе, она обиделась и, запретив себя провожать, почти бежала до дому. А теперь? Теперь, с вызовом глядя в глаза мужа, она ответила:.

– Ты же видел – я рассмеялась.

Подписав последние бумаги и оставив Чемодану распоряжения на завтра, начальник строительства обводил взглядом кабинет, припоминая, не забыл ли он что-нибудь сделать. Дверь открылась, показалась седая голова Чемодана. Флегматичный этот человек был чем-то взволнован.

– К вам, Федор Григорьевич, некая Валентина Егорова. Говорит, будто вы ее вызывали.

– Егорова? Кто такая? Никакой Егоровой я не вызывал.

– Нет, вызывали, – твердо выговорил за дверью напористый голос, заставивший Литвинова просиять.

– А, почтенная Семерочка, входи, входи… Дай хоть гляну на тебя, какая ты есть.

Обойдя Чемодана, застывшего в дверях, решительным шагом вошла маленькая, коренастая девушка, мальчишеское лицо которой показалось Литвинову знакомым. Ну да, где-то, и не в толпе, а при каких-то особых обстоятельствах видел он эту складную фигурку, это курносое лицо, короткие щеточки-бровки и эти светлые глаза, которые толстые линзы очков делали огромными.

– Стой, Седьмой, так я ж тебя где-то встречал?

– Меня зовут Валентина Николаевна, можно Валя. Действительно, однажды я обращалась к вам насчет работы. Может быть, вспомните, мы приходили к вам с Игорьком, то есть с Игорем Капустиным. Зимой.

– А! Товарищи по несчастью! – воскликнул Литвинов и звучно захохотал. – Вот в кресло садись и рассказывай. Это сугубо интересно. Так, значит, ты и есть Седьмой?

Валя молчала, мальчишеское лицо сохраняло независимое выражение.

– Ну, а этот – твой друг, что ли? Его ведь, кажется, отвели тогда по здоровью…

– А вы и о нем помните?.. Игорь – замечательный человек. Вот в нем действительно вы не ошиблись. Его же тогда после суворовского из-за слабых легких в офицерскую школу не приняли. Он здесь стал закаляться, занимался гимнастикой, обтирался снегом, гирю, вроде вашей, завел. Его теперь не узнаете…

– Ах, и славные же вы, черти! – умилился Литвинов, с удовольствием рассматривая курносое, задорное лицо посетительницы. – Ну, и куда же он тогда попал?

– Ой, это целая эпопея! – Валя оживилась. – Сначала на курсы бульдозеристов. Они в суворовском танки изучали. Он эти курсы вместо полугода за месяц окончил. С отличием. Стал бульдозеристом на дамбе, его там Сакко Иванович Надточиев заметил. «Учитесь, говорит, на десятника». Игорь: «Нехочу». Надточиев: «Приказываю!»

– Десятник – ого! Здорово шагает. Стой, а где же он десятничает?

– Он закончил и эти курсы, и тоже досрочно, но подесятвичать ему не удалось: не дали. Его выбрали… Да вы же его знаете. Он секретарь комсомольского комитета.

– Как? Капустин – это он?

– Я же вам с самого начала сказала: Игорь Капустин.

– Здорово! Знаю, конечно… Я тут слышал, как он наш учебный комбинат однажды отчитывал – министерская речь. Я еще подумал: вот этого бы сопляка да в директоры комбината.

– Ой, не надо, – всполошилась Валя, – пожалуйста, не сажайте его на комбинат! Да он и сам не пойдет.

– То есть как не пойдет? Это же должность.

– А его мы, комсомольцы, не отпустим. Знаете, как мы его любим? – Но, заметив, что Литвинов. ухмыляется, девушка строго сдвинула брови-щеточки. – Ну зачем же вы?.. Я же говорю в общественном смысле «любим».

– Ах, в общественном… Да, да, помню. Вы товарищи по несчастью.

Позади у Литвинова был трудный рабочий день, полчаса назад он мечтал поскорее добраться до дома, поесть, посидеть на крылечке, провожая солнце. Он любил эти богатые сибирские закаты, и хотя гнус, именовавшийся здесь мошкой, в этот час особенно зол, Литвинов, если было время, не упускал возможности посмотреть, как большое красное солнце окунается в тайгу. А сейчас вот, позабыв о машине, ожидавшей у подъезда, он сидел, развалившись в кресле, и с удовольствием болтал с этим смешным очкариком.

– Так, стало быть, ты и есть Седьмой?

– Меня зовут Валя.

– Вот что, Валентина Николаевна, я тут уже закруглился. Поедем ко мне пить чай с малиновым вареньем. Там и потолкуем о всех важных делах.

– Говорите здесь, я не поеду, – сказала Валя, сняла очки, стала протирать стекла. Лишенные привычной защиты, глаза ее, как бы сразу уменьшившись, смотрели беспомощными, и сама она выглядела почти девочкой.

– Это почему же? Сугубо интересно узнать, – спросил уязвленный Литвинов.

– Видите ли, как-то раз вечером к вам приезжала одна девушка. Вы знаете, о ком я говорю. На следующий день разговоров было…

– Что? – воскликнул Литвинов, даже привскакивая на кресле, потом, поняв, о ком речь, еще раз сказал: – Ч-т-о-о-о?

Собеседница водрузила очки на место и смотрела опять невозмутимо спокойно.

– Вот видите, вы даже и не знаете. А ведь сколько болтали! Мне-то известно, что она была невестой вашего шофера и он привозил ее к вам на смотрины.

– Ты и это знаешь? – Литвинов смотрел на Валю с изумлением.

– Знаю.

– Да откуда?

– Здесь все новости быстро распространяются. А с Мурой мы живем в одной палатке.

– С этой рыжей?

– Она не рыжая. Она яркая блондинка.

– Это что же еще за масть?

– Вы же видели – палевая. Но сейчас она уже не яркая блондинка. Она постриглась под мальчика. Она говорит: буду крановщицей, а крановщице нужна голова не апельсиновая, а настоящая…

– Так ты знаешь эту Мурку?

– Да, конечно. Я же сказала… Наши койки рядом.

– Стой! Ведь она же замуж вышла.

– Вышла, а живет у нас. Лучше, говорит, я приходящей женой буду, чем в какую-то паршивую комнатушку полезу… Она очень своеобразная, добрая. Вашему Петровичу с ней сейчас нелегко, но она из него человека сделает.

– Человека, а кто же он сейчас? Девушка улыбнулась, пожала плечами:

– Вы его лучше знаете.

Помолчали. Литвинов все с большим любопытством разглядывал собеседницу; та сидела совершенно невозмутимо, и это сочетание мальчишеской внешности с какой-то безулыбчивой серьезностью подчеркивалось очками в темной оправе.

– Так вот, Семерочка…

– Валя, – невозмутимо поправила девушка.

– Ну, Валя, Валя, экая ты строгая! Ты знаешь, как ты мне помогала? Вот слегла – у меня будто руки короче стали. Честное комсомольское.

– Нет, вы это серьезно? – На мальчишеском лице в первый раз за всю беседу появилась улыбка, сразу же обозначившая круглую ямочку на подбородке и две на щеках. – Нет, вы не шутите?

– Какой тут шучу! Сугубо серьезно, с тем и позвал.

– Товарищ Литвинов, я так рада! Знаете, почему? Когда я окончила школу, дома была дискуссия. Мой папа – скрипач, может быть, вы слышали? Вадим Егоров – это он. И оба мои брата, как особо одаренные, учились в школе Гнесиных. А я не особо одаренная, но тоже училась играть на скрипке. А мама у нас скрипичный фанатик – скрипка, скрипка, хоть в ресторанный оркестр, да скрипка. А мне захотелось сюда, в тайгу, на дикий берег. Ведь у Джека Лондона все маленькие и слабые люди в борьбе становились сильными. Я признаюсь: страшно люблю Джека Лондона, а тут не золотые какие-то жилы, а самая большая электростанция, и не жажда разбогатеть, а коммунизм… И я думала: вот я маленькая, подслеповатая маменькина дочка, неужели я не стану человеком, если очень захочу?.. Ну, в доме дискуссия, мама плачет, братья глядят, как на больную, папа говорит: «Намерения твои благородны, но куда ты, совенок, со своими окулярами? Будешь только у всех в ногах путаться». Словом, уехала.

– Ну, а скрипка?

– Скрипка со мной, но с ней случилась беда. Раздавили ее во время пожара на «Ермаке». Наши комсомольцы послали ее в Старосибирск, тамошние комсомольцы склеили, но голос сел. Я играю – девушки каждый вечер заставляют, и из других палаток приходят. Вы не были на молодежном балу?.. Жалко, хороший был бал!

– Вот что, Валентина Николаевна, – сказал Литвинов. – Тут у нас в управлении человек такой есть. Товарищ Толькидлявас. Не слыхала такую фамилию? Плохо. Великих людей не знаешь. Отнеси ему завтра свой инструмент, он в Москву лучшему мастеру пошлет – все голоса к ней вернутся. Это раз. Будешь маме писать – напиши, что тебя здесь благодарят за отличную работу, и еще напиши ей, что начальник строительства (есть, мол, тут такой хрыч, которого все мы Стариком зовем) предложил тебе стать своим секретарем. Это три. Понятно?

– Что вы сказали? – переспросила Валя, испуганно направляя свои окуляры на собеседника.

Литвинов был удивлен. Он любил делать приятное людям, которые ему нравились, и огорчился скудостью реакции. Девушка только переспросила:

– Вы предлагаете мне работать секретарем тут, в управлении? Так я вас поняла?

– Именно, – сердито буркнул Литвинов.

– Хорошо, я подумаю, – деловито ответила Валя. – Ко мне на телефонной так все хорошо относятся, премировали, девочки выбрали комсоргом. Они могут не отпустить.

– Ну, мы их попросим, может быть, уважат просьбу, – еле скрывая улыбку, сказал Литвинов.

Валя эту улыбку не заметила, слова приняла всерьез, кивнула головой.

– Ну, если так, я подумаю. Завтра сообщу свое решение. – Поднялась, поправила очки. – Можно идти?

– А может, все-таки попрощаешься?

– До свидания. – Валя вложила свою маленькую пухлую ручку в волосатую руку Литвинова.

Походка, как и речь, была у нее стремительная, напористая. Закрылась дверь, каблуки простучали по лестнице, а начальник строительства некоторое время сидел, улыбаясь, будто вспоминая какую-то веселую историю, а потом, запирая сейф, пропел себе под нос любимую музыкальную фразу из «Князя Игоря».

Однажды, встретив на улице похудевшего, озабоченного, спешившего куда-то Петровича, уже совсем непохожего на круглый, поджаристый, весело катящийся по дорогам колобок, Надточиев остановил его, спросил:

– Ну, как жизнь?

– Как в сказке, – торопливо ответил Петрович и, перехватив недоуменный взгляд инженера, пояснил: – С чертями вожусь, и жена – ведьма.

О чертях Надточиев кое-что слышал. Начальник автотранспортного отдела докладывал однажды в управлении, что бывший шофер Литвинова, отлично справляющийся с обязанностями механика управленческого гаража, пришел к нему и сам предложил выдвинуть его начальником пятой, самой отсталой, самой расхлябанной автобазы, которую на строительстве называли родимым пятном капитализма. По чьему-то недогляду большинство водителей этой базы оказалось из бывших уголовников, что, отбыв наказание или освобожденные из тюрьмы по амнистии, приехали в Дивноярск начинать новую жизнь. Среди съехавшихся на это таежное строительство такие бывали. Работая в огромном коллективе, они как бы растворялись в нем, постепенно становились обычными тружениками, и, хотя случались срывы и рецидивы, хотя порой вспыхивала поножовщина, обнаруживались кражи, время делало свое дело. Кое-кто из них уже встал на ноги прочно, обзавелся семьей, числился среди передовиков.

На пятой автобазе эти люди оказались в большинстве. Слов нет, многие из них были мастера вождения машин. По показателям база была не из отсталых, но за ней волокся длинный хвост различных происшествий: и бешеная езда, и аварии на магистралях, и злостные нарушения правил движения. Ходили слухи о спекуляции бензином, о «левых» перевозках и других еще более серьезных делах, но за это нельзя было даже и покарать, ибо все происходило шито-крыто: улик не оставалось.

Несколько раз пытались укрепить базу. Посылали хороших людей. Ничего не выходило. Последний начальник базы – коренной строитель, коммунист – явился недавно в управление и заявил:

– Убирайте, куда хотите, сил моих нет: с этими дьяволами либо партбилет положишь, либо нож тебе под лопатку загонят.

В транспортном отделе уже был подготовлен проект реорганизации базы, но начальник все не мог набраться храбрости доложить его Литвинову. А тут неожиданно является Петрович, человек в управлении известный, находящийся при хорошем деле, и сам просится на это заклятое место.

– Собственноручно сажусь без трусов на муравейник, но при условии: вместо моей паршивой комнатенки – квартира.

Обо всем этом не без смущения начальник транспортного отдела доложил Литвинову. И на всякий случай добавил: квартиру–какая наглость! Реакция была неожиданной.

– «Собственноручно сажусь на муравейник»! – Литвинов хохотал. – Собственноручно! Узнаю… Ну, и каковы же ваши предложения?

– Да, по-моему, надо попробовать, – несколько увереннее произнес начальник транспортного отдела. – Парень знающие – с вами столько лет ездил. Жалко, конечно, брать такого механика из управленческого гаража, но… квартиренка при базе действительно есть. Тот, что сбежал, уже освободил: только бы ноги поскорее унести… А ведь по совести говоря, если он этих охламонов охомутает, ему не только две комнаты – дворец дать стоит.

– Ну, добро! Пусть собственноручно садится, готовьте приказ.

Появился соответствующий приказ, и по пятой базе пробежал слух, что начальником назначенличный шофер Старика, что прикатил оа на машине начальника, привез грузовик барахла и что жена у него – шалавочка хоть куда, фартовая баба, та самая Мурка Правобережная, которую в клубе в «живой газете» изображают.

Действительно, возвращаясь вечером из рейса, шоферы увидели, что в окнах квартиры бывшего их начальника, которого они объединенными силами съели несколько дней назад, горит свет. Какой-то круглый румяный дядя, опоясанный женским фартуком, приподнявшись на цыпочки на подоконнике, прибивает шторный багет. У него за спиной, подбоченясь, стоит маленькая фигуристая женщина с озорным лицом, с полными, будто надутыми губками. Стоит и дает какие-то насмешливые указания, Пятая база сразу вынесла новому начальнику приговор: тряпка, подкаблучник, повязать его ничего не стоит, а за шалавочкой можно и приударить…

Последующие дни, казалось, подтвердили эти радужные предположения. Начальник оказался веселым увальнем. Технику он знал «как бог», а в человеческие отношения на базе как-то не вмешивался. Не замечал или делал вид, что не замечает, что вокруг происходит. Механиком на базе состоял грузный, угрюмый усач, которого все звали дядько Тихон. Он был из северных шоферов, что гоняют зимой караваны машин по льду Вилюя и Лены. Однажды машина его, шедшая головной, угодила в запорошенную снегом полынью… Он ехал, как всегда ездят в тех краях по участкам с сомнительным льдом, – с открытой дверью кабины. Пока машина погружалась под лед, успел выпрыгнуть. Но при этом все-таки вымок, а мороз был такой, что ртуть застыла в градусниках. Ребята с других машин запалили на льду огромный бензиновый костер, оттерли ему ноги спиртом, дали спирту вовнутрь. Кто-то отдал ему сухие валенки. Закутали в брезент. И все-таки он слег с воспалением легких. А пока лежал в больнице, молодая его жена, хорошенькая бабенка из сахо-ляров, сошлась с другим. Не стерпев обиды, Тихон жестоко поколотил ее и всех этим возмутил. Получив от коммунистов строгий выговор, обиделся еще больше. Вернулся с партсобрания, уложил в рюкзак смену белья и, бросив все, что было нажито, уехал, не снимаясь с партийного учета, на Онь. Это был мрачный, опустившийся человек, с сиплым голосом, недобрым взглядом темных глаз. Он носил усы. Усы эти закрывали ему рот, и казалось поэтому: он молчалив, трудно добиться от него слова. Когда Петрович заговорил с ним о делах базы, Тихон только покривил губы под усами.

– С меня за технику спрашивай. Я, брат, тут вне блоков. До людей мне дела нет, мне за это не платят.

– Но ты же коммунист.

– По недогляду. Какой я коммунист! Меня из партии поганой метлой гнать надо,

– Ну, ладно, держи свой нейтралитет. А мне что посоветуешь? – допытывался Петрович.

– Собери общее собраньице, толкни речугу, цитатками посори. Ну, они сразу всё поймут, перевоспитаются, – недобро усмехнулся механик. – Один я тебе дам совет, парень: гайки подкручивать поопасись. Тут кое-кто с ножиком ходит. Или угодишь в «Огни тайги» в отдел происшествий, как жертва бешеной езды…

Петрович поблагодарил и за этот совет. Мастерство, умение, знание техники в рабочей среде – самый сильный магнит. Все поняли: новый начальник знает автомобильное дело, а на всё, что творится вокруг, смотрит сквозь пальцы. Он был признан человеком подходящим, и прозвище ему было дано – Лопух. А гаражные ухари завели привычку появляться в живописных позах перед окнами начальника. Замечено было также, что Мурка Правобережная, которую теперь уважительно именовали Мария Филипповна, отнюдь не тяготится этими знаками внимания. Нет-нет да и подойдет к окошку, улыбнется, насмешливо скажет:

– Ну, чего скучаете? Газетки бы почитали, занялись бы поднятием своего культурного уровня. – А карие глаза ее при этом откровенно смеялись. Волосы свои она коротко подстригла, укладывала так, что голова выглядела нечесаной. И были эти волосы двух цветов: сверху апельсинового и снизу естественного. Можно было даже удивляться: почему и это ее не портит?

Когда любителей позубоскалить собиралось у окошка слишком много, жена начальника встряхивала пестрой шевелюрой: «Отвернитесь, ослепнете», – и закрывала окно занавеской. Такие сценки случались порой и в присутствии мужа и потому возбуждали немало надежд.

В новую квартиру Мария Филипповна пришла с маленьким чемоданчиком. Но уже на следующий день в двух комнатах стало тесно. У Петровича была давняя заветная мечта – приобрести машину. Все свободные деньги, все, что удавалось ему приработать фотографией, получить за «левые» ремонты личных машин, – все это клалось на сберегательную книжку. Собралась изрядная сумма. В Москве Петрович уже несколько лет стоял в гигантской очереди за «Волгой»^ Каждый месяц он посылал в комитет этой очереди, существовавшей под командой какого-то отставного генерала, открытку, напоминая о себе. Сознавать, что вожделенный час обладания «Волгой» приближается, было до некоторых пор самой большой его радостью. И, как мать, ждущая младенца, шьет ему заранее распашонки и чепчики, он припасал для этой будущей машины запасные части.

Вместе с сердцем Петрович отдал жене и сберегательную книжку, вручил в ее руки самую заветную мечту. На деньги был сейчас же наложен секвестр. По поводу мечты был не без огонька спет изящный куплетец, завезенный в Дивноярск каким-то артистом Старосибирской филармонии:

Мой любимый старый хрыч

Приобрел себе «Москвич»,

Налетел на тягача

– Ни хрыча, ни «Москвича».

– Сделаться вдовой? Фу, не оригинально, не хочу, – говорила Мария Филипповна. – И для чего я буду сидеть на полу, а платья вешать на гвоздики? Стоило замуж выходить!

И часть денег, собранных с таким старанием, немедленно была снята с книжки и затрачена на покупку мебели. Лишь когда в новой квартире стало достаточно тесно, хозяйка успокоилась. Придя со своих ' курсов, она снимала комбинезон, вешала его в «модерный» платяной шкаф, долго и тщательно умывалась, укладывала волосы в лихую прическу, подкрашивала сердечком губы и, облачившись в одно из своих платьев, которые все отличались тем, что точно бы облепляли ее стройную фигурку, с ногами забиралась на подоконник. Опиралась спиной о косяк и раскрывала учебник или тетрадь. В этой позе она ухитрялась читать, писать, заниматься всерьез.

Шоферы, слесари, возившиеся во дворе–у разобранных моторов, то и дело поглядывали в ее сторону. В зрителях недостатка не было. Сыпались шуточки. Даже мрачный механик подергивал свои обвисшие усы, косился на окно и хрипел:

– Гм… да… да…

– Да закрой ты эту выставку достижений народного хозяйства, мне этот кобеляж во дворе вот где сидит! – сердился Петрович, стуча себя по шее.

– Не мешай заниматься. У меня трудное место – тормозные фрикционы, – отвечала жена, не отрывая глаз от тетрадки.

– Знаю я эти фрикционы… Я со стыда, как бензиновый факел, пылаю, а ей хоть бы что.

Бывшая Мурка опускала тетрадку, морщила задорное личико.

– Вот если бы жена у тебя была метелка какая и на нее смотреть противно было, тогда, вер-

ко, хоть вовсе сгорай. А то… Дай со стола яблоко… Не то, пожелтей выбери… Спасибо! Итак… «Тормозные фрикционы на мощных мостовых кранах последних систем». И вот что, ты тут мне Отелло не изображай. У тебя внешность неподходящая, на Фальстафа еще, пожалуй, вытянешь… Я тебе рога не наставляю? Нет. Вот и благодари бога, что пока безрогий.

– А что о тебе люди говорить будут?

– Хуже, чем о тебе говорили, не скажут. Знаешь, как тебя у нас в палатке девчонки звали? Перпетум кобеле.

– Выгоню, ох, выгоню я тебя когда-нибудь! Клянусь, выгоню.

– Сам уйдешь, – спокойно перевернув страничку, произносила жена. – Скатертью дорога, хоть сейчас… Счастливого пути.

Но во время одной из таких перепалок жена вдруг отбросила учебник, соскочила с окна и, озабоченная, встала перед Петровичем.

– Вот ты говоришь: обо мне худая слава… А знаешь, как о тебе сейчас заговорили?.. Ты лучше скажи, когда ты всех этих, – она кивнула в сторону окна, – когда ты этих сявок, это пшено переберешь? Их гладить долго по шерсти нельзя: на шею вскочат. Погонят тебя из начальников, а нас из квартиры. Вот о чем думай.

Когда лицо с тупым носиком, с пухлыми «растрепанными» губами становилось серьезным, заботливым, Петрович сразу забывал все свои обиды, любовался своей женкой, готов был прощать все ее выходки.

– Подождите, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток, – многозначительно ответил он.

– Не прозевай срок-то. Вон, видишь, та сявка опять из кабины в полужидком состоянии лезет. – И, снова изменившись, кричала в окно: – Эй, шизофреник! Обойди паяльную лампу, вспыхнешь, сгоришь – так проспиртовался…

И опять становилась серьезной, озабоченной.

– А этот механик ваш, дядя Тихон, жалко его: сломанный человек… Но разве это дело: с молодых ребят, с курсантов калым ломит? Один тут не захотел его угощать, так он ему: «Ты про Дарвина слыхал?» – «Ну, слыхал». – «Так вот, сильный побеждает слабого. Понятно?» И побежал парень за поллитровкой. Дело это? Ведь у него партбилет в кармане. И за все с тебя спросят, ты ведь тоже кандидат партии.

– Не торопись, не торопись. Дай сроку.

И вот срок пришел. Неожиданно персонал пятой базы был созван в цех на производственное совещание. Объявили, что доклад сделает начальник базы. И так как он ни разу еще публично не выступал, собрались все. Собрались, ворча: «Только покороче: жрать хочется», «Толкну речугу – и полно. Ни к чему бодягу разводить…», «Скажите сразу, за что голосовать надо, – проголосуем и аплодисменты выдадим…»

– Так начнем, что ли? – хрипло произнес дядя Тихон, которого назвали председателем. Он беспокойно посматривал на аудиторию, нетерпеливо топтавшуюся в полутьме цеха, рассевшуюся на полу. – У нас один вопрос – о работе пятой базы. Слово по этому вопросу имеет наш начальник. Давай, товарищ начальник…

– Время! – рявкнул какой-то коротко остриженный, круглоголовый детина.

– Ты очень торопишься? – ласково спросил его Петрович, шагая от стола прямо к нему. – Может быть, у тебя заседание в ООН? Может быть, ты приглашен на обед к аргентинскому послу и опоздать боишься? Может быть, товарищи, отпустим его? – И вдруг рявкнул на оторопевшего парня голосом, какой в нем нельзя было и предполагать: – Пшел вон отсюда! Нечего вертеться под ногами у серьезных людей!

Председательствующий даже оторопел. Он хотел было предупредить оратора: так, мол, тут опасно, – но потом довольно разгладил усы. Он знал: все эти ребята, заново начинавшие здесь свою биографию, обидчивы, капризны, готовы «распсиховаться» по любому поводу, – и был удивлен: никто не двигался с места. Все насмешливо следили за парнем, который, спотыкаясь о чьи-то ноги, выбирался из толпы. Вот, гулко бухнув тяжелым блоком, закрылась за ним дверь.

–…А сейчас, когда остались серьезные люди, начнем серьезный разговор, – продолжал Петрович домашвим голосом. – Вот что, филоны, мы собрались тут толковать не о работе нашей базы, а выбирать, что лучше: закрыть базу или распустить здешнее филоническое общество. Закрыть базу – это всех вас в три шеи без выходного пособия, и никакому профсоюзу не взбредет в голову за таких филонов заступаться.

– За что, что мы сделали? – послышался чей-то нарочито плаксивый голос.

– За что? Я не лягаш и не хочу вмешивать милицию и угрозыск в вашу сугубо семейную жизнь. Но если уж ты, милый, такой любопытный… – Петрович достал из кармана пухлую записную книжку и послюнил пальцы. – Ну как, читать?

Собрание ошеломленно молчало. Человек, над которым посмеивались, которого прозвали Лопухом, вдруг повернулся какой-то иной стороной, какую в нем весь этот стреляный народ даже и предполагать не мог. Все замерли в ожидании.

– Ну, запросы от господ парламентариев имеются?

– Чего зря людей обижаете? За такие намеки к ответу можно, – совсем уже неуверенно заявил обладатель плаксивого голоса, на которого докладчик смотрел в упор.

– Достопочтенный сэр, на ваш запрос мы сейчас ответим. – Петрович листал странички. – Вот, пожалуйста. Шестого июня сего года кто заменил передний скат на старый, а новый загнал в сельпо села Дивноярского? Поскольку вы, молодой человек, любите откровенный разговор, этот скат вы вернете, а если не вернете, вы и ваш сельповский коммерческий партнер прогуляетесь в суд… Больше запросов не поступает? Садитесь. – И он обратился к аудитории: – Просите еще факты?

Поиск по сайту: