ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 26 страница

Позабыв об охоте, они присели на скамеечку, вкопанную возле оградки. Славное прошлое пустынного этого края, где страсти революции бродили не менее круто, чем в больших промышленных городах, подступило к ним. Литвинов вспомнил, как старосибирский археолог со странной фамилией шумел у него в кабинете, выпрашивая водолазный бот, чтобы поискать на пороге Буйном остатки старинных судов. Он тоже рассказывал о гибели транспорта «Император Александр», потопленного партизанами. Говорил он что-то и об этой могиле и сокрушался, что она попадает в зону затопления. Все это теперь связалось одно с другим, и стало еще более понятным, почему Иннокентий Седых так яростно боролся за эти земли, почему Глафира, когда-то радушно привечавшая гидростроителей, теперь молча уходит из избы, стоит Литвинову появиться на пороге, почему она за это лето совершенно извелась, почему не поехала с остальными в Ново-Кряжево, а обитает на пасеке. Может быть, и Савватей, старый чертяка, не зря наметил им путь через эту котловину. Может, он хотел молчаливо напомнить начальнику строительства, какое еще горе готовит он его семье…

– Ну, пошли, пошли, – заторопился вдруг Литвинов. – Глафире не до тетеревов, все нам останутся…

Они шли уже осторожно, останавливаясь и осматриваясь перед каждой прогалиной. Карта говорила: рябинник где-то тут, рядом. Вдруг Литвинов остановился. Пальцем поманил Надточиева. Тот, подойдя на цыпочках, подставил ему ухо, полагая, что Старик заметил дичь.

–…Знаешь, как назовем мы наш город-спутник, что на Птюшкином болоте? – неожиданно спросил начальник строительства. – Партизанск. Да, да. Партизанск, вот в их честь. – И он показал пальцем туда, откуда они только что пришли.

Тут он смолк, и они замерли, услышав странные хрипловатые звуки. Они доносились из недалеких, тускло рдевших кустов. Рябинник? Ну да, вон среди ржавой листвы будто брызги крови. И что-то неясно чернеет в ветвях. Вцепившись в ружья и обо всем позабыв, охотники ловили звуки, доносившиеся из-за кустов. Ага, вон и ветки шевелятся! Кто-то копошится в них. Литвинов сделал руками охватывающий жест: надо разойтись и подходить справа и слева против ветра.

Ветер бросал в лицо Надточиеву горьковатый аромат палого листа. На цыпочках двигался он от куста к кусту, держа ружье наготове, не спуская глаз с шевелящихся веток. Уже отчетливо различались в ржавчине листьев силуэты крупных, тяжелых птиц. Не замечая опасности, они жадно склевывали гроздья тронутой морозом рябины. Тут грянул выстрел, затем другой… Несколько птиц, что сидели повыше, снялись и, свистя крыльями, полетели прямо на Надточиева. Одну из них он подстрелил на взлете, другую подбил из второго ствола, когда она проносилась у него над самой головой. Птицы с шумом упали невдалеке. И тут инженер услышал яростный вскрик и брань.

В кустах, красный от досады, стоял Литвинов. Он явно не видел птиц, которые затаились в чаще ветвей. Приложив палец к губам, Надточиев указал ему на них. Литвинов насторожился. Весь напружинившись, он стал тихо подкрадываться, но наступил на ветку. Раздался треск. Еще одна птица, шумно хлопая крыльями, ломая ветви, стала выбираться из зарослей. Снова раскатились по лесу выстрелы. Дробь секанула по листве где-то над самой головой Надточиева.

– Ух… – послышался густой мат. Литвинов стоял весь красный и, проводив бешеным взглядом улетавших птиц, перевел его на удачливого товарища. – Я тебе их на мушку посадил. Моя птица! – кричал он.

А в это время еще один, самый осторожный и самый хитрый петух, бесшумно выбравшись из листвы, полетел, почти задевая вершины рябин. Оба ружья вскинулись одновременно. Оба охотника нажали курки, но грянул лишь один выстрел. Дым рванулся из ружья Надточиева: в огорчении Литвинов забыл зарядить свою знаменитую двустволку. А его партнеру, как на грех, продолжало везти. Еще одна птица, самая крупная, самая тяжелая, билась на земле. Стараясь не глядеть в искаженное яростью лицо Литвинова, инженер добил ее. Шум, раздавшийся в рябиннике, все-таки погасил бешенство неудачливого охотника. Вскинув ружье, он метнулся навстречу новой птице. Он выстрелил из обоих стволов, посыпались перья, и бесформенный комок стал падать, кувыркаясь в ветвях.

– Ага! Наконец-то! – вскричал Литвинов, ломясь к добыче прямо через кусты.

– С полем! – радостно поздравил его Надточиев, стиравший травою с рук птичью кровь.

И в ответ грянул новый залп ругательств. В ярости Литвинов бросил оземь ружье и топтал его.

– Федор Григорьевич, вы ж ее мастерски срезали…

– К черту, убирайся ты к черту в штаны! – не помня себя, кричал Литвинов. –…И не таскайся за мной! Хватит! Видеть не могу твою рожу!

Приготовившись достойно ответить на обиду, Надточиев случайно взглянул на землю, где лежал трофей его спутника: ком перьев, изрешеченной дробью. Это были пестрые перья сибирской совы. Литвинов, не оглядываясь, уходил в чащу в обратном направлении. Еще слышался треск кустов. Надточиев собрал свои трофеи. Это были две молоденькие курочки и великолепный тяжелый петух. Связав шеи, охотник перекинул их через плечо и пошел обратно, стараясь держаться следов Литвинова. Тот шел так быстро, что догнать его не удалось. Комок совиных перьев, оставшийся лежать на траве, невольно настраивал инженера на веселый лад. И все же мысли вертелись вокруг одинокой могилы в лесной котловине и этой женщины, похожей на монашку. Он думал о ее верности, о ее любви, о женской любви вообще и главным образом о том, почему его, Над-точиева, никто не любил, пусть не так фанатически, а хотя бы нормально, хотя бы немножко…

На пасеку охотники вернулись порознь. Савва-тей, которому не раз приходилось полевать с Литвиновым, сразу сообразил, в чем дело. К приходу Надточиева они уже пили чай и пошучивали над Петровичем, который с юмором повествовал о перипетиях своей семейной жизни. Всю эту картину Надточиев увидел еще в окно. Оставив битую птицу в сенях, он медленно открыл дверь. Он был не из тех, кто молча сносит обиды, и уже приготовился к бою, но Литвинов шел ему навстречу, протянув руку:

–…Ну, прости меня, Сакко, поганый характер. Как говорит Петрович, с пол-оборота завожусь… Не сердишься? Ну и ладно. – И потихоньку попросил: – Про эту окаянную совенку – ни гугу.

– Трофеи пополам, – с облегчением сказал Надточиев. – Ведь это же чистая случайность, что ваша птица летела на меня.

– Ну, какая тут случайность… Меня за такую стрельбу утопить мало. Думаешь, я дурак? – И, вырвав из трубки, лежавшей на лавке, лист ватмана, развернул его. – Нет, ты лучше погляди, Сакко, что тут Иннокентий строит. Вот оно, его Ново-Кряжево, в плане, а вот перспективный эскиз. Гляди, площадь, универмаг, поликлиника, школа, Дом для учителей, а там, возле Ясной, за стадионом, пристань. Морская пристань! А рядом, смотри, склады. Ледяные склады. Рыбу, убоину, овощи оттуда прямо к нам морем возить будут… Морем! Таежное море, черт возьми!.. А Иннокентий-то, Иннокентий-то не успел на новом месте обжиться, и вон уж куда засматривает. И ты смотри, кто ему это все делает! Москва… А между прочим, деду вон не нравится. Так, Мокеич?

– Да-от как сказать? Конешно, ничего, однако ж нашим ли носам да малину клевать. Она ягода нежная… Городское жилье, оно, конешно… Устарел я, может, а жаль мне от приволья отказываться… Тут как-то сижу на завалинке, в субботу, что ли, идут парни с девками. По виду ваши, торбы у них за плечами на ремнях, ведерки, снасть, даже цыганский чугун двое на палке тащат. Идут, значит, тайгой подышать. У одного за плечами приемник, поменьше даже моего. Орет на весь лес… Мне-от-жалко их стало. В тайгу – и с радио… Ее ж саму слушать надо. Сколько у нее голосов, сколько песен! А они… Плохо это, Григорьевич… Иль ты тоже с собой радио по тайге таскаешь?

Старик сидел сутулый, нахохлившийся. Он все еще походил на беркута, но беркута, вымокшего под дождем. Он будто бы и не беседовал, а так думал вслух, разглядывая какие-то свои мысли. Только раз за весь день в погасших глазах засветился прежний блеск. Это когда он спросил, видели ли охотники партизанскую могилу.

– Видели, – ответил Литвинов, тоже оживляясь. – Слыхал я о твоем старшем. Знаешь, что мы тут с Сакко надумали. Вот посоветовать жителям, чтобы просили правительство назвать новый городок Партизанском. И в том городе площади имя дать – площадь Сибирских партизан. А? И в городе этом сыну твоему и товарищам его спать на самом почетном месте.

– Эх-хе-хе! – совсем по-стариковски сказал Савватей. – Ладно надумано, только ведь и праха поди не осталось. Лет-то уж сколько прошло над той могилой…

– Мы Глафиру Потаповну там видели, – сказал Надточиев!

– Видели? – уже снова потухшим голосом переспросил старик. – Это так, она там. Каждое воскресенье там, могилку приберет, сидит, думает… Вот вы перенесете, похороните с честью, а она куда? У нее не только любовь, но и вся жизнь там закопана.

Когда охотники уходили, старик даже не пошел их провожать. Сидя на лавке, он подавал им безжизненную вялую руку.

– Наверно, не свидимся, Григории, так не за-будь про могилку-то.

– Я и о тебе не забуду, Савватей Мокеич. Я тебе такого врача пришлю, плясать еще будешь. Знаешь кого?

– Знаю, знаю я твово врача… Внучка навещает, все ваши секреты знаю. Только и тот врач без пользы. Савватею Седых на тот свет уж путевка выписана. Чую. – Но вдруг что-то тревожное сверкнуло в его глазах. – Ты лучше, Григо-рич, нашего Дюжева не забывай, вот кому врач нужен. Взялся поднять человека, поддерживай. Дело без конца, как кобыла без хвоста.

Помолчал, будто тихо удалялся куда-то, и про себя бормотал:

– Полюбился мне этот Дюжев… Приехал тогда с Кешей. Я, матушки светы, живой мой Александр! До того на старшего моего похож и обликом и характером. Только мой говорун, а этот молчальник. Все молчал… А потом отогрелся, заговорил. Оно известно, в лесу человек лесеет, а на людях людеет… Прям очень, спина-от совсем не гнется, скорее его сломишь, чем согнешь. Ты его береги: большой прок от него людям будет. А пьет, что ж, не для услады, в неволе-то вон и медведь запляшет. Александр, покойник, тот хмельного не принимал, даже чая не пил, даром что ярым большевиком считали, а этот… – И повторил: – В неволе и медведь пляшет.

Когда, простившись со стариком, все вышли на улицу и закрылась дверь, Петрович, оглянувшись на окно и убедившись, что Савватей не смотрит, поманил всех за собой. В сторонке от избы пасечника был врыт в землю погребок-омшаник, куда на зиму прятали улья. Петрович зажег фонарик. Острый белый луч пронзил сыроватую, пропахшую прополисом мглу и высветил ряды полок, уходящих вдаль. У входа белел прислоненный к стене гроб. Возле стояли аккуратно остроганные тесины еще не собранной крышки.

– Себе жилплощадь готовит, – сказал Петрович.

Шутка не вышла. Ответом на нее было неловкое молчание. Почему-то на цыпочках поднялись по ступенькам, погрузились на своего «козла», да так и промолчали, пока дорога не вывела машину на взгорбок, с которого открылся вид на обильные и пестрые огни молодого города Дивно-ярска.

В один из тех студеных и ясных дней, когда леса одеваются мохнатым, сверкающим инеем, на столичном аэродроме приземлился воздушный корабль, прилетевший из Сибири. Пассажиры долго выходили по двум трапам из его брюха, казавшегося бездонным. Это были разные люди: командировочные, отпускники, летевшие на юг догонять лето, возвращавшиеся в Москву туристы. Была среди них молодая мать с ребятишками, один из которых сидел на руках, а другой шел, держась за ее юбку. Военный – должно быть, сын – вел под руку совсем ветхонькую старушку, и какой-то человек артистической внешности в широкополой шляпе и галстуке-бабочке, которого друзья в Старосибирском порту доставили в самолет, по определению бортпроводницы, «в полужидком состоянии», сходил с трапа, с трудом переставляя как бы негнущиеся ноги.

Самолет вылетел в шесть утра. Он пробыл в воздухе семь часов, и вот сейчас, когда часы в Москве показывали всего семь тридцать и солнце еще только выкатывалось из-за сверкавшего белизной перелеска, перелет по одной из самых длинных авиатрасс мира был уже завершен. Старушка, ахая, выговаривала сыну-офицеру за то, что, вылетая, он забыл выключить в уборной свет. Молодой отец, встретивший жену и ребятишек, совал им конфеты «Мишка косолапый». Двое военных в ожидании, когда подвезут чемоданы, побежали за свежими газетами, а человек с бантиком после трагического раздумья, подняв палец, многозначительно произнес «эрго» и той же поступью Каменного гостя стал подниматься в ресторан.

Только один пассажир, вступив на бетонные плиты аэродрома, не мог скрыть волнения. Он остановился возле алюминиевых поручней трапа и, рассеянно держась за один из них, жадно осматривал все вокруг: ряды советских и иностранных самолетов, выстроившихся вдоль бетонных дорожек, маленькие, похожие на сосиски электропоезда, подвозившие пассажиров на посадку, знакомое, но будто бы уменьшившееся в размерах здание аэровокзала, даже кромку заиндевелого леска, розовевшую за оградой.

– Что с вами, товарищ? – участливо поинтересовалась одна из проводниц, сходившая с трапа уже со своим походным чемоданчиком. – Может быть, вам худо?

Пассажир – высокий, кряжистый, бородатый человек, в офицерской шинели и папахе, без погон и знаков различия, – посмотрел на нее голубыми глазами и улыбнулся так, что в русых зарослях сверкнули два ряда белых зубов.

– Нет, мне хорошо. Мне очень хорошо, девушка. – И, по-военному козырнув ей, напра-вился в аэровокзал, неся в руках новенький, пузатый, перепоясанный ремнями портфель, составлявший, как видно, весь его багаж.

Странное, противоречивое чувство испытывал Павел Васильевич Дюжев тут, на московской земле, где он рос, учился, вступил в комсомол, потом в партию. Он радовался: снова дома – и волновался, не зная, как этот дом его встретит. Тянуло скорее позвонить друзьям, знакомым. Томила неизвестность: как-то они примут не прежнего Павлуху Дюжева, весельчака, певуна, уверенного человека, смелыми большими шагами входившего когда-то в гидротехникум, получившего в первые же годы работы несколько авторских свидетельств, женившегося на самой красивой и умной девушке своей компании, а его, сегодняшнего, побывавшего «там», долго пропадавшего потом неизвестно где; его, бородатого, усталого, еще только нащупывающего дорогу, возвращающую в настоящую жизнь.

И еще беспокоил намек, сделанный Вячеславом Ананьевичем Петиным. Перед отлетом Дюжев заходил к нему по делу. Смотря как бы сквозь посетителя, пожимая ему руку, желая ему доброго пути, тот, едва заметно улыбаясь, доброжелательным тоном предостерег:

– Там не далекая периферия, где Литвинов царь и бог. У Москвы хорошая память. Однажды скомпрометированный проект может встретить там весьма влиятельных и сильных противников. Дружески советую приготовиться ко всему…

Что означали эти слова? Неужели этот человек будет продолжать его преследовать? Во имя чего? Зачем? Ведь Дюжев никогда и никому на строительстве не говорил, что ложные показания, данные, может быть, по ошибке, а вернее всего, по инерции времени и испортившие ему жизнь, сделал именно Петин. Зачем ему об этом вспоминать? Сама обстановка, при которой могли происходить такие вещи, разоблачена, сурово раскритикована. Выросли новые поколения гидротехников, которые ничего и не слышали о трагическом происшествии случившемся когда-то на одной из крупнейших рек страны. Разве Петину выгодно ворошить прошлое? К чему? И все-таки против воли снова и снова приходили на память слова старого Савва-тея: «Кто кого обидит, тот того и ненавидит…»

Одетые инеем подмосковные леса, широкое шоссе, огромные деревянные грибы – белые, подосиновики, подберезовики, – стоящие на заиндевевших опушках и указывающие москвичам, где какие водятся тут летом грибы, и этот новый, не виданный еще Дюжевым пригород, возникший сразу, без окраин, за извилиной какого-то ручья, все эти незнакомые ему, старому москвичу, улицы, огромные дома, витрины магазинов и даже самые вывески «Кинолюбитель», «Изотопы», «Пчелы», – вся эта новая, незнакомая Москва так захватила его. Он даже жалел, что автобус идет слишком быстро и трудно что-нибудь рассмотреть.

Но и старой Москвы он не узнал: за незнакомым мостом проплыл тоже незнакомый спортивный комплекс. Только колокольни и купола Новодевичьего монастыря, неизменно поднимавшего свои золоченые кресты в серое, закопченное небо, подсказали ему, что это знаменитые Лужники. Но Большая Пироговская осталась прежней, заиндевевшие тополи закрывали старые здания. Великий хирург сидел в кресле в той же стремительно-вопрошающей позе, будто спрашивая будущие поколения медиков: «Ну-с, молодые люди, а вы что полезного откроете?» Автобус несся на прежней скорости, но теперь Дюжеву казалось, что мотор еле тянет. За забором перед хирургической клиникой он даже успел разглядеть скамью, на которой он в студеный январский вечер ожидал, пока Ольга окончит свою первую операцию.

Ольга… Да, Ольга и сейчас$7

Гостиница «Москва» тоже не изменилась. Телеграмма Толькидляваса была получена, номер забронирован. Дежурный администратор – молодой человек с головой, как бы рассеченной пополам ровным пробором, вручая ключ, поинтересовался:

– Ну как там у вас в Дивноярске? Неужели скоро перекроете Онь? – И улыбнулся. – Следим, следим, как же! Оньстрой у всех на виду. – И добавил доверительно: – Номеров у нас нет: сплошь конференция, но для Оньстроя…

В научно-исследовательском институте, куда Дюжев явился в полдень, марка великого строительства сработала также безотказно. Здесь о прилете инженера Дюжева тоже знали. Уже было приказано провести его прямо к директору. Тут, в большом, облицованном дубовыми панелями кабинете, где каждый карандашик, каждая резинка на огромном письменном столе знали свое место, Дюжев встретил первого человека из своего прошлого. Директор института был его однокашник. Дюжев помнил его неторопливым, рассудительным, усердным парнем. Звезд с неба, как говорится, не хватал, но был неизменно дисциплинирован, внимателен, отличался старанием и с курса на курс переходил с хорошими отметками. Он располнел, облысел, в голосе зазвучали властные нотки, но из юности он, должно быть, принес и в этот кабинет свою добропорядочность, ровный ритм жизни.

– Здравствуйте, Павел Васильевич, – произнес он несколько в нос, явно стараясь подавить в себе любопытство и не разглядывать посетителя. – Рад снова вас видеть. Товарищ Литвинов о вас уже звонил, и из министерства тоже. Будем рады оказаться полезными Оньстрою… Ну как там у вас, говорят…

– Когда я могу начать работу? – нетерпеливо перебил Дюжев, отметив про себя и это «вас», и эти изучающие взгляды…

– Ну… на той недельке…

– А если завтра?

Директор чуть улыбнулся и, наклоняясь через стол, заговорил тише:

– Вы, я вижу, все такой же торопыга… Я знаком с вашей идеей, знаю ее историю, трагическую, можно сказать, историю… Как директора института, меня это не касается. Ваш эксперимент для нас давальческая работа, и мы за нее ответственности не несем. Но позвольте мне, уже как старому товарищу, спросить: вы все взвесили?.. После того, что произошло, вы очень рискуете. Стоит ли именно с этого проекта начинать ваше… – отыскивая подходящее слово, он пошевелил пальцами, – ну, ваше возвращение к инженерной деятельности…

– Вы мне поможете? Завтра я могу начать?.. Или, может быть, вы трусите?

Директор откинулся на спинку стула, стал официальным, но, видимо что-то в себе подавив, продолжал ровным голосом:

– Там, в Сибири, на Оньстрое, вы на миллионы считаете… Мы институт с мировым именем, но… считаем на рубли. Эти рубли мы не имеем права разбазаривать на неясные эксперименты. Поймите меня.

Спокойный, ровный голос напомнил Дюжеву голос Петина. Он весь встопорщился, вскочил. Буйная растительность закрывала значительную часть его лица, но нетрудно было угадать, что рот его кривит саркастическая улыбка.

– Вы коммунист?

– Что за вопрос? Я вообще не понимаю…

– За решения Пленума о техническом прогрессе, о смелом экспериментировании, о необходимости в нужных случаях идти на технический риск вы голосовали? Может быть, вы возражали? Или записали особое мнение?

– Товарищ Дюжев, я не привык, когда в моем кабинете…

– Привыкайте. Такое время. Нынче надо говорить: да или нет. За или против. Время воздержавшихся прошло.

Воцарилось молчание. Хозяин и посетитель тяжело дышали. Глядели друг другу в глаза, в самые зрачки. Потом, будто снова что-то в себе преодолев, директор начал неуверенно улыбаться. Все еще смотря в лицо собеседника, он произнес:

– А ты все такой же, Павел Дюжев. И характер…

– Рад бы перемениться, да вот не могу. Не могу и не считаю нужным.

– Где это тебя Литвинов откопал? Получаем проект, подпись «Дюжев», инициалы «П», «В». Он? Знал, что тебя реабилитировали, партбилет, стаж вернули. Слышал, что гидротехнику ты бросил. Скрылся куда-то. И вдруг этот проект… Пойми же, Павел, я не о себе, честное слово, не о себе. О тебе думаю. После такого… таких… переживаний… А где ты все это время был?

– Не суть важно. Суть – проект. Смогу я тут у тебя все это промоделировать, попробовать.

Людей дашь? Или начнем бумажную войну. Тогда нападай, не теряя времени. Я могу, я ко всему готов.

Директор рассмеялся.

– Вояка! Ладно. Всем, чем положено, обеспечим. Оньстрою, как ты знаешь, вообще не отказывают. Но войны тебе не избежать. Дружески предупреждаю. И не со мной. У твоего проекта сильные противники, опытные, рукастые, и не только здесь, но и у вас. Имей это в виду. Но, повторяю, это дело не мое. Я обещаю тебе позитивный нейтралитет.

– На манер Швейцарии? Спасибо и на том. Противников уже чую. – Дюжев устало улыбнулся. – Есть у нас там один старый чалдон, мудрейший старец! Так вот он мне на прощание говорил: «Бойся коня сзади, козла, – спереди, а человека – со всех сторон». Да если бы мы, техники, не умели кулаками отстаивать свои идеи, разве бы спутник полетел, разве бы человек в космос шагнул. И еще тот старый чалдон говорил: «На смелого собаки брешут, а робкого рвут». Так-то вот. Помнишь, как мы тебя в институте звали»? Испуганный ортодокс!

– Помню, спасибо, – уже не скрывая обиды, сказал директор. – Вижу, не только достоинства, но и недостатки у тебя прежние.

– А нас, поволжских кержаков, так зато и звали: дубовые лбы.

Простились оба настороженные, и уже на лестнице Дюжев жалел, что так нелепо погорячился, стал, ломиться в дверь, которая была, оказывается, открытой, обидел человека, явно не желавшего ему ничего дурного. «Нервы, нервы. Что же ты стоишь теперь, Павел Дюжев, если одна петин-ская интонация в голосе выводит тебя из себя?»

Встречая Дюжева, директор лишь сухо раскланивался, но работа в институте, вопреки ожиданиям, пошла хорошо. В помощники ему дали молодых, не очень опытных, но зато деятельных, ищущих инженеров, искренне заинтересовавшихся проектом.

Дюжев просиживал с ними все дни и вечера, и его мечты о Художественном, о Большом, о концертах Александровского ансамбля, который он любил еще с фронтовых времен, все время отодвигались на второй план. Ничего, кроме «Баллады о солдате», не успел он повидать, а на «Балладе» так расчувствовался, что в конце не мог удержать слез и еще в темноте, когда на экране шли последние кадры, стал выбираться из зала, цепляясь за ноги соседей и вызывая свирепое шипение. «Нет, нервы еще не те». Окончательно поставив крест на программе развлечений, Дюжев с фанатизмом ушел в работу. Его детищу предстояло выдержать не только напор ледяных полей, но и, что труднее, ту тайную борьбу, которую Петин через своих людей, сам оставаясь в стороне, начал на Оньстрое и о которой предупредил в письме Сакко Надточиев.

Устав до боли в висках, Дюжев пешком отправлялся к себе в гостиницу. Шел каждый раз новым маршрутом, наслаждаясь созерцанием перемен, происшедших в родном городе. Останавливался возле новых тоннелей и новых виадуков, смотрел на новые здания, наблюдал поток машин. Уже много лет не имел он своей квартиры и вообще был равнодушен к жилью, а вот тут, в Москве, радовался, будто все эти новые дома были его домами, а новая, простая, удобная мебель, продававшаяся в магазинах, была его мебелью.

Еле волоча ноги, завершал он этот свой вечерний путь. С аппетитом ужинал в закусочной, на углу, покупал на утро бутылку кефира, слоеные пирожки и поднимался к себе на восьмой этаж, чувствуя во всем теле приятную ломоту. То, чего опасались его друзья, чего втайне от себя боялся и он сам, не наступало. Он нарочно останавливался у витрин винных магазинов, читал пестрые этикетки, смотрел на мерцание жидкостей, освещенных электричеством: нет, это тоскливое, щемящее чувство, которое, вдруг налетев, парализует волю, убивает разум и, овладев им, заставляет делать то, чего нельзя, не приходило. И он радовался, как радовался когда-то, в первые дни освобождения из заключения.

По субботам от Надточиева приходила одна и та же телеграмма: «Как дела?» Друзья волновались. Он с удовольствием выводил на телеграфном бланке стандартный ответ: «Все в порядке». И все-таки втайне Дюжев опасался этого, может быть, и не совсем побежденного, а только до поры притаившегося внутреннего врага. Наверное, поэтому он и оттягивал встречи со старыми друзьями, с бывшей женой. Сколько раз, вернувшись из успокаивающего похода по залитой огнями столице, он, очутившись в номере, присаживался к телефону, доставал затрепанную адресную книжечку, находил тот или иной номер, вызывал городской коммутатор и… осторожно клал трубку. «Нет, не сегодня. Сегодня что-то очень устал, позвоню завтра с утра». Приходили завтра и послезавтра, назначались и откладывались новые и новые сроки.

Но вот однажды на пути домой, дожидаясь на переходе зеленого света, он вдруг увидел рядом знакомый профиль: жирный лоб, длинный нос, сочные красные губы, выпуклый подбородок, очки.

– Женька! – крикнул он, забыв о всех своих опасениях, узнав в элегантно одетом, пожилом мужчине, сидевшем за рулем голубой «Волги», своего друга, бывшего инженер-майора, командира батальона военных мостовиков. Ну да, конечно же, это он! И Дюжев постучал в стекло машины. Голова повернулась, брови поднялись над очками, и, казалось, сами очки – толстые стекла без оправы, державшиеся на золотых дужках, – удивленно сверкнули. Но машинам открыли путь, голубая «Волга» тронулась и сейчас же затерялась в густом потоке движущихся огней.

Горькая обида полоснула Дюжева по сердцу. «Ну вот, началось». Ведь как успешно все утряслось в институте, ребята в группе замечательные. Двое из четырех – и оба талантливые – уже просятся в Дивноярск. И опять пришла на ум одна из бесконечных пословиц Савватея: «После меда полынь сама себе горше». Но тут же возникла спасительная догадка: чертов ты псих, а борода, а усищи? Но кто же тебя, этакого мельника из оперы Даргомыжского «Русалка», узнает? И, совершенно успокоенный этим доводом, он, не поднимаясь к себе, подошел к телефону, стоявшему на конторке дежурного, и сразу же набрал нужный номер. Ну конечно же, это он, лысый чертяка! Его грассирующе: «Вас слушают».

– Женька, это же я, Павел Дюжев. Я тебя сегодня видел на роскошной «Волге» цвета а-ля черт меня побери.

Одно, очень короткое мгновение, в трубке слышалось дыхание, потом тот же голос, глотая буквы, произнес:

– Па-астите, па-астите, това-ищ, с кем я го-вою? Гм… Дюжев?

– Да какое там «гм»? Дюжев, Павел Дюжев. Помнишь, в Молдавии на виноградниках вместе в борозде носом землю пахали под бомбежкой,

пока «лаптежники» наш мост утюжили?

– Ах, вот как… – И после паузы голос, глотая буквы, сказал: – Здавствуйте, инжене-по-ковник. Рад вас сышать. – В трубке звучало громко, но было ощущение, будто голос доносится издалека, даже и не из Дивноярска, а откуда-нибудь из Сан-Франциско или из Оттавы.

– Вспомнили наконец, и на том спасибо, – весь напрягаясь, сказал Дюжев, и в речи его с особой силой обозначилось увесистое поволжское «о». Молодой человек, с головой, рассеченной аккуратным пробором, опустив глаза, нервно перебирал на столе какие-то счета.

– Что же, вас выпустили досрочно, товаищ Дюжев?

– Реабилитировали, восстановили в партии, вернули стаж. Простите, думал, по старой дружбе встретимся, но чувствую: вы занятой человек, не хочу отнимать время.

– Да-а, да, вы павы. Я сейчас очень, очень занят. – Голос в трубке сразу оживился. – В обычное вемя я бы, конечно, с удовольствием, но сейчас… Впочем, позвоните по этому телефону чеез неделю-две. Пашу вас.

– Не позвоню! – почти прокричал Дюжев, опуская трубку, зло смотря на нее. – У, гад! –. И, увидев взволнованное сочувствие во взгляде администратора, извинился..

Пройдя мимо лифта, Дюжев стал подниматься по лестнице. Шел с трудом, будто на спине была «коза» груженная кирпичом. С помощью такой «козы» он, студент, зарабатывал когда-то на новый костюм и выходные ботинки, таская кирпичи по лесам первых столичных новостроек. В номер он вошел с твердой решимостью позвонить еще двум друзьям. Сначала он заставил себя позвонить Львову – веселому молодому москвичу, которого он когда-то вытащил из строительного батальона и свой мостовой отряд.

– Кто спрашивает Вадима Юльевича? – послышался в трубке мелодичный приветливый голосок.

– Павел Дюжев. Скажите: инженер-полковник Дюжев, он знает.

– Сейчас. – В трубке послышалось тихое: «Дюжев какой-то. Говорит, ты знаешь». Что ответил мужской голос, разобрать было трудно, но женский, кажется, возразил: «Неудобно, Вадик, он все-таки полковник». – Такая жалость, Вадим Юльевич только что был здесь, и вот, я не знала, оказывается, вышел. Пошел на уголок за папиросами. Вы, может быть, позвоните ему завтра на работу. Я дам номер.

– Я не позвоню ему на работу, – с трудом сдерживая бешенство, сказал сквозь зубы Дюжев. – Скажите ему сейчас же, громко скажите, что был когда-то под моей командой неплохой парень – техник-лейтенант Вадим Львов, был, понимаете, был.

Поиск по сайту: