 |
|
|
Архитектура Астрономия Аудит Биология Ботаника Бухгалтерский учёт Войное дело Генетика География Геология Дизайн Искусство История Кино Кулинария Культура Литература Математика Медицина Металлургия Мифология Музыка Психология Религия Спорт Строительство Техника Транспорт Туризм Усадьба Физика Фотография Химия Экология Электричество Электроника Энергетика |
ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ⇐ ПредыдущаяСтр 16 из 16
К работе над статьей «Христианское учение» Толстой приступил между 23 марта и 21 апреля 1894 г. Первый набросок-конспект статьи Толстой сделал в Записной книжке между записями под указанными числами, и, очевидно, судя по содержанию, одновременно набросал начало конспекта на отдельном листе. В Дневнике под 21 апреля 1894 г. Толстой записал: «Почти месяц не писал... 1) За все это время писал предисловие к Мопассану... и еще катехизис, который напрасно затеял, не окончив начатого. Под «катехизисом» он разумеет статью «Христианское учение». В Дневнике и письмах того времени Толстой чаще всего так называет свою статью именно потому, что она была начата в форме вопросов и ответов, хотя в рукописях нигде не встречается такое заглавие статьи. В апреле-мае 1894 г. работа подвигалась медленно. 3 мая в Дневнике Толстого записано: «Все думал о катехизисе. Это гораздо - как всегда бывает - серьезнее и важнее и труднее, чем я думал» и 15 мая: «Катехезис мало подвинулся, но, кажется, выйдет. О работе над статьей за это время Толстой упоминает и в письме к Н.Н.Ге (сыну) от 8 или 9 мая 1894 г. В июне-июле 1894 г. работа Толстого над статьей шла с переменным успехом: то он записывает, что пишет «катехизис», то отмечает, что работа «не идет» (записи в Дневнике 2,14, 25, 29 июня и 8 и 27 июля 1894 г.); однако он не перестает «обдумывать» свою статью и в Дневник заносить мысли, связанные с ее содержанием. В письме к Е.И. Попову от 20 июня 1894 г. он сообщает: «Думаю постоянно, хотя и не пишу теперь, об изложении, главное о самом учении жизни, о самой сущности его, и очень рад, что занят этим». Начав писать статью в форме кратких вопросов: «для чего Бог произвел нас?» или «в чем состоит дело Божие?» и таких же кратких ответов на них, Толстой постепенно усложнял вопросы и расширял ответы, охватывая все шире круг вопросов веры _____________________ 1 То есть не записывал в Дневник
и стараясь углубить и полнее обосновать свою аргументацию. Статья постепенно расширялась и систематизировалась. Отдельные вопросы выделялись в главы. В процессе работы главы или части их перемещались, и статья в целом меняла свой характер, и соответственно этому менялось и заглавие ее. К 3 августа 1894 г. Толстой вчерне уже закончил первую редакцию статьи под заглавием: «Учение блага». Однако, продолжая работу, он пришел к мысли, что у него еще нет для статьи «той формы, которая бы удовлетворила его» (см. запись в Дневнике под 9 августа 1894 г.). Одновременно с исправлением уже написанного Толстой набрасывает несколько новых вариантов начала статьи, но и они не удовлетворяют его. Многочисленный записи в Дневнике свидетельствуют о неустанной работе над «Катехизисом», о неутомимых поисках формы (записи 15, 22, 27 и 28 августа, 1, 6,16 сентября 1894 г.). В письме к А.А. Толстой от 4 сентября 1894 г. Толстой так определяет свою работу над этой статьей: «Это изложение в самой короткой и всем понятной форме своего религиозного исповедания веры». О желании писать в «простой, доступной форме», «народным, понятным всем языком» Толстой отмечает и в своем Дневнике (записи 29 сентября 1894 г., 21 и 27 октября 1894 г.); а в письме к Е.И. Попову от 23 октября 1894 г., сообщая о состоянии своей работы над «Катехизисом», он замечает: «Я не могу даже сказать, что продолжаю свою работу, дня три ничего не пишу и чувствую необходимость все изменить и все начать сначала Я увидел на этой работе опасность отвлеченного умствования. Не успеешь оглянуться, как забредешь в страшные дебри. Кажется, что остановился вовремя. Поверка одна — доступность младенцам и простым людям — чтобы было понятно Ваничке2 и дворнику. А если нет, то ищи, в чем заврался». В поисках формы статьи Толстой приходит к мысли, что «нужно бросить катехизическую форму» и начать статью в обычном изложении. Об этом он записывает в Дневнике 2 ноября 1894 г. и сообщает в письме к В.Г. Черткову от того же числа Однако в ближайшее время своего намерения Толстой ________________ 2Малолетний сын Толстого
не осуществил, и работа продолжалась (с перерывами) в прежней форме до марта 1895 г. (записи в Дневнике 16, 20 ноября и 25 декабря 1894 г., 6 января, 7 и 21 февраля и 12 марта 1895 г. и письмо к С.А. Толстой от 7 января 1895 г.). В марте Толстой прервал работу над статьей и не принимался за нее, по-видимому, до конца ноября 1895 г; между тем и за это время он не оставлял мысли об окончании статьи и продолжал «обдумывать» ее (записи в Дневнике 18 марта, 8 июня и 5 августа 1895 г. и письмо к Д.А. Хилкову от 12 марта 1895 г.). С 3 августа 1894 г. по март 1895 г. Толстым не была закончена какая-либо новая редакция статьи. Вся работа за это время происходила в переделках и исправлении предшествующих вариантов статьи по отдельным частям и попытках начать писать статью заново, но опять-таки в форме катехизиса. 8 марта 1895 г. в ответ на просьбу В.Г. Черткова в письме от 28 февраля 1895 г. прислать ему «ту часть катехизиса», которая была Толстым «окончена», Толстой отвечал: «Копию с катехизиса не могу сделать, потому что он весь в переделке». В таком виде Толстой прервал свою работу над «Катехизисом», не придав своей статье сколько-нибудь законченного вида. 5 ноября 1895 г. Толстой записал в Дневнике: «Как хорошо, что я не кончил катехизиса. Похоже, что напишу иначе и лучше». По-видимому, в конце ноября 1895 г. Толстой приступил к писанию своей статьи в новой форме - в форме отдельных положений (параграфов), объединяя их в главы, которым он давал характеризующие их заглавия: «Бог», «Древние вероучения», «Усвоение нового жизнепонимания» и т.п. \ декабря 1895 г. он сообщил В.Г. Черткову: «Я всеми силами пытаюсь изложить свою веру — то, что было катехизис, — совсем сначала, и то вспыхнет и кажется ясно, то опять потухнет и останавливаюсь. Думаю, что, хотя почти ничего, даже совсем ничего, потому что то, что написал, не годится, — думаю, что все-таки не грешу, напрягая свои силы на это, хотя бы и без успеха. Что-то движется». В дальнейшем ни в письмах, ни в Дневнике Толстой нигде свою статью не называет «Катехизисом», а именует ее «Изложением веры». В рукописях же он неоднократно меняет ее заглавие. Над новым «Изложение веры» Толстой пристально работал в декабре 1895 г. Однако в январе и феврале 1896 г., по-видимому, следовал перерыв в работе; по крайней мере нет свидетельств тому, чтобы Толстой принимался за эту статью. Возобновилась работа в марте 1896 г. и продолжалась более или менее интенсивно до 5 октября 1896 г. (записи в Дневнике 6 марта, 2, 3, 11 и 16 мая, 8 июня, 14 сентября и 10 октября 1896 г.). 19 июня 1896 г. Толстой записал в Дневнике: «Докончил 13 июня начерно. Теперь переделывал». А после месячного перерыва, 19 июля 1896 г., отметил в Дневнике: «За это время подвинулся в «Изложении веры». Далеко не то, что нужно и что хочу, совсем недоступно простолюдину и ребенку, но все-таки высказано все, что знаю, связно и последовательно». Весь август и сентябрь Толстой был занят отделкой статьи, о чем он сообщал в письмах к С.А. Толстой от 9 сентября 1896 г. и к В.Г. Черткову от 13 и 15 сентября 1896 г.; а 26 сентября он сообщил С А Толстой: «Прекрасно работал и, кажется, кончил начерно свое изложение веры, по крайней мере так, что если умру, не исправив, все-таки поймут, что я хотел сказать». Толстым вчерне была закончена рук-N 113. Эту рукопись он просматривал и позднее. В конце текста этой рукописи М.Л. Толстая проставила дату, по-видимому последнего авторского просмотра: «5 окт. 1896 г.». 10 октября 1896 г. Толстой отметил в Дневнике: «Почти месяц не писал... За это время, хотя в очень дурном виде, но окончил изложение веры. Однако уже 12 октября 1896 г. Толстой, сообщив В.Г. Черткову об окончании статьи, писал: «Я кончил в том виде, в котором она теперь, и начал то же вновь в более простом и сокращенном виде, и это пошло. Нынче написал 8 глав, и Таня, вчера вернувшаяся, переписала». Свою работу над упрощенным изложением статьи Толстой отметил и в Дневнике под 20 октября, 2 и 12 ноября 1896 г. От этой переделки сохранились две рукописи: автограф первых восьми глав, написанных в конспективной форме, и копия с него, правленная Толстым несколько раз. Дальше этого работа не пошла. Между тем Толстой, по-видимому, и позднее не оставлял мысли заняться переработкой своей статьи. Так, 25 ноября 1898 г. он записал в Дневник ряд мыслей к «Изложению веры». 12 мая 1897 г. В.Г. Чертков сообщил Толстому, что он переводит «Христианское учение» на английский язык по имеющейся у него копии (с рук. N 113) и просил разрешить издать эту статью как на английском языке, так и на русском, предпослав статье Толстого предисловие от издателя, в котором бы объяснялось, что статья эта не получила окончательной обработки и «не была предназначена автором для печати в настоящем ее виде». Чертков сообщил в письме проект предисловия и просил Толстого в свою очередь в виде «частного письма» написать разрешение на публикацию с объяснением причин, побудивших его напечатать статью. Это письмо Толстого Чертков предполагал включить в свое предисловие. 19 июня 1897 г. Толстой ответил Черткову: «Распространяйте Христианское учение с тем предисловием, которое вы предполагали. А просимое Чертковым разрешение на публикацию Толстой послал ему в письме от 2 сентября 1897 г.: «Разумеется, я считаю это писание неоконченным и далеко не удовлетворяющим тем требованиям, которые тот же «я» предъявил бы ему 20 лет тому назад. Но теперь я знаю, что кончить его, довести до той степени ясности, которую я бы хотел, я не успею;
а между тем думаю, что все-таки в этом виде найдется в нем кое-что полезное людям, и потому печатайте и издавайте так, как есть. Авелит Бог, и освобожусь от других дел, и будут еще силы, вернусь к этому писанию и постараюсь сделать его проще, яснее и кратче.» В связи с печатанием статьи в Англии Толстой, по-видимому, перечитал ее, и в письме от 5 апреля 1898 г. писал Черткову: «Если можно, вычеркните из Христианского учения в главе X параграф 5. Мысль, выраженная там, мне очень дорога, но выражена совсем дурно и неточно и вводит в соблазн людей, как я это видел на опыте». В ответ на это Чертков в письме от 2 мая 1898 г. просил Толстого сохранить это место, так как в статье, по его мнению, «есть более соблазнительные места, чем это», и что исключение этого места «расстроило бы весь ход работы». «У нас теперь, — писал он, — почти вся книга набрана, стереотип сделан и шрифт разобран, так что сократить это место, значило бы почти все снова набрать». Толстой согласился с его доводами и 3 мая 1898 г. ответил: «Выпускать то место, о котором я писал, разумеется не нужно. Ваши доводы совершенно справедливы». Статья была напечатана в английском переводе под заглавием: « The Christian teaching», Brotherhood Publishing Co, ed. by V.Tchertkoff, London, 1898 ( и в том же году перепечатана в Нью-Йорке) и на русском языке: «Христианское Учение», V.Tchertkoff, Purleigh, Essex, England, 1898, с предисловием от издателя, подписанным 21 апреля 1898 г., в которое было включено цитируемое выше письмо Толстого от 2 сентября 1898 г. Чертков печатал статью по копии с рук. N 113, но с некоторыми отступлениями и изменениями. Часть мест, исправленных Толстым и разобранных при переписке, напечатаны по первой редакции. Статья разбита Чертковым на восемь частей, с заглавиями: I — «Древние вероучения и новое жизнепонимание», II — «О грехах», III — «О соблазнах», IV — «Обманы веры и освобождение от них», V — «Освобождение от соблазнов», VI — «Борьба с грехами», VII — «О молитве», VIII — «Заключение». Помимо этого, была введена общая нумерация параграфов во всех главах (1-404), как объяснял Чертков в письме к Толстому, «для удобства читателя». Этот же текст статьи был опубликован в четырнадцатой части Сочинений Л.Н. Толстого, изд.12-е, м. 1911, и в t.XV, Собрания Сочинений Л.Н. Толстого, под ред. П.И. Бирюкова, М. 1913. «Толстовский листок» печатает «Христианское учение» по тексту «Юбилейного издания» (т. 39).
А.Е. Бескровных «Толстой в моей арестантской жизни» (выдержки из дневника 1974 - 1981 гг.) ОБ АВТОРЕ Владимир Алексеевич Мороз родился в Москве в 1929 году. Начал рисовать, как все, в раннем детстве. В семь лет, отец, желавший чтобы сын его стал художником, определил его в районную изостудию. В пятнадцать лет Володя уже сам зарабатывал (горькой «модой» того времени среди вдов и осиротевших детей стало увеличение и ретуширование фотографий, как правило, с «удостоверений личности» - паспортов, военных или профсоюзных билетов). Заказчики были требовательны: убитый должен быть живым — чуб, сверкающие глаза, галстук под белым воротничком и хорошо сшитые борта пиджака (орден, медаль просили редко — с крошечных, истертых, выцветших снимков смотрели лица не героев, а угнанного на смерть простого рабочего и крестьянского люда). Заказов было не счесть. Родной дядя, брат матери, воевавший, но уцелевший, научил его этому ремеслу. Володя работал с усердием художника (может быть, в этом сказался прадедушкин дар — тот был деревенский ремесленник-игрушечник). Убегая со школьных уроков, чтобы успеть за день обойти все букинистические магазины, Володя из страстной любви к живописи и жажды к знанию искусства, начал собирать репродукции произведений великих художников. Московские книжные лавки послевоенных лет (их было множество) ломились от трофейных книг, альбомов, монографий, а в антикварных магазинах можно было встретить привезенные возвращающимися с войны солдатами, офицерами, генералами, подлинники великих мастеров от Кранаха до Ренуара. Появились коллекционеры самых разных направлений... В московских коммуналках оседали художественные ценности, принадлежащие прежде музеям и частным коллекциям Германии (живопись, графика, нумизматика и прочее). Возник и узкий круг коллекционеров — не стяжателей — ценителей мирового искусства, собирателей произведений великих художников в великолепных по тем временам полиграфических изданиях («L'illustration», «Studio», «Kunst» и наиболее полных монографиях издания Зеймана). Их было пять-шесть солидных мужей: М.В. Куприянов — один из Кукрыниксов, С.Н. Иванов -редактор Госполитиздата, М.В. Алпатов — известный искусствовед, «отстаиватель великого во время торжества низменного», и среди них юноша (все они были друзья и называли себя «королями репродукций»), который в то время, как его однокашники жевали основы соцреализма, улучив момент, когда отвернется учитель-псевдоакадемист (подобный некоторым сегодня, исповедующим верность академизму, а в собственных произведениях являющих смесь плохого плаката и китча), выпрыгивал в окно первого этажа школы, пускаясь в сои ежедневные, увлекательные обходы книжных лавок, в которых неожиданные находки подстерегали его, как путешественника-первооткрывателя, на каждом шагу. Однажды Володя столкнулся у прилавка в Книжной лавке писателей на Кузнецком мосту (за которым стоял известный всей тогдашней Москве товаровед и продавец репродукций Державин) с молодым капитаном, в руках которого был портфель, туго набитый гравюрами и рисунками старых мастеров с печатями музеев немецких городов: Кенигсберга, Бремена и др. При виде рисунка Дюрера, подцвеченного акварелью, у юного коллекционера перехватило дыхание, но он в то время еще не собирал подлинники, и адресовал капитана к московскому коллекционеру Миронову, в тот же час купившему все содержимое портфеля. Бывало невероятное... Художники И.Н. Попов и Т.Б. Александрова, известные среди коллекционеров под прозвищем «землеройки», купили великолепного Маньяско (итальянца XVII века). М.В. Куприянов положил себе в сумку, купленный за 60 рублей в Столешниковом переулке, пейзаж с этикеткой «ин.шк.» (иностранная школа), хотя в углу стояла подпись Renoir (Ренуар). Одним из коллекционеров, может быть самым удачливым, была приобретена за гроши папка с акварелями (темперами) В.Кандинского — около ста листов истинных шедевров! (за гроши, потому что приемщиком Шулимом по невежеству они были приняты за репродукции, хотя на обратной стороне листов стояли печати лейпцигского музея «Кунст-гевербен»). Судя по их сохранности, они никогда не выставлялись, прозябая в запасниках музея (как известно, гитлеровское и сталинское время одинаково не принимало абстракционизм). Подобные случаи можно перечислять бесконечно... В шестидесятые-семидесятые годы Владимир Мороз — художник, знаток искусства, собиратель
по наитию, опыту, знанию — по любви, а не по специальному искусствоведческому образованию — обладатель одной из уникальных коллекций от иконописи до русского авангарда 20-х годов. В пятидесятые-шестидесятые годы, когда складывалась коллекция, он друг и помощник в творчестве (покупатель) картин P.P. Фалька, «выведшего свою живопись как последователь Сезанна в искусство выражения сугубо своего, глубоко индивидуального чувствования и понимания». (Фальк называл Мороза «лучшим глазом Москвы»). Близким товарищем, с которым Володя встречался почти ежедневно, был Олег Прокофьев (сын Сергея Сергеевича). Это были или домашние разговоры, или посещение музеев, или вслушивание в музыку в пустом зале на репетициях, в котором были: оркестр, дирижер, композитор и они вдвоем, или втроем с Фальком, — или прогулки с философствованиями... Одна из таких прогулок пришлась на случай смерти в один и тот же день 5 марта 1953 года «гения» и «злодея». Они шли по пустому овалу площадей: от Большого театра, вдоль «Совета министров» мимо тогдашнего американского посольства, к ломоносовскому университету с упором в Манежи поворотом налево, мимо «Александровского сада», Исторического музея, «Метрополя, Малого театра, Большого, и далее по тому же маршруту вдоль несчетного количества венков... Олег вдруг сказал, вопросительно и как бы ожидая подтверждения: «Отец будет признан классиком... Я уверен...» И тут же услышал подтверждение: «Конечно!». Олег — человек утонченного восприятия и думания, живописец и, не в пример некоторым, кое-что ведающий в живописи других. (О смерти С.С. Прокофьева, «композитора не меньше Моцарта», газеты не упомянули, так же, как, впрочем, в свое время не упомянули и о смерти Моцарта). Среди тех, с кем дружит и кому помогает Мороз в эти годы — Л.Ф. Жегин — «неоцененный живописец и теоретик», А.В. Фонвизин - «истинный свободный художник, независимый от так называемых направлений в искусстве», ближайший друг Ларионова, Татлина, перед которыми Фонвизин преклонялся. Артур Владимирович, безгранично доверявший Володе Морозу, привел его в закрытую для всех, кроме самых близких, мастерскую В.Е. Татлина — «чудочеловека, скромнейшего и величайшего из современников». Из рук голодающего, почти умирающего Татлина, молодой собиратель получил одну из первых в своей коллекции ранних картин Ларионова, которую хозяин, как бы совершая таинство, достал с антресолей (скрытого от глаз тайника). Позже В.А. Мороз подарил эту картину, изображавшую цветущий молдавский сад, начавшему собирать авангард Г.Д. Костаки. Картины самого Татлина стали попадать в коллекции после его смерти (в конце жизни он не показывал их даже близким людям — боялся). Это были годы, в которые за любовь и хранение картин Ларионова, Татлина, Кандинского, Малевича и других несоцреалистов можно было стать «антисоветчиком» (новое название «врага народа») со всеми вытекающими из этого последствиями. Искусствоведы-музейщики тех лет, по мнению Владимира Алексеевича, делались волей-неволей могильщиками нового искусства, подобно тому, как толстоведы, скрывающие от людей новое понимание христианского учения, сделались могильщиками религиозной мысли Толстого. Постепенно волна интереса к иконописи, спасаемой в провинции «вечными студентами», к русскому авангарду, спасаемому истинными знатоками искусства, а точнее осведомленность о стоимости того и другого, докатилась до советских властей. Коллекционирование стало опасным делом. В это время намеренно создавалась атмосфера нетерпимости к частному коллекционированию, целью которой было ограбить — отобрать то, что недавно самим государством предавалось анафеме и уничтожалось. В числе других, коллекция Мороза сделалась для них лакомым кусочком. В июне 1974 года Владимир Мороз был схвачен в г. Львове, куда он приехал по приглашению коллекционера священника Кривошея для покупки части его коллекции. После обыска в московской квартире и переделкинском доме, Мороз самолетом, а потом в «Волге», поданной под крыло «АНа», и ехавшей от аэродрома к месту назначения по встречной полосе движения (преступник был очень «опасен»), под конвоем четырех молодцов был доставлен в Лефортовскую тюрьму КГБ. Его арест совпал с усиливающимися преследованиями диссидентов (прошли процессы Даниэля и Синявского, только что был выслан Солженицын, посажены Якир, Гинзбург, Любарский, место которого в камере лефортовской тюрьмы занял Мороз). В диссидентской деятельности художник не участвовал, но чувствами, мыслями, поведением не мог не выражать отвращения к системе, нежизненность которой была ясна еще Володе-мальчику. Понимание ложности переживаемой всеми жизни, пришедшее через понимание мирового искусства, и — сравнение его с той пачкатней, которая лепилась советским официзмом, привело Владимира Алексеевича к отстранению от советской действительности и неприятию всего того, что она порождала. Его жизнь шла вне ее. Владимир Мороз был дружен и близок духом с выдающимися своими современниками: А.Б. Юмашевым — замечательным художником, героем-летчиком, генералом, А.Г. Габричевским — серьезнейшим из аналитиков искусства, Святославом Рихтером — музыкантом эпохи, КС. Мельниковым — великим опальным архитектором, которого он особенно любил и ценил, и о котором еще в 1966 г. писал: «Искусство, называемое именем Мельникова, есть памятник самой большой архитектуры, которой был создан русским на русской земле». Общение с этими людьми, вместе с рисованием и
коллекционированием, наполняло глубоким содержанием жизнь 45-летнего художника. Соперниками по коллекционированию, но и самыми приятными собеседниками и советчиками были Эзрах, Чудновский, Блох, Смолянников, Шустер, Санович, Манухин, Костаки. Но особенно близким, дорогим, любимым его другом был коллекционер Игорь Васильевич Качурин, человек больших знаний, которого Мороз считает великим человеком, чья деятельность, как это иной раз бывает, остается недостаточно оцененной и мало кому известной. Это был истинный знаток книги, незаменимый участник в составлении лучших коллекций, включая коллекцию Костаки. Особым же качеством Игоря Васильевича была его необыкновенная доброта и широта. Он мог вынуть из папки или снять со стены картину, понравившуюся товарищу (любимое его слово), и подарить ее со словами: «не возьмете — обижусь навсегда». Настоящий товарищ, он не раз выручал Владимира Алексеевича от уличной слежки КГБ, так называемой «наружки» (хвоста), мог так же в любой миг, придумав маршрут, сорваться с насиженной, ухоженной московской квартиры и унестись с Володей за 300-500 километров от Москвы по матушке-Руси: в Ростов-Великий, Сратицу, Тверь или к крестьянской художнице в деревню Селиши. Коллекционеры Москвы и Санкт-Петербурга многим обязаны И.В. Ка-чурину. На допросах в КГБ следователи особенно добивались от Мороза обвинительных свидетельств о Качурине. Не получили. В духоте советского режима отдушиной для Владимира Алексеевича было искусство живописи, которому он отдавал свою жизнь (он был также одним из первых собирателей картин ценимых им художников-сверстников: Д. Краснопевцева, И. Кабакова, О. Рабина, А. Потешкина). В 1984 году его открытием стала Любовь Михайловна Майкова («Тетя Люба») -девяностолетняя художница-крестьянка, чье искусство В.А. Мороз предпочитает называть не «самодеятельным» или «наивным» как это принято у искусствоведов, а «независимым» или «самостоятельным», соответствующим понятию Толстого о художнике, как художнике будущего: «Художник будущего будет жить обычной жизнью людей, зарабатывая свое существование каким-либо трудом... Искусство будущего будет производиться всеми людьми из народа, которые будут заниматься им тогда, когда они будут чувствовать потребность в такой деятельности». В.А. Мороза радовало всякое диссидентство, живущее в других. И хотя не все, что они делали, художник любил, он радовался разрушению основ, на которых зижделся так называемый социалистический строй: «Родившись в самом пике его, я, тем не менее, сколько помню себя, носил в себе предчувствие, или лучше сказать несомненное чувство, что конец рабской системы настанет, что не надо его торопить и специально печься об этом. Правда, не знал, как никто не мог знать, что придется увидеть крушение его при жизни своей и испытать от этого ни с чем не сравнимую радость». Не участие внешнее, но участие внутреннее откладывалось сознанием в ежедневные записи Владимира Алексеевича — «Дневник», который писался не для читателя (современника), а для себя и — на потом. За любовь ко всему настоящему, за смелость быть свободным художником среди несвободы, В.А. Мороз получил антисоветскую статью. В приговоре сказано: «В период с 1954 г. по 1974 г. Мороз А А. занимался преступной деятельностью, распространяя произведения, содержащие заведомо ложные измышления, порочащие общественный и государственный строй...». Это за свое, всегда независимое отношение к окружающей среде, за сознание себя свободным человеком в несвободном обществе, за картины, которые им писались, за художников, которых Он поддерживал, за дом, который строил, чтобы открыть в нем свободный музей свободных живописцев, за солженицинский «ГУЛАГ»и все, что входило тогда в полное собрание сочинений писателя, которое открыто стояло на книжной полке переделкинского дома и давалось на чтение всем, кто об этом просил, за другие запрещенные книга, составившие более половины томов дела Мороза (N 90), состряпанного КГБ. Случай с В.А. Морозом был первым, когда по предъявлению статьи 70 (антисоветской), замененной снисходительным следствием» за принудительный самооговор на смягченный ее же вариант — статью 1901), были приплюсованы статьи, позволяющие осуществить полную конфискацию имущества и полную дескридитацию человека (образ жизни Мороза был квалифицирован как буржуазный, что и должен был подтверждать собранный КГБ букет статей). Пока Мороз молчал, было допрошено более 200 свидетелей по его телефонной книжке. На допросах, длившихся по многу часов, Владимир Алексеевич понял, что от него добиваются признания, дающего право отнять у него все. Тогда же пришло решение: «Отдать им все». Он называл фамилии тех, кому КГБ не мог повредить: или людей умерших, или уехавших за пределы существовавшего тогда СССР (от него хотели имен «сообщников»: «что же у Вас все мертвые и уехавшие?»). Из проходивших по делу Мороза никто не был арестован. Если кто из допрашиваемых испытывал на себе давление следователей, то потому, что в сыске по телефонной книжке и на личных допросах был использован скурпулезный список приобретений, затрат, долгов, который велся Морозом из-за повышенного чувства ответственности перед другими, обязанности своей не забыть что-то и не ущемить кого-то. Зато ретивые свидетели, никогда не видевшие Владимира Алексеевича, или очень мало знавшие его, с удовольствием лжесвидетельствовали. Суд был закрытым, и только при чтении приговора в зал были допущены родственники, друзья, и задним числом позорный процесс был назван открытым.
Мир художника в день ареста в один миг из яркого, живого, стал грязно-серым: стены, одежда, человеческие лица на несколько лет потеряли краски. Для художника зрительный голод страшнее лишений физических. Стараться выжить в условиях советских исправительных лагерей — занятие бессмысленное — жизнь в них мало что стоит, жить надо было неумирающим. Прежде он понимал бы под этим искусство. Оказалось, что для него это стала Мысль, под которой он понимал мысль религиозную, вечную. Гиппократовское: «Жизнь коротка — искусство вечно», переосмыслилось им в «жизнь коротка — мысль вечна». Доарестный дневник, продолженный в лефортовском следственном изоляторе — свидетельство способности человека жить духом. В нем нет, или почти нет описания событий, которые в красках и лицах присутствуют в лагерной литературе. «Дневник» — это стенография мысли, спасающей человека, выражающей присутствие духа в нем. Поддержкой и опорой арестанта стал заново открытый им религиозный мыслитель Толстой, тоже «арестованный» и, вместе с другими книгами Мороза, брошенный в ту же тюрьму (конфискованные книги грудой были свалены в одну из лефортовских камер, пополнив знаменитую библиотеку, состоящую из множества отнятых у жертв КГБ книг за все годы советской власти). «Толстой в моей арестантской жизни» - выдержки из дневника, прошедшего с Владимиром Алексеевичем Лефортово, пересыльные тюрьмы, лагерь, тюремные больницы, «химию» в городе Алексине, вторую посадку, по инициативе алексинской комендатуры, из которой Мороза помогло вызволить кроме усилий юристов еще и письмо, подписанное видными деятелями культуры. «Толстой в моей арестантской жизни» - опыт осознания мысли, возглашенной Христом, очищенной Толстым от ложных богословских наслоений (как счищаются с древней иконы знающим свое дело мастером поздние записи, обезображивающие первоначальный образ). В лагере ГУЛАГа ША-22 УЮ 400/6 Владимир Алексеевич дал себе слово: «Если будет на то Божья воля — останусь живым и вернусь, — запустить во всеобщее внимание людей Толстого, как религиозного учителя». Обещание, данное себе, он выполняет, являясь зачинателем и составителем «Толстовского листка».
ТОЛСТОВСКИЙ ЛИСТОК НАПЕЧАТАЛ: В ПЕРВОМ ВЫПУСКЕ: ВО ВТОРОМ ВЫПУСКЕ: В ТРЕТЬЕМ ВЫПУСКЕ: В ЧЕТВЕРТОМ ВЫПУСКЕ: В ПЯТОМ ВЫПУСКЕ: В ШЕСТОМ ВЫПУСКЕ: В ДЕСЯТОМ ВЫПУСКЕ: В ТРИНАДЦАТОМ ВЫПУСКЕ: В ЧЕТЫРНАДЦАТОМ ВЫПУСКЕ:
Поиск по сайту: |