Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 31 страница



– Ты понимаешь, хлопче, яка тут закорюка? Вот тут мой забой. – Олесь вынул из стакана несколько бумажных салфеток и веером расположил на углу стола. – Это мой экскаватор. – Он поставил бутылку. – Это твои машины. – Он выстроил в очередь десятка полтора рачьих панцирей. – Вот когда они одна за одной, без задержки идут, я так размахаюсь, что аж в разных местах взопреет! А тут у тебя перебой. Одна машина не прошла. – Он повернул рачий панцирь. – Другая застряла. – Рачий панцирь был брошен в пепельницу. – А то на сгоне сцепились, как собачья свадьба, и остальные их растаскивают… – Он навел в очереди рачьих панцирей порядок, пальцем промерил меж них ровненький интервал. – Вот если ты мне такой конвейер из машин обеспечишь, тогда я развернусь…

– М-да, с этим делом… Припухаем, верно… Конвейер… Худо ли? – бормотал Петрович. –..Чудно, с отвычки даже пиво действует. М-да, припухаем… Это бывает. Конвейер? Оно б железно, но тебе-то легко сказать – конвейер. Настроил свою бандуру и шпарь: «И мой батько и твой батько – оба были казаки»… Ребята у тебя ладные. Я своих не хаю, но моим-то по дорогам гонять. Ведь откуда пробки, почему машины сцепляются? Колеи сбитые, скользко, а бульдозер, грейдер, поливочные машины, пока до них достучишься. Эй, курносая, нам еще парочку, и убери ты бутылки, а то подумают, чего мы тут пьем, напишут письмо в редакцию, что мы идейно невыдержанные…

– Не хватит ли?

– Ну как же хватит? Только начался разговор. Теперь это уж на башку не действует. Теперь вступил в силу закон, ну, как его, ох, забыл… Ну, физический, насчет жидкостей в сообщающихся сосудах: ничего, лишний раз сбегаешь, и все.

– Хороший ты парень, – сказал Олесь. – Но скажи по совести, тебе от жены каталкой по шее не попадает?

– А что такое каталка?

– Палка такая круглая. У нас на Украине лапшу ею жинки катают.

– Это скалка, что ли? Скалкой – нет, допотопная техника. Моя, брат, Мария Филипповна в ногу с жизнью, она меня раз хлорвиниловой сумкой так обработала, до новых веников не забуду… Ну, будь здоров!

– Ладно, щоб дома не журылись… Так ты о дорожных машинах начал, хай им грец… Тебе тяжелей, конечно… Это верно.

– Вот если бы такая комбинация, – сказал Петрович задумчиво. – Вот если бы так: тут твоя бандура. – Он поставил бутылку. – Тут вот мои машины. – Он быстро выстроил две цепочки раковых шеек. – Тут вот в этой координате, – он положил в центре две воблины, – бульдозер, каток, поливочная машина. И все чтоб под нашей с тобой рукой, а? – Выпуклые, плутовские глаза его засияли. – Ну?.. Вот тогда – очко, четыре сбоку, ваших нет…

Поперечный с интересом смотрел на выстроенную перед ним на столе комбинацию, и когда Петрович потянулся за бутылкой, изображающей экскаватор, отстранил его руку.

– Стой, стой, и сие треба разжуваты. А что, хлопче, и верно, создадим-ка мы с тобою такую вот комплексную бригаду, чтобы без бюрократизма, все до одного привода вертелись. Вот он и конвейер!

Оба смотрели на стол. Полагая, что самая пора рассчитываться, официантка остановилась у столика с блокнотом в руках. Но посетители вели себя странно – не пили, не ели, ничего не заказывали, а смотрели на стол, где на стекле не в очень приглядном виде стояла посуда, валялись раковые шейки и вобла.

– Комплексная бригада? – спросил Петрович.

– Комплексная бригада, – подтвердил Олесь. – Вещь, хай ему грец!.. А ну, хозяйка, еще нам парочку на радостях…

Так в тот вечер возникла идея комплексных бригад, о которой впоследствии было написано в разных газетах немало хороших слов…

А Федор Григорьевич Литвинов в этот вечер, едва дождавшись, пока закроется дверь за последним участником совещания, рванул на себя оконную раму, так что замазка посыпалась на пол, и стал жадно вдыхать прокаленный морозом воздух. Всю жизнь он был неприхотлив, мог работать в любых условиях, но вот сейчас, когда к концу заседания густо надышали, ему сделалось так тяжко, что еле дотянул до конца.

Теперь, когда с улицы катил чистейший воздух, он, придя в себя, по-настоящему оценил совещание, и по кабинету прокатилось победное «И гибель всех моих полков…». Он знал, что на дальних стройках нет ничего страшнее склоки. Опыт повелевал – души ее в самом начале, души беспощадно, пока она не обрела силу, не выползла из норы. Петин и Дюжев – какие они разные. Просто антиподы. Но оба талантливы и нужны… Ох как нужны: Петин с его организованностью, методичностью, собранностью, и Дюжев с его размахом, гибким умом, сердечностью, с его удивительным чутьем на людей. Великолепная находка для Оньстроя. И как он пошел!.. Но вот эта старая история. Надо же было, чтобы судьба вновь столкнула лбами этих людей. И все могло кончиться дикой склокой, сутяжничеством… Но… Эх, и здорово же сегодня разыгрался пасьянс. Теперь оба сохранены для Оньстроя и, хотят или не хотят, будут делать общее дело и еще помогать друг другу… «И гибель всех моих полков…» Ах, черт возьми! И хитрый все-таки этот Старик, умеет вести дела!.. Большевистская закалочка!.. «И гибель всех моих полков…» Петина, конечно, тоже, пожалуй, можно понять – наклал когда-то в штаны, несчастный случай объявил вредительством, оклеветал, сунул в тюрьму человека, охаял великолепную идею, вот и трясется теперь, как овечий хвост. А идея-то блестящая. Открытие! Ее еще мир признает… И все-таки, хоть этот почтенный Петин умен, слывет образцом технической ортодоксии, а в человеческом плане он дрянь, дрянь… Но нужен, ух как нужен! Дюжев – вот это находка! Кабы его, дьявола, излечить, о лучшем заместителе и мечтать нечего, а то вот, пожалуйста, доказывай, что алкоголизм – это болезнь, цитируй в обкоме медицинскую энциклопедию. Да долго и не нацитируешься, раз доказал, два сберег, а в третий раз – дадут самому как следует по сугубо мягкому месту… Как он, Дюжев, слово-то давал, будто бы перед знаменем присягу… Н-да… А как же быть с этим письмом, что он принес… Может быть, пригласить человека, которого он рекомендует. Ведь еще Иннокентий Седых говорил, что у Дюжева на людей нюх собачий… Литвинов подошел к столу, взял письмо, оставленное Дюжевым. Это было послание какого-то военного инженера-отставника, служившего когда-то в части, которой командовал Дюжев. Теперь инженер этот жил в собственном доме на окраине Старосибирска на покое и, судя по письму, процветал. Вот прочитал «маленький фельетон», узнал, что у фронтового друга крупная неприятность, и советует плюнуть на все и ехать к нему на житье. «Детей мы с Зойкой не завели, дом замечательный, отведем тебе хорошую комнату, живи, полковник, в свое удовольствие. Пенсии моей и твоей за глаза хватит, а с твоим умом можешь заработать столько, сколько и попу не снится…» Вообще из письма этот самый отставник Карл Ворохов вырисовывался личностью малоприглядной… «Мы, полковник, свое советской власти честно отслужили. Из собственных костей мосты в войну клали. Пусть уж теперь другие отличаются. А нам – заслуженный отдых…»; «Поглядел бы, какое я с Зойкой хозяйство развернул: первые в Старосибирске огурчики – мои, первый салат – мой. Из колхозов за рассадой ездят – по себестоимости отпускаю. Бери, для социалистического сектора не жалко…»; «Нельзя ли у вас там на стройке, по старой дружбе, достать чехословацкую комбинированную плиту-котелок? Говорят, у вас там в Партизанске в домиках ставят: и отопление, и горячая вода. У нас тут один ловкач уже отхватил. Схлопочи, будь друг, я теперь человек состоятельный – все расходы оплачу…»; «Приезжай, полковник, как брата родного приму, а уж Зойка обрадуется. Ты для нее по-прежнему – бог».

Строчки эти Дюжев в письме сам и подчеркнул. Но при этом утверждал: и все-таки это ценнейший человек, знающий, деловой, неутомимый, нужный ему позарез. «А, черт!.. Поверил Дюжеву, верь и его рекомендации. Скольких стройка шкуру переменить заставила, и как здесь быстро эти перемены происходят!»

Литвинов позвонил.

– Валенсия, отыщи Павла Васильевича, скажи ему, пусть зовет этого своего дружка. Посмотрим, что он за сокол. Пусть за ним сам слетает… Ну, что у тебя?.. Чего топчешься?

Валя стояла взволнованная. Не отвечая на вопрос, протирала очки.

– Да чего ты их трешь, они чистые. Ну?

– Федор Григорьевич, – едва слышно произнесла девушка, – комсомольцы пропали.

– Как? Какие комсомольцы? Что за пропажа?

– Наши геологи. – Голос Вали прерывался. – Партия Сирмайса. Те, что на Усть-Чернаве. – Девушка покусывала губы. – Василиса там с ними…

– Стой, стой, подожди, – прервал ее Литвинов, хватаясь за плечо и морщась от боли. – Где они там, у тебя, эти дурацкие капли?

Валя принесла пузырек, накапала на кусочек сахара. Чувствуя, как бьется сердце, как белье становится влажным, Литвинов положил сахар в рот, брезгливо передернул плечом.

– Откуда известно, что пропали?

– Звонили из Оньской экспедиции: с ними прекратилась связь. В субботу было: «…Пошли на север». А в ту ночь, помните, начался большой буран, когда краны поломало… Пятую передачу молчат.

– Почему же до сих пор мне не доложили? – Тонкий голос Литвинова поднимался до самых высоких нот. – Столько времени люди молчат, и мне неизвестно. – Литвинов тяжело дышал. – Расследовать. Кто виноват?

– Я. – Это было произнесено спокойно, и, хотя глаза Вали мокры, взгляд ее был тверд. – Я не доложила. Мы с Диной Васильевной решили вас без крайней надобности не волновать. И я вижу, что она была права.

Обычно, когда Литвинов, как говорили на стройке, «срывался с цепи», все затихало, люди старались не попадаться ему на глаза. А эта девушка, крепкая, как гриб-боровичок, спокойно стояла перед ним. Глядела, не отрываясь, в побледневшее, искаженное гневом лицо.

– Какие-то клистирмейерши и сопливые девчонки хотят здесь командовать? Да? – Голос Литвинова стал совсем тонким. – К чертям собачьим! Чтобы духу твоего здесь не было… Речь о жизни человеческой, а они, видите ли, решают.

– Начальник экспедиции полагал, что они сегодня, может быть, выйдут на радиосвязь, и мы договорились пока вас не беспокоить.

– Я, ты, он, мы, вы, они. Кто это мы?.. Вон отсюда. Вон сейчас же…

– Кому мне завтра сдавать дела? – прозвучал спокойный вопрос. – Я сегодня перепишу, что у вас назначено на завтра, оставлю на столе. – Девушка повернулась, пошла к двери. Она решительно взялась за ручку, но услышала какой-то клекающий звук. Сморщившись от боли, начальник согнулся, опираясь грудью о стол.

– Воды, дай воды!.. И эту гадость!.. И окно, окно поскорее…

 

 

Письмо, полученное из Старосибирска, и обрадовало и озадачило Дюжева. В нем содержался совет послать ко всем чертям строительство и ехать на жительство к другу, отдыхать от всего, что было, что есть и что может произойти. Если бы такое приглашение прислал человек, которого Дюжев мало знал, он разорвал бы письмо и забыл о нем. Но писал лучший друг фронтовых лет, Карл Ворохов, тот самый, с которым они, отступая, подрывали мосты на реках от Бреста до Подмосковья, а потом, наступая, строили их на всем победном пути от Сталинграда до Берлина, веселый, смелый, неутомимый, изобретательный Ворохов.

Почерк был знакомый. И все же казалось, писал кто-то другой, неизвестный, не имеющий отношения к старому другу. И женку Ворохова Зою Дюжев помнил. Это была одна из тех девушек, что в разгар войны уходили в армию, становились снайперами, разведчицами, пулеметчицами, санинструкторами, связистками и вместе с мужчинами несли все тяготы фронтового бытия. Телефонистка штаба инженерной части Зоя была к тому же, себе на беду, хорошенькой. От поклонников разных званий отбоя не было. Сама же она платонически, почти молитвенно, была влюблена в Дюжева, который тяготился этой привязанностью и очень обрадовался, когда уже в Польше его начальник штаба попросил увольнительные для себя и сержанта Зои; они собирались ехать в тыл до первого советского районного центра, чтобы зарегистрировать там свой брак…

И вот письмо. Вот обратный адрес: Староси-бирск, улица Победы, дом 14, Ворохов К. М. Вот и сама эта тихая улица, одна из тех, что возникали после войны на окраинах – реденькие шеренги разномастных деревянных домиков. За годы домики вросли в пейзаж, обветрились. Перед ними выросли черемуха, рябина, лиственницы… Дюжев шел по улице. Дома восьмой, десятый, двенадцатый и… сразу шестнадцатый. Четырнадцатого не было. Что такое? Какие-то пожилые люди – мужчины и женщины сгружали с машины молодые курчавые, бережно завернутые в рогожу пихты, привезенные, по-видимому, прямо из тайги. Несколько таких деревьев уже выстроились вдоль проезжей части, укрепленные как радиомачты, проволочными расчалками.

– Простите, не скажете, где здесь дом номер четырнадцать?

– Вороховы, что ли? – спросил один из работавших, высокий, худощавый старик в военных шароварах и форменном ватнике. – Он свой дом в глубь двора спрятал, Ворохов. – Вон – глухой забор, – это его. – В тоне пожилого мужчины, в котором Дюжев без труда угадал офицера-отставника, звучало подчеркнутое пренебрежение.

– Да он и сам тут где-то вертелся, все с утра к звонку своему что-то прилаживает, – вмешалась в разговор полная пожилая женщина. – Вы к ним не за огурцами, часом? Продала Зойка последние огурцы. Золотишники какие-то, что ли, заезжали. Втридорога, говорят, с них слупила… Да вон он и сам, Ворохов-то почтенный.

Действительно, из калитки, незаметно встроенной в тесовый глухой забор, показался человек с отверткой в руках. Не глядя в сторону сажавших деревья, он начал что-то старательно прилаживать. В этом толстяке с нездоровым, отечным лицом, с узенькими, заплывшими глазками было так мало от быстрого, порывистого, энергичного майора, что Дюжев на миг заколебался – подходить ли. Но толстяк уже сам заметил его, бежал навстречу, держа в одной руке отвертку, в другой – кусок проволоки.

– Полковник, Павел Васильевич! Друг сердечный!.. Приехал-таки… Ну, пойдем, пойдем в дом… Вот Зойка-то моя обрадуется! – Заплывшие глазки с любовью смотрели на гостя. – Такой же, но сивый… Ну еще бы!.. – Из глазок текли слезы, и Ворохов не стеснялся их. – А я сдал? Да? Пульс – сто с гаком, давление ужасное. Ничего, брат, не поделаешь: сэрдце, пэчень. – В этих словах он, явно подражая кому-то, заменял «е» на «э». – Только вот Зойкиными заботами да латинской кухней и держусь… Да пойдем в дом… Постой, я собаку привяжу. Кобель у меня, я тебе скажу, родословная, как у Черчилля, до двадцатого колена. Зверь: чужого молча атакует…

Из-за забора доносилось глухое злобное ворчанье. Ожидая у калитки, Дюжев рассмотрел над щелью для писем и газет дощечку. «Осторожней. Во дворе – злая собака» – предостерегала она. И уже выше этого стандартного предупреждения кто-то чернильным карандашом за словом «злая» вставил «и жадная»… Послышался знакомый, мелодичный голосок, так много сразу напомнивший Дюжеву. И вот уже навстречу ему из калитки двигалась, переваливаясь, еще молодая, но очень толстая женщина в шубе, накинутой на халатик.

– Товарищ полковник! Вспомнили, отозвались! – говорил знакомый мелодичный голосок.

«Неужели Зоя?» Ну да, черты лица сохранили даже прежнюю привлекательность, белые кудряшки веселыми штопорками выбивались из-под наспех накинутого пухового платка. Но и лицо, и кудряшки, и чистейшей голубизны глаза – все это, казалось, плавало над жировыми наслоениями.

– Товарищ полковник, можно мне вас поцеловать?

– Это уж у мужа спрашивайте, Зоя, как вас там по батюшке?

– Зоя, Зоя, для вас всегда буду Зоя. Господи, как мы обрадовались, что вы живете и работаете где-то тут рядом! И какая подлость этот «маленький фельетон»…. Я прочла и сейчас же говорю Карлику: «Пиши скорей письмо. Пусть плюнет на них и едет к нам…»

Едва дав гостю раздеться, супруги потащили его смотреть хозяйство. Крепкие сараи, погреб, ледник. Потом домик, где были и газ и батарейное отопление. Показали ванную, заставили дернуть ручку в уборной. Все дышало домовитостью, в чуланах до потолка одна на другой стояли банки с вареньями и маринадами, а в погребе лежали пустые кадки, от которых шел шибающий в нос запах укропа, эстрагона, черемши.

– Лучшие в Старосибирске огурцы, лучшая капуста наши! – с гордостью восклицал Ворохов. – Тут один американец, Аверел Гарриман, прилетал. Хочу, говорит, настоящую сибирскую еду попробовать. Так из ресторана к нам присылали. Честное слово. Так что у Зоюшки моей теперь международная марка. – И Дюжева тут же заставили отведать кислой капусты, съесть холодный, остро посоленный с перцем огурец, проглотить скользкий ароматный помидор.

– Да куда же вам столько? Тут на целую роту, – спросил Дюжев, выбираясь из погреба.

– Как куда? – удивилась теща Ворохова, кругленькая, подвижная старушка, которая, тоже сопровождая его, издали настороженно приглядывалась к гостю. – Кооперации помогаем, добрым людям продаем… И покупают! Намедни зо-лотишники с Лены вместе с бочками огурцы забрал. Самолетом, говорят, на Лену пошлем. И отошлют, за прогон заплатят да еще наживутся… Были раньше огурчики – неросимые, вязни-ковские, монастырские! А теперь всё вороховские спрашивают!.. Вороховские, знать, в почете…

Все трое суетились вокруг Дюжева, не зная, куда его посадить. Обеденный стол был сплошь заставлен соленьями, маринадами, да так, что для тарелок и места оставалось мало. Были и свои наливки из здешних ягод: малины, смородины, клюквы. Была рябиновая настойка, приготовлен - ная по какому-то особому семейному способу. Дюжев любил хорошую народную еду, но такой гаммы русских блюд ему видывать не приходилось. И он охотно отведывал все, что ему клали, отставляя в сторону лишь напитки.

– Ну что вы, Павел Васильевич. Зоин батюшка, муж мой покойный, говорил – сие и мо-наси приемлют, – настойчиво угощала теща Ворохова.

– Это же детское, здесь и градусов-то нет. Товарищ полковник, ну выпейте, ну что вам стоит, ну ради меня, – ворковала Зоя, как будто была она все еще прежней тоненькой, хорошенькой восемнадцатилетней, единственной дамой за праздничным офицерским столом.

– А ваш муж?

– «Твой», товарищ полковник, «твой», не зовите меня на «вы». Карлику нельзя, он же у меня насквозь больной. Наш профессор, он, конечно, здешний, старосибирский, но тоже знающий и деньги большие берет, он запретил Карлику всякую работу, физическую и умственную. Никаких волнений, категорически… А пить – боже сохрани!.. Да, Карлик, ты принял эти самые синие катышки?

На отечном лице Ворохова появилось испуганное выражение.

– Ой, забыл! Уж больше полчаса пропустил… – Он торопливо выхватил из кармана коробочку, долго отсчитывал какие-то крупицы, досчитал до пятнадцати, озабоченно положил в рот, налил было из кувшина воды, но Зоя вырвала стакан.

– Это же из бассейки. Это для полковника, а для тебя отварная.

– Дак ты же, Карл, только принял какую-то пилюлю? – спросил Дюжев, которому было и смешно, и грустно, и досадно, и любопытно.

– То, Павел Васильевич, от профессора, от аллопата, а катышки – это гомеопат. У него все здешние народные артисты лечатся. Лупит, правда, больше профессора, но я ему больше и верю… – Говоря о болезнях и врачах, Ворохов заметно оживлялся. – Со мной тут еще один приходит гимнастикой заниматься по системе йогов. Что поделаешь? Из каждого положения есть два выхода, и тут либо вот глотай все это, либо ложись да помирай…

Веселая эта поговорка майора Ворохова о двух выходах из любого положения заставляла когда-то окружающих улыбаться, даже под бомбежкой или артиллерийским обстрелом. Теперь она прозвучала жалко. Кроме болезней, в этом доме столь же охотно говорили о том, как с небольшого участка, с домашней теплички и парников извлекать доходы. Зато любая попытка Дюжева перевести разговор на дела строительства уходила в песок, не оставляй следа. «Неужели человек может так перемениться?» – поражался, гость. И хотя за ним ухаживали, наперебой угощали, он испытывал то же тягостное чувство, что когда-то в Москве возле гостиничного телефона.

– Ты, Павел Васильевич, человек одинокий. Мамаша тебя в сыны запишет, будет у тебя здесь отдельная комната, та, что наверху, или вот эта внизу, – любую выбирай… Будешь у нас как сыр в масле кататься, – сулил Ворохов, и заплывшие глазки его влюбленно поглядывали на гостя.

Дюжев знал, что обычно после одной-двух рюмок майор весь как-то раскрывался, становился особенно милым, добрым.

«Выпить, что ли, с ним, попробовать?» Но слово, данное Литвинову, как бы стояло на страже – не смей, а вдруг… Но ведь кто-то сказал: «Отвыкая курить, держи пачку папирос в кармане». Дюжев, Ворохов и два их товарища-офицера бросали курить в Сталинграде в самую тяжёлую пору сражений 7 ноября. Бросали, испытывая волю. Двое погибли, а он не курит, и до сих пор даже запах табака ему противен… Э, была не была!

– Ну, Карл, так уж и быть, по единой, по наркомовской, по фронтовой.

На миг на толстом лице хозяина появился испуг. Потом Ворохов виновато оглянулся на дверь, это вела на кухню, где были женщины, дрожащей рукой налил две стопки из первой попавшейся бутылки.

– Из каждого положения есть два выхода: либо не пить, либо… Выбираем лучшее. – Он как бы вонзил в себя жидкость и закусил соленым груздем, выпачкав губы сметаной. Подождав, пока Дюжев с задумчивым, сосредоточенным видом допьет свою, он налил еще. – Эх, первая колом, вторая соколом! – И торопливо опрокинул ее, до того, как дверь в кухню растворилась и Зоя появилась в ней, торжественно неся блюдо с пельменями, а мать, следовавшая за ней, – сметану, уксус, перец.

И все-таки женщина догадалась. Почти бросив на стол блюдо, она кинулась к мужу:

– Что ты делаешь, Карлик?.. А вы, товарищ полковник, как же вы ему, дали? Это же для него яд. – Она попыталась убрать со стола графины, но муж не дал.

Действительно, он менялся на глазах. В этого толстого, казалось раз и навсегда обрюзгшего человека, не меняя его сегодняшнего облика, как бы возвращался прежний Ворохов.

– Карлик, умоляю… Полковник, прикажите ему! – металась Зоя.

– Карл Мартьянович, побойтесь бога! – вторила теща.

– Брысь! – крикнул Ворохов и хлопнул по столу так, что тарелка опрокинулась и грузди, как лягушки, зашлепали по полу.

Женщины бросились подбирать осколки, а Ворохов, все больше хмелея, презрительно глядел на них.

– Они тебя, Дюжев, думали тоже в эту мышиную нору затащить: поселишься, будешь про-ектики по давальческим заказам для колхозов делать. Шабашник с дипломом, выгодный квартирант!.. А ты прежний, нержавеющий. Выпьем за прежнее! – Ворохов опрокинул еще стопку и сильным, приятным баритоном запел:

 

…С берез, неслышим, невесом,

Слетает желтый лист,

Старинный вальс,

«Осенний сон»,

Играет гармонист.

 

– Полковник, помнишь нашу свадьбу в Польше, в Соколуве?.. А ну, подтягивай, Зоя! Худо ли тогда было!

И, будто подчиняясь гипнозу воспоминаний, толстая, оплывшая женщина чистым, как хрусталь, голоском, из-за которого в свое время ее чуть было не увели в армейский ансамбль, поддержала:

 

Вздыхают, жалуясь, басы,

И, будто в забытьи,

Сидят и слушают бойцы,

Товарищи мои…

 

Теперь, когда пели втроем и у всех на глазах стояли слезы, Дюжев вспомнил и этот вечер, и эту песню. Война уже догорала, его часть давно не разрушала, а только строила. Мосты на запад. Была весна, в воздухе пахло черемухой, победой, и под эту любимую песню тех дней всегда вспоминалась ему та давняя московская весна, когда Ольга, оканчивая институт, переходила в ордина-туру и они но ночам просиживали, прижавшись друг к другу, на мокрых скамейках в голом парке у Большой Пироговской, слушая шлепанье тяжелых капель…И хорошо мечталось под эту песню о том, как после недалекой уже победы вернется он домой к жене, к сыну, как заживут они втроем в своей квартирке, полученной всего за несколько месяцев до начала войны.

 

Под этот вальс осенним днем

Ходили мы на круг.

Под этот вальс в краю родном

Любили мы подруг…

 

Они пели втроем. Пели, не замечая, что слезы стоят у них в глазах. Теперь их снова ничего не разделяло, и шустрая старушка, чувствуя свое бессилие, поджав пухленькие губки, зло смотрела на Дюжева черными крысиными глазками.

– А ну, полковник, расширим сосуды, – сказал Ворохов, наливая еще.

– Карл Мартьяныч, а профессор-то что скажет?.. Зоя, не вели ему.

– Для расширения сосудов… Павел Васильевич, я тебя насквозь вижу. Ты ж меня тащить к себе приехал из этой мышиной щели на большие ветра… Ошибся, друг, опоздал… Нет больше инженер-майора Карлушки Ворохова, есть старый тещин тюфяк. Из каждого положения есть минимум два выхода, а из этого… только в могилу, все, конец…

– Карлик, родной, ну прими этот синий катышек! У тебя же такое плохое здоровье!

Вырвавшись из колдовского обаяния старой фронтовой песни, Зоя становилась прежней.

– Брысь! Я, бывший гвардии майор, говорю с другом. Павел Васильевич, кто я теперь? Ну, не знаешь? Я теперь Тыбы.

– Это что же за звание? – вяло интересовался Дюжев. Хмель не брал его. Он был трезв и тяжело боролся с возраставшим желанием пить дальше.

– Это – мое звание, Тыбы… «Ты бы в аптеку сходил…», «Ты бы кадки пропарил…», «Ты бы за свет уплатил…», Тыбы – вот кто я, понял? – Невесело хохотнув, он вышел из комнаты, вернулся с пачкой «Казбека».

– Карлик! – метнулась жена, но он грубо оттолкнул ее и протянул коробку гостю.

– Сузим сосуды.

– Не курю…

– Все еще не куришь? Сталинградская клятва? А я закурил. Тайно от них предаюсь этому пороку…

Дюжев смотрел на друга. Вот теперь перед ним был прежний Ворохов, но какой же он жалкий, растерянный, смятый! И Зоя – у нее тот же голос, звонкий, чистый, но во что превратилась эта девочка, в которую когда-то были влюблены все молодые офицеры его штаба?! Было жаль, хотелось помочь, что-то сделать, но он не знал, что для них хорошо и что плохо. Это были, в сущности, незнакомые, далекие люди, лишь носившие принадлежавшие когда-то иным людям имена.

– Тыбы! – продолжал Ворохов. – На надпись на собачьей табличке обратил внимание? «Злая и жадная собака…» Мальчишки сделали. Правильно сделали.

– Хулиганье, уж такое хулиганье… Нигде такого хулиганья и нет. Третью дощечку пакостят, – запричитала теща. Сидя у краешка стола, она все время быстрыми движениями клала что-то себе в рот и мелко-мелко жевала.

– Правильная надпись… Они к нам за яблоками, а я кобеля спустил… Видал кобеля? Родословная, как у Черчилля. Зверь!

– А как же с ними иначе, Карлик? Если бы только яблоки, – они ж дерево сломали, лучшую яблоню, «пепин-шафранный».

– Брысь!.. Верно, злая и жадная собака: на детей кобеля… Ну, давай налью, Павел Васильевич. Ты слушай, слушай. Тут в бане в парилке с одним каким-то типом мы друг друга вениками обрабатывали. Запыхался я, говорю: «Счастливый, легко тебе, а у меня вон брюхо, аж ног не вижу». А он: «Дело поправимое – средство знаю. За месяц твое брюхо начисто выведу». Обрадовался я: «Какое?» А он: «Ты Тыбы?» – «Ну, Тыбы», – отвечаю. «После бани ставь полдюжины пива с хорошим закусом – скажу».

–…Уж сколько раз, сколько раз, Карл Мар-тьянович… Беда: как выпьет, так и начнет… – закудахтала теща. – Серый человек глупость сказал, а он забыть не может…

– Брысь!

– Ну-ну, дал средство-то? – Дюжев слушал и не слушал.

Он нарушает слово, он пьет. Это страшно. Как магнит, притягивает взгляд бутылка водки, стоя щая в стороне от разноцветных настоек и наливок. Под ложечкой сосет, ознобная зевота сводит челюсти… «Ну еще совсем немножечко, ну и что будет? Выпью и лягу спать… Нет, нет, нет… Да ведь чепуха, что будет со стакана?» Он презирал себя за самую эту внутреннюю борьбу, но не думать об этом не мог. И, чувствуя, как слабеет воля, старался отвлечься от этих дум.

– Сказал, – невесело усмехнулся Ворохов. – Допил он мое пиво, доел последний бутерброд и говорит: «Ты, говорит, Тыбы. Сколько пенсии тебе идет?» Ну, столько-то. «А семейство велико ли?» Такое-то, отвечаю. «Я, говорит, на все плечо вкалываю и меньше тебя зарабатываю. И ребят трое. Давай поменяемся – за месяц все лишнее подберет. С гарантией…» И ушел, не поблагодарив даже за угощение… А? Каково, полковник, Кар-лушке Ворохову такое слушать?

Дюжев расхохотался. Ворохов не сразу, но все-таки присоединился к нему. И вдруг, снизив голос, быстрым шепотом спросил:

– А что ты там на стройке мне предложишь? Поди какого-нибудь отставной козы барабанщика изображать при твоей персоне? Ну говори, пока баб нет.

И будто вызванные заклинанием, обе женщины разом возникли в дверях.

– Карл Мартьяныч, как же это так? Вам такую жизнь устроили, все завидуют, профессоров, гомеопатов к нему водим… – причитала старуха. И вдруг набросилась на Дюжева: – А вам не стыдно? Люди пожалели, лучшую комнату хотели ему отвести, старались, стряпали… Бессовестный!

Дюжеву было противно. Он понимал: нужно встать и уйти. Во он не вставал и не уходил, весь уже связанный этим, таким ему знакомым, тягостным безволием, все более овладевавшим им…

– Нешто это хорошо, больного человека спаивать? Сам алкоголик, ну и жри, а зачем других-то?.. – Старуха наскакивала на Дюжева, как наседка, защищавшая цыпленка от ястреба.

– Мама! – вскричала в ужасе Зоя.

– Замолчи, инфекция! – Ворохов вскочил, сжав кулаки.

– Это какая ж такая инфекция? Да такого и слова-то нет…

– Не могу же я тещу заразой называть!

– Заразой! Да за такое слово я тебя в суд потащу.

Ворохов замахнулся бутылкой, но гость крепко перехватил его руку. А старуха уже кричала откуда-то из-за двери:

– И дом-то не твой, не твой… Он на Зоеньку записан… По суду выселим со срамом. И уйдешь…

Все было как в какой-то пьесе Островского.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.