ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 32 страница

Дюжеву было физически противно, хотелось выбить стекло, впустить свежий воздух. А Ворохов мотнул лысой головой, будто отбрасывая назад былые свои кудри.

– Вот так и живем! Так что же ты мне предложишь, полковник?

– Ничего, – ответил Дюжев. – Ничего, Карл Мартьянович. Ничего.

– А я хочу знать. Садись. Выпьем. Все равно плохо.

Теперь никто им уже не мешал. Откуда-то издалека, будто из другого мира, доносились рыдания, злой старческий шепот, басовитый лай кобеля. Загроможденный закусками стол, комната, набитая вазочками, статуэтками, вышитыми салфеточками, – все это нечетко, как мираж, зыбилось перед глазами Дюжева, а фронтовой товарищ сидел перед ним таким, каким видел он его в последний раз, когда внезапное половодье разрушило их творение, на которое они возлагали столько надежд. Этот прежний Ворохов понимал все с полуслова. Вспоминали они разное: дорогие обоим боевые приключения, живых и мертвых друзей. Многих, многих уже не было…

– Снаряды, ложатся близко, – хрипел Дюжев. Он сам наливал, пил вприхлебку, как чай. Пил, чтобы не вспоминать о нарушенном слове, о деле, которое ждет, о собственном безволье и об этой проклятой силе, которая снова схватила его и несет, несет. – Да, майор, снаряды ложатся близко.

– В нашем квадрате, полковник, в нашем квадрате. Скоро и нас накроет. Выпьем снова, выпьем тут: на том свете не дадут. Ну, а если и дадут, выпьем там и выпьем тут… – И запел любимую:

…Позарастали стежки-дорожки,

Где пробегали милые ножки.

И вслед за его баритоном густой, мягкий бас подхватил:

Позарастали мохом-травою,

Где мы гуляли, милый, с тобою…

Из соседней комнаты слышался плач. Но это не были давешние злые рыдания. У Дюжева сердце защемило от жалости.

– Ждала тебя, полковник, мечтала, к лучшему парикмахеру бегала, видишь, кудри навила, – невесело усмехался Ворохов и, повернувшись к Дюжеву, чуть не упал со стула. – Поди уж, утешь… Она ведь тоже вроде меня. Она, – Ворохов многозначительно поднял палец, – она тоже разная…

Дюжев пошел в соседнюю комнату. Свет в ней не был зажжен. Пахло смесью острых духов и лука. Все плыло, качалось. В углу на диване темнел неясно очерченный женский силуэт. Он сел возле. Ему казалось, что плачет не эта, не сегодняшняя Зоя с фигурой, похожей на гитару, а тоненькая девушка, которая когда-то следила за ним влюбленными глазами. Он положил руку на вздрагивающий затылок, погладил мягкие волосы. Она взяла эту руку, зарыла в ладонь мокрое лицо. Ладонь ощутила поцелуй теплых вздрагивающих губ. Звонкий голосок, будто долетавший из далекого прошлого, умолял:

– Товарищ полковник, не трогайте вы его, не бередите ему душу… Ну, ради меня… Ведь он совсем больной. – И опять мягкие губы коснулись ладони.

Дюжев уже не понимал, чей это голос, не мог разуметь, о чем его просили и кто просил. Ему было просто приятно слушать, и он задремал в теплой, покачивающейся, плывущей полумгле…

Проснулся рано, со страшной тяжестью в голове, чувствуя: произошло что-то непоправимое. Бил озноб. Руки и ноги дрожали, все качалось.

Возле дивана кто-то оставил на табурете бутылку водки, стакан и кувшин с капустным рассолом, источавшим густой запах погреба. Дюжев знал, как в одно мгновение снять это гнуснейшее, тягостнейшее состояние. Дрожащей рукой налил он в стакан водку и, преодолевая отвращение, поднес ко рту. И вдруг, как наяву, встал перед ним Старик, смотрящий прямо в лицо своими синими-синими глазами. Дюжев оторопел, отпрянул. Захотелось отбросить стакан, как ядовитое насекомое, но, преодолев этот панический порыв, он осторожно поставил стакан обратно. Поднял кувшин с рассолом и прямо через край стал пить холодную, приятно-солоноватую жидкость. Пил он долго. Утолив жажду, огляделся. Он спал одетым, даже в сапогах… Чтобы подняться на ноги, ему пришлось точно бы отклеивать себя от дивана… «Глоток, один только глоток, ну что будет от одного глотка?..» Быстро поднял стакан и опять осторожно поставил… Почему-то вспомнилось, как в Сталинграде он бросил курить. Немцы по ночам кричали через ничейную полосу в какую-то трубу, адресуясь к командиру дивизии: «Родимцев, морген Волга буль-буль!» До реки оставалось метров триста…. Дюжев снова поднял стакан. Подержал, даже понюхал и поставил. Усмехнувшись, двинулся к выходу.

В столовой его ждал прикрытый салфеткой завтрак.

– Товарищ полковник, куда же вы? – окликнул звонкий голосок, всю ночь звучавший в беспокойных его сновидениях. Толстая Зоя, кутаясь в клетчатую шаль, вопросительно, выжидающе смотрела на него.

– Спасибо… Я пойду.

– Ну, идите. – Смахнув слезу, она тихо – добавила: – Не забывайте…

Пока он надевал шинель, папаху, в соседней комнате шуршали женские голоса. Или они звучат в больной его голове? Не мудрено: стены покачиваются, в ушах звенит…

– До свидания, хозяева! Спасибо за все! – Он постарался произнести эти слова как можно бодрее, громче.

– Товарищ полковник, помните, вы мне обещали, – многозначительно прозвенел голосок из прошлого. Разница между голосом, сохранившим всю свою юность, и лицом, на котором знакомые миловидные черты были лишь как бы маской, больно ужалила Дюжева.

– А может, все-таки покушаете? – Нет, уж я в аэропорту.

– Тогда я пойду посажу Джека на цепь. – Зоя вышла во двор. – Джек, Джечек! – звенел голосок из прошлого. – Идите, товарищ полковник, теперь ничего.

Дюжев старался шагать прямо, и потому походка у него была нарочито четкая, как на параде. За калиткой слышалось пыхтенье. Толстый, с обрюзгшим лицом, еще более опухший, Ворохов возился с тем же электрическим звонком, приделывая над ним маленький жестяной навесик. Он поднял на Дюжева покрасневшие глаза с набрякшими веками.

– Доброе утро, Тыбы!

– Здравствуй, Павел Васильевич, – тихо ответил Ворохов, вытирая рукавом пот со лба. – Видишь, какой стал. Велика ли работа, а вспотел. Сэрдце, пэчень…

– Ну, а как же вчерашний разговор? – Дюжев, изо всех сил стараясь стоять прямо, прислонился спиной к телеграфному столбу.

– Какой там разговор! Мало ли что человек спьяну наболтает!.. Ничего не помню.

– Так-таки ничего?

– Ну что ты от меня, Павел Васильевич, хочешь? Была война. Майор Ворохов, как тебе известно, от пуль не прятался. Двадцать пять лет в армии отгрохал, полный бант орденов. Ну, а сейчас пусть, кто молод, энтузиазм проявляет, а я советскую власть благодарить буду за то, что она для меня сделала.

– Стало быть, Карл, худеть не хочешь?

– Не пойму я, к чему это? Плох я был вчера. Себя не помню. Зоеньку вон обидел, мамашу оскорбил… Прощай, Павел Васильевич! Видать, разошлись наши дорожки.

И они холодновато протянули друг другу руки на пустынной улице, по которой рабочие уже прошли на свои заводы, фабрики, верфи. Было морозно, воздух был чист, студен, снег круто скрипел под сапогами.

Вчерашнее вспоминалось смутно и почему-то напоминало Дюжеву недавний охотничий случай. Подбираясь по болоту к уткам, он угодил в чарусу – в трясину, притворяющуюся веселеньким зеленым лужком. Непрочный дерновый слой, зеленевший среди белесого кочкарника, вдруг прорвался, ноги-ухнули в жижу и стали быстро погружаться в нее. Дюжев испугался, закричал, хотя знал, что никто, кроме сороки, севшей рядом, его не услышит и никто не может ему помочь. И тогда, взяв себя в руки, победив сковывающий страх и желание поскорей вырваться, он осторожно положил ружье плашмя на нетронутый дерн, налег на него грудью и стал медленно освобождать ноги. Вытащил. Опираясь на ружье, ползком добрался до кочки и, весь в липкой грязи, бессильно лег, уткнувшись лицом в белесый мох, с ощущением великой победы, огромного счастья – счастья жить. И вот сейчас, слабый, дрожащий, он тоже внутренне ликовал: стало быть, и этот беспощадный, грозный недуг отнюдь не всесилен. «А ведь и верно, черт возьми! Курить надо бросать, имея пачку папирос в кармане». И, будто испытывая себя, Дюжев в ресторане аэропорта присел к столику, стоявшему возле буфета. За стойкой полная блондинка в кружевной наколке священнодействовала с мензуркой, отмеривая официанткам в графины, графинчики, стопки, лафитнички разное количество граммов разных крепких напитков. Прихлебывая из стакана жидкий ресторанный кофе, Дюжев смотрел на это священнодействие и вызывающе усмехался.

И вдруг до его сознания дошли два слова: «Литвинов» и «инфаркт». Вздрогнув, он оглянулся. За соседним столиком сидели какие-то люди, судя по всему, только что прилетевшие издалека. Они разговаривали. Дюжев подскочил к ним: так ли он расслышал? Те ответили: так. Они садились в Дивноярском аэропорту, а там только и разговоров, что вчера инфаркт хватил начальника строительства.

У трапа, перед погрузкой в самолет, новость эта была уже у всех на устах. Никто ничего точно не знал, но, как всегда бывает в таких случаях, сообщение уже обросло подробностями: инфаркт тяжелый… Случился он где-то далеко от строительства, будто бы даже в тайге… Больной нетранспортабелен. Из Старосибирска специальным самолетом вызвали известного кардиолога, но надежд мало…

«Как же это? Что же это?.. Эх, Старик, Старик», – думал Дюжев. Думал и сам удивлялся, что даже эта печальная весть не гасит в нем радости первой победы над своим недугом,

В трудные моменты Федор Григорьевич Литвинов превращался в сгусток энергии. Он мог работать без устали сутками, мог утомить всех сотрудников, а сам при этом оставаться свежим, деятельным, целеустремленным.

Такой прилив энергии накатил на него, когда пришло известие об исчезновении комсомольцев-геологов. Как только боль в левой части груди немного утихла, он ринулся к телефонам. Валя едва успевала соединять с ним нужных людей в общежитиях Оньской комплексной экспедиции, в райкоме, в «Красном пахаре», в Старосибирске.

Картина, предшествующая исчезновению, была ясна. Известно было, что партия Илмара Сирмай-са, добравшись на вездеходе по льду реки до лабазов рыболовецкого колхоза, десять дней назад ушла в тайгу по руслу речки Чернава. Она двигалась целиной, углубилась довольно далеко и вдруг замолчала. В последней радиограмме, переданной на третий день похода, значилось: «Завязывается буран. Строим шалаши». На этом передача оборвалась.

В Дивноярске кое-кто знал, что геологи-комсомольцы почему-то срочно и в неурочное зимнее время отправились в тайгу. Ходили смутные слухи о каких-то чрезвычайных открытиях, которые были сделаны осенью и которые теперь нужно было уточнять. И люди гадали: что же такое было найдено, потому что геологические партии в разгар зимы выходят на изыскания лишь в исключительных случаях.

Случай действительно был исключительный. Партия Сирмайса, обследовавшая район впадения Черни в Онь в поисках известняков, песка, гравия, которые могли понадобиться для строительства второй ступени Оньского каскада, под осень, уже завершая работы, сделала неожиданную находку. Ища на ночь укрытие от налетевшего ветра Сви-стограя, коллектив увидел на дне глубокого оврага геологический молоток. Затем под огромным вы-воротнем был обнаружен почти истлевший рюкзак с образцами. В кармашке рюкзака была полевая книжка геолога. На следующий день партия, рассыпавшись, тщательно обследовала откос оврага. Отыскали ржавое ружье с полусгнившим прикладом, патронташ, несколько пустых гильз, клочки растерзанного тряпья и, наконец, заросшие травой разрозненные человеческие и волчьи кости.

Номер полевой книжки не уцелел, но записи, сделанные карандашом, можно было разобрать. Геологи прочли имя погибшего – Кафий Салхитдинов. Год гибели – 1941. Отрывок из инструкции, напечатанной на первой страничке, предписывал: «При утере обязательно заявить руководству экспедиции». Многозначительное обращение говорило: «Нашедшему эту книгу выплачивается вознаграждение по адресу: Москва, Кузнецкий мост, 17». Обычная эта надпись, напечатанная типографским способом на заглавном листе, в данном случае звучала трагически. Но до того, как все это было разобрано на полуистлевшей бумаге, Сирмайс успел осмотреть образцы и выяснил, что погибший, по-видимому, в схватке с голодным зверьем Кафий Салхитдинов обнаружил где-то в окрестностях богатые залежи руды. Отличные образцы, лежащие в рюкзаке, не оставляли никаких сомнений. Это было настоящее открытие, потому что ценнейших этих ископаемых никто здесь и не предполагал. Но грянули морозы, и поиски пришлось прекратить. Останки погибшего были погребены на холмистом берегу. Чернавы, под огромным кедром. Геологи, как солдаты, отдали погибшему честь залпом из охотничьих ружей. Образцы были доставлены в Див-ноярск. Их тотчас же отослали в Москву, в Академию наук. Да, они были великолепны, эти образцы. Находка представляла исключительный интерес. На Онь посыпались запросы: где? Сколько? Какие условия добычи?» Какие средства сообщения? Но в тайге бушевали метели. В иные ночи ртуть замерзала в термометрах. Кто мог ответить на эти вопросы?

И вот однажды секретарь комсомольского комитета Оньстроя Игорь Капустин предстал перед Литвиновым с двумя членами молодежной геологической партии Илмаром Сирмайсом и Василисой Седых. Комсомольцы предлагали организовать на Чернаву зимнюю экспедицию для поиска шурфов Салхитдинова. Литвинов, не забывавший о находке, даже разволновался. Молодежь оказалась решительней и предприимчивей, чем руководители

Оньской экспедиции, чем он сам, начальник строительства. Так он и сказал пришедшим.

– И правильно делаете. И надо на пятки нам наступать. Сугубо нужные металлы найдены. Затылки чесать над образцами некогда… Но…

Дело было не только в металлах. В инстанциях решалась судьба второй ступени Оньского каскада – Усть-Чернавской ГЭС. Речь шла о самой заветной мечте Литвинова – не разрушая уже сложившегося коллектива, постепенно, партиями переводить по мере освобождения строителей из Дивноярска вниз по реке, на Усть-Чернаву. По расчетам, это могло невиданно ускорить строительство второй ступени и значительно бы его удешевило. Но у такого проекта были и противники. Им, этим противникам, подобное решение казалось недопустимым распылением сил… «Дострой Дивноярскую, освой ее, создай вокруг нее промышленный комплекс, потребляющий энергию, и тогда уж думай о другой», – говорили они. И приводили не менее веский довод: ну, допустим, построишь быстро вторую ступень, а куда денешь энергию?.. И это было тоже резонно. А тут ценнейшие ископаемые, на самой Чернаве. По-видимому, недалеко от створа предполагаемой плотины. Заводы, воздвигнутые на этом месторождении, станут крупнейшим потребителем тока. Может ли быть более веский довод «за»?

Сирмайс, этот молчаливый латыш, у которого за лето волосы стали совсем льняными, твердо смотрел на начальника светлыми глазами и, теребя в руках флотскую фуражку-мичманку, говорил:

– Пожалуйста. Мы просим. Весьма важно. Василиса, привыкшая, что в ее семье Литвинова считают своим, настаивала:

– Федор Григорьевич, ну что вам стоит!.. Это ж недалеко. Ну и что ж, что зима? Помните, дед говорил: «Где дураку по пояс, там умный сух пройдет». Честное комсомольское, мы найдем его шурфы. Они где-то тут, недалеко…

А Игорь Капустин, этот юнец, которого Литвинов уважал за энергию, настойчивость и особенно за то, что он успел уже отказаться от многих лестных, сделанных ему Литвиновым, предложений и остался на комсомольской работе, говорил:

– За геологов мы ручаемся. Самых лучших отобрали. Нас и ЦК комсомола поддержит. Я уже «добро» от них получил…

Энергичная троица напирала. Казалось, она сговорилась не уходить, не добившись положительного решения. Литвинов, улыбаясь, глядел в возбужденные лица, слушал задорные голоса. Будто собственная молодость, будто днепростро-евские времена смотрели на него этими ясными, твердыми глазами… Жалуются на молодежь, ворчат, что вялая, аполитичная, не интересуется тем, другим, какие-то там американские танцеплясы выдрючивает… Так други ж мои милы, не смотрите вы на нее на улице Горького, на Крещатике, на проспекте Руставели! Сюда, на Онь, приезжайте… А что вопросики ядовитые задает, науки в пилюлях, в вытяжках, в концентратах потреблять не желает, до всего хочет своим умом дойти, так это же хорошо, это же чудесно! Такими ж и мы были, когда у нас еще усы не росли. Вспомните-ка…

Вон они сидят – начальник геологической партии, еще не окончивший институт и уже сделавший эту огромной важности находку, комсомольский секретарь, в организации которого шесть тысяч членов, простая колхозная девчонка… Сколько здесь таких!

– Сирмайс, тебе сколько лет? – спросил вдруг Литвинов, прерывая его доказательства.

– Двадцать четвертый, – настороженно ответил начальник партии.

– А тебе?

– Двадцать два, – сказал Игорь Капустин, встревоженно оглядывая своих спутников.

– Почти девятнадцать, – опустив глаза, произнесла Василиса, будто признаваясь в чем-то предосудительном.

Наступила пауза.

– Счастливые вы, черти! Сколько ж вы еще увидите! – сказал вдруг начальник и посерьезнел: – Добро… Будет по-вашему. Готовьтесь…

Так ни с кем не согласовав, не заручившись… ничьей поддержкой, Литвинов на свой страх и риск благословил молодежную экспедицию в путь, экипировав ее на средства строительства. Худа не будет. Пусть попытают силы. Пусть скорее найдут эти шурфы Салхитдинова… Как они нужны! Как важно теперь, когда вопрос об Усть-Чернаве вот-вот может встать на обсуждение, подтвердить открытие трагически погибшего геолога!

…И вот эта партия исчезла. На крупномасштабной карте, разложенной на полу кабинета начальника «Оньстроя», от обреза до обреза зеленая краска. Тайга, девственная тайга, лишь изредка прошитая голубыми венами рек да сереющая косой штриховкой болот. Вдоль Они до Усть-Черна-вы почти сплошное пустоплесье. Лишь несколько сел, далеких друг от друга, льнули к берегам великой реки. То место карты, откуда, как предполагалось, была принята последняя передача, – сплошная зелень. Леса. Где ж тут отыщешь горстку людей? И что с ними? Буран? Мороз? Какая-то неведомая опасность, а может, и беда?

Литвинов вызвал из Старосибирска многоместный вертолет и на тот случай, если в рации геологов испортился лишь передатчик, приказал радиостанции ежечасно работать на их волне.

Под утро, когда два члена спасательной тройки – секретарь райкома партии Николай Кузьмич и районный военный комиссар – ушли проверить спасательную группу, Литвинов прилег в кабинете на диване. Но через час вскочил и приказал Вале, которая тоже просидела на своем месте всю ночь:

– Секретаря райкома! Начальника комплексной экспедиции. И еще позвони товарищу Петину, извинись за ранний звонок, слышь, обязательно от моего имени вежливенько извинись и попроси зайти. Скажи: сугубо важное дело. Улетаю…

И когда на заре вертолет снялся с запорошенного снегом речного льда, Литвинов сидел в нем вместе со спасателями. Это были опытные таежники из охотничьей бригады «Красного пахаря». Их собаки, небольшие, мохнатые, с черными острыми глазками, сбившись в кучу, испуганно теснились в углу. Лыжи и ружья каждый держал, зажав между ног. Рядом с Литвиновым, покуривая и то и дело посматривая в окно, вниз, сидел агроном Анатолий Субботин. Среди всех этих людей, для которых скитания по таежному бурелому было делом привычным, лишь Игорь Капустин выделялся бледностью лица, городской одеждой. Его не хотели брать. Он упорно утверждал, что отвечает за судьбу комсомольцев, и, увидев, что переубедить этого парня не удастся, Литвинов махнул рукой: пусть летит.

Когда земля как бы провалилась под вертолетом и, покачиваясь, полетела вниз, Литвинов, занимавший переднее, возле иллюминатора, сиденье, оглядел спутников. Никто из них до этого и вблизи не видел вертолета. Но все казались спокойными, курили, негромко толковали о каких-то своих делах. Удивил Литвинова молодой возраст охотников: мальчишки. Даже у самого старшего, имевшего негустую бородку, она казалась приклеенной. И тут снова пришла Федору Григорьевичу на ум часто посещавшая его в последние годы мысль: не мир кругом молодеет, а ты стареешь, мой друг. Но сегодня эта мысль долго в голове не задержалась. Взгляд упал на строительный пейзаж, открывшийся внизу в сверкании снегов, и Литвинов счастливо зажмурился: «Как быстро все меняется. Давно ли вот так, вися над совсем пустынной рекой где-то здесь, между Дивным Яром и Бычьим Лбом, бросали чугунную доску с надписью: «Онь, покорись большевикам!» А сейчас вон кругом все ожило, и скоро, скоро покоришься ты большевикам, матушка моя». За спиной у Литвинова было уже немало обузданных рек, и все-таки сердце радостно екнуло: ведь нигде в мире, даже в Советском Союзе, не вводили такую реку в оглобли. А вон и город. Город в тайге, город без окраин, с ровными, будто по линейке проведенными улицами, с просторной площадью. И дальше, до самого горизонта, тут и там дымы. «Нет, черт возьми, не зря живем на белом свете». Эту мысль Литвинов произнес вслух, и удивленный Субботин переспросил:

– Что вы сказали?

– Время, говорю, быстро идет, и не замечаешь, – ответил Литвинов. – Сколько коммунистов раньше в районе было? Ты, Тольша, не знаешь?

– Без малого двести.

– А сейчас полных три тысячи! Это же, парень, сила! С такой силой знаешь что сделать можно! – И оба опять стали смотреть вниз, как бы прикидывая в уме, что можно сделать с такой силой.

Казалось, машина висит, будто привинченная к небу, а под ней бесшумно, медленно поворачивается земля. Дивноярск скрылся уже за кромкою горизонта, внизу текла тайга – ни селения, ни дороги, ни живого дымка.

– Как вы себя чувствуете, Федор Григорьевич? – спросил сзади Капустин, которому перед отлетом Валя наказывала следить за Литвиновым и даже снабдила на дорогу лекарствами.

– Как надо, так и чувствую, – отмахнулся Литвинов. – Ох, как прыгаем!

– Что вы сказали?

– Шагаем, говорю, шагаем широко. А время летит – это от старости, парень. К старости время ух как торопиться начинает!

– Ну, какая же старость! Вы у нас молодей молодого.

– Уж будто? Скажешь тоже! – довольно ухмыльнулся Литвинов. И все-таки подумал: «М-да, а насос-то сдает…» И, прижимаясь к спинке кресла левым плечом, под которым опять возобновилась эта острая, жгучая, пульсирующая боль, думает: «Вот Дивноярск на карту нанесем, пожалуй, придется все-таки дела сдавать… Но Усть-Чернаву, может быть, все-таки дадут… А? Посмотреть бы, как оживет вот эта тайга между двумя энергетическими гигантами. Сугубо интересно бы посмотреть. Но вот насос… И эта почтеннейшая Диночка, черт ее побери, с ее страхами, пилюлями… Покой!.. В одном-единственном месте хорош покой. Только шалишь, меня туда чтой-то не тянет».

– Передачи-то для них ведут? – спрашивает он, чтобы отогнать неприятную мысль.

– Каждые полчаса, – отзывается из-за спины Игорь. – Мы для них даже музыку на этой волне крутим. Может быть, слушают. За радио не волнуйтесь, там у меня чудесный парень.

Литвинов смотрит на резкий, энергичный профиль Игоря. В ночь, когда они познакомились, этот профиль казался цыплячьим… Цыплячий! Хо-хо! Три профессии за два года.

– Из института-то своего не сбежал, парень?

– За второй курс сдаю.

– Ну и как?

– Да по-разному, неважно, в общем-то, Федор Григорьевич. Тройку вот схватил. Бульдозеристом был – одни отличные, в десятниках появились четверки, а вот сейчас – тройка. Трудно: пять тысяч комсомольцев.

– Капанадзе тебя хвалит.

– Ладо Ильич хвалить любит… Но тут я как-то в воскресенье на лыжах уехал, задержался там… Непредвиденное обстоятельство. Может, от Вали слышали?.. А у меня молодые рационализаторы вечером собрались, так Ладо Ильич меня потом так гонял, небо тряслось.

– Это когда в буран попали?.. Кстати, как это там у вас получилось? Валя что-то темнит…

– Да ничего особенного… Лыжа сломалась, потом Юрка Пшеничный потерялся… А вот рационализаторов, верно, прозевал. И Ладо Ильич правильно мне говорил: это оттого, что сам все хочешь делать. Учись, говорит, работать с людьми, а не за людей.

«Хороший, хороший народец поднимается, – думал Литвинов. – Когда-то шумели о лесных школах. Сугубо чепуховая затея. Вот она, лесная школа. Тайга. Мускулы, опыт, коллективизм. Таких, как вот этот Игорь почтенный, как Василиса или как та пестрая девка, что Петровича охомутала, сверни-ка теперь с пути… Эх, все хорошо, но эти в тайге. Найти бы их целыми…» Литвинов оглядывает спутников: собаки утихли, лежат у двери сплошным меховым комком, только один кобель сидит, навострив уши. Многие охотники спят. Бородач задумчиво курит, и опять мысль сворачивает на старость: «Недаром ведь зовут Старик». Но вернуться к привычной мысли на этот раз не удается. Штурман, невысокий, немолодой человек в меховой, крытой чертовой кожей куртке, протиснувшись в дверь пилотского отсека, показывает карту:

– Усть-Чернава.

«Вот, вот она, дорогая». Внизу широкий, снежный путь. Онь разрезает тайгу белой полосой. Меньший рукав – Чернава – круто забирает в сторону и скрывается в гуще лесного массива, а дальше виден обледенелый, каменистый отрог с проплешинами в снегу, над которыми курятся туманы, и еще дальше, точно древняя крепостная стена из базальтовых нагромождений, два гигантских утеса стоят, как сторожевые башни. Замерзшая река, точно дорога, ведет в эти гигантские ворота.

– Здорово, – шепчет Литвинов. – Ни один гидротехник лучше не придумает.

– Что ж, Федор Григорьевич, скоро и тут дощечку кинете: «Покорись, Онь, еще раз!»? – спрашивает, улыбаясь, Анатолий Субботин.

– Кинем, обязательно! Вот решение выйдет да река лед сбросит, полетим и кинем, что ты думаешь!

У Субботина на коленях своя карта. Он смотрит то на нее, то вниз, как бы привязывая к ней местность. Нащупав глазом в тайге ориентир, он ведет карандашом на север.

– От рыбного лабаза, я считаю, она их вот тут по ручью должна повести. Опытная, а это лучшая дорога. Так, товарищи? – спрашивает он охотников.

Они уже проснулись, некоторые смотрят через плечо на карту.

– Я так полагаю, они на Мефодиевом станке забазовались, – говорит старший из них, пощипывая бороденку. – Это тут одна крыша и есть. Больше жилья нету. Мы-ох здесь в пятьдесят седьмом не одни бродни стоптали. Савватей покойный еще с нами был. Окромя Мефодиева станка, ничего тут нету.

– А Василиса тот станок знала? – спросил Субботин.

– А как же! Они тут с дедом две недели ба-зовали. Помнится, старик все ругался: медведиш-ка тут к их харчам подобрался, а у старика в стволе беличья дробь… Ушел медведишка.

– М-да, это правильно. Конечно, она их отсюда на тот станок и повела, – раздумывает Субботин. По его худому, скуластому лицу видно, как он взволновался, когда заговорили о девушке, имя которой он произносит с какой-то особой интонацией.

Принимается решение снизиться как только можно и двигаться вдоль предполагаемого пути геологов над лесной балкой. Теперь вертолет идет, едва не задевая колесами за высокие ели и лиственницы. Собакам передалось волнение людей. Они, нервно позевывая, рыщут по кабине, нетерпеливо подвывают.

– Так что ж тут увидишь с этой архангельской высоты?

– Ничего, приглядевшись, и во тьме видно.

– Вон, вон лыжный след. Ей-богу, след! – с вскрикивает бородач.

Все шарахаются к правому борту, машину кренит, из пилотского отсека показывается штурман. Он грозит кулаком в большой меховой рукавице. Радость оказывается напрасной.

– С твоим бы счастьем да по грибы ходить. – Охотники рассаживаются по местам.

Вид спутников вызывает у Литвинова улыбку. Вот такими, в заячьих треухах, в собачьих дошках, в меховых броднях, ходили тут люди во времена Ермака, и псы их, лохматые, с черными пуговицами глаз, были, наверное, такими же, и говорили люди так же, и так же при малейшем шорохе навастривали уши псы. И вот летят они на этой дюралюминиевой стрекозе, какая им вчера, может быть, и не снилась. Летят, покуривают самокрутки, сам черт им не брат, и от этой их деловитой уверенности спокойнее становится Литвинову.

– Эх, соседи, отыщем геологов – для всех банкет; по пол-литра на брата, – говорит он.

– По пол-литру-то нашего сибирского мы вам, Федор Григорьевич, сами поставим, а вот на добром посуле спасибо, – отвечает бородатый, но все-таки уточняет: – А при каком закусе пол-литра? При городском? – Но, глянув вниз, вдруг кричит летчику: – Эй, кучер, помедленнее-то твоя лошаденка бегает? Здесь он где-то, станок. Вот чую, где-то здесь. Тяни правую вожжу и давай кругаля.

Вертолет поднимается, тайга уже не заснеженное море с крупной зеленой волной, а что-то вроде мозаичного поля, выложенного мастером с богатой фантазией.

– Если с Василисой ничего не случилось, они живы.

– Да? – Игорь смотрит на Субботина. Он знает, что это за человек, знает, что чуть ли не весь колхоз сватает своего любимца за Василису и что она, увы, равнодушна к своему нареченному.

– Такой человек!

– Ну а какой, какой? – настаивает Игорь. Агроном косится на собеседника, вздыхает…

– Знаешь же…

– Дым! – вскрикивает молодой охотник, парень огромного роста, которого все зовут Серенькой. – Дым, дым!

«Ой, что-то опять плечо закололо! Где он, этот дым? Только бы не ошибся», – думает Литвинов и, протерев рукавом стекло, смотрит вниз. Действительно, теперь над вершиной кряжистого кедра будто бы пошевеливается синий дымок. Но летчик его уже заметил и, чуть подняв машину, направляет в ту сторону.

– Начальник, не забудь обещанного, – напоминает бородач, – а то, бывает, тонул – топор сулил, а вытащили – топорища жалко… Выпивон с хорошим закусом.

– А может, это не они?

– Кому же тут костер палить, медведям? Теперь Литвинов следит за тем, как растет, приближаясь, дым. Ну, конечно, костер! Вот проплыл внизу старый кедр, за ним среди низкорослой молодой поросли маленькая полянка… Костер… У костра люди. Они машут, что-то кричат, приложив ладони ко рту.

Поиск по сайту: