ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 38 страница

И через час после этого разговора, в разгар обычного рабочего дня, неожиданно для всех, кроме тех тысяч людей, разных профессий, которые были отобраны для участия в перекрытии, по диспетчерскому радио разнесся голос Дюжева – даже близкие его друзья не сразу узнали его, так он был взволнован:

– Товарищи! Мы приступаем к перекрытию реки Онь. – Короткая пауза. Взоры всех обратились к репродукторам. Голос, ставший уже обычным, отдавал распоряжения: – Всем покинуть котлован!.. Подняться до отметки критического уровня!.. Комендант Федоров, товарищ Федоров. проследите, чтобы в котловане не осталось ни души, и доложите в штаб!.. Проследите и доложите в штаб!..

В этот день Петрович с утра не был дома. Готовя своих ребят к репетиции, – он позабыл даже позавтракать. Машины с нарисованными на бортах номерами, со снятыми дверьми кабин, фырча и окутываясь сизым дымом, уже строились в колонну, когда приехал Капанадзе и попросил созвать участников репетиции. Все тотчас же собра| лись.

– Что-нибудь худое, Ладо Ильич? – спросил Петрович.

– Наоборот, хорошее, – ответил парторг, нетерпеливо следя, как водители сходятся к машине, у которой он стоял.

– А что?

– Репетиция отменяется. Будем перекрывать без репетиции. – И хотя слова эти были сказан вполголоса и слышали их немногие, эта весть каким-то образом сразу облетела всю площадку где теснились машины. Впрочем, это был самый короткий митинг из всех, в каких Петровичу ког да-либо доводилось участвовать.

– Ребята, – сказал Капанадзе, поднявшие на подножку и тиская в руках кепку. – Ребята начинается необычное дело. Пятой краснозназнамённой базе выпала честь идти головной колонной! Помните, ребята, за вами будут следить все советские люди. Все! Весь мир!

– Помним! – крикнул Петрович, и, прежде, чем вездеход парторга скрылся в направление карьеров, вся колонна, урча, окутываясь сизоватым дымом, стала перетасовываться в порядке номеров. А пока машины вястраивались, Петрович забежал домой, где, готовясь на смену, переодевалась жена. Он быстро сбросил «повседневный» пиджак и попросил:

– Давай кобеднишние штаны и чистую рубаху. И побыстрей, Мурочка, детка!

– Опять кошачья кличка! – грозно произнесла жена, но, должно быть, почувствовав, что происходит нечто йеобычное, бросилась к платяному шкафу, подала парадную тройку. – Ну что там у тебя?

– Перехитриваем.

– Кого? – Жена быстро застегивала ему пуговицы на рубашке.

– Кого же? Ее, Онь. – Петрович дрожащими от волнения руками приводил в порядок свой костюм, а жена, тоже заразившаяся его волнением, приглаживала ему щеткой голову, опрыскивала, одеколоном «Пиковая дама».

– Не надо бы на тебя такой хороший одеколон тратить. Ну, раз такое дело, дирекция на затраты не скупится. – И вдруг азартное выражение сошло с курносого лица, заменилось растроганной улыбкой. – Ладно уж, беги, а то выйдет, вокзал надул: купил билет и опоздал на поезд.

– Бу сде! – Петрович козырнул, сделал налево кругом, скрылся в дверях.

Жена видела, как он рысцой потрусил через двор, поправляя на ходу галстук. Машины продолжали реветь, двигаться, изрыгать дым.

Мария постояла у окна. Потом решительнс сбросила рабочие полуботинки, комбинезон, разделась, кинулась к шкафу. Она достала оттуда любимое пестрое платье, тонкие чулки, туфельки с каблуками-гвоздиками. Кинув все это у зеркала, она стала переодеваться и, переодеваясь, все время косилась на свое отражение. Ах, как лю-била она эту ловкую, складную фигурку: высокую грудь, тонкую талию, стройные маленькие ножки! Она могла подолгу вертеться нагишом перед зеркалом, напевая, пританцовывая, делая себе глазки. Теперь низ живота был большой, тяжелый, соски на груди набухли. Это портило всю картину. Мурка показала своему отражению язык, сердито отвернулась от него, но сейчас же, упрямо встряхнув волосами, ловко и туго перетянула живот плотным поясом, быстро оделась, подкрасила губы, чуть-чуть подсинила веки глаз. Снова взглянув в зеркало, осталась довольна и набросила плечо ремешок старого цейсовского бинокля, хранимого Петровичем, как память о счастливейшем трофейном периоде войны.

Идти на каблуках-гвоздиках было трудно. Не долго думая, Мурка разулась и с удовольствием зашлепала босыми ногами по нагретому солнцем асфальту.

– Мурка, куда так расфуфырилась? – крикнули ей какие-то ребята, не без интереса следившие за тем, как семенят маленькие стройные ножки..

– Как куда? Вы что, ёлупени, не знаете: сегодня Онь перекрывают!

Впрочем, о перекрытии знал весь город. Множество людей, свободных от работы, прифранченные, в одиночку, стайками, целыми семьями шли на реку. Двигались вдоль магистрали, по тропинкам, ибо дружинники с Красными повязками уже расчищали пути для самосвалов. Котлован был безлюден. Гигантская чаша его, которая вчера еще кишела людьми, как муравейник, была мертва. На краю перемычек с. двух сторон стояли наготове два экскаватора. Им предстояло проложить новый путь реке. И Мурка знала: в одном из них, в том, над которым сейчас в безветрии обвисает красный флажок, ее брат Константин Филиппович Третьяк.

– Товарищи солдаты, матросы, сержанты, офицеры и генералы, – тоном полководца, принимающего парад, произнесла Мурка, обращаясь к бетонщикам. – Поздравляю вас по случаю перекрытия великой сибирской реки Онь!

И, послав им воздушный поцелуй, она ловко, как циркачка, перехватываясь руками по скобам крана и мелькая крепкими полненькими икрами, стала подниматься в кабину. Приняв смену и едва успев отнести десяток бадей, она услышала, как над котлованами загремел голос:

– Всем на дамбе! Отойти за красную черту! – И чуть спустя: – Запал!

Земля вздрогнула так, что кран ощутительно качнуло. Над дамбой взвились вихри песка. Ударив в небо острыми иглами, они стали неторопливо оседать, и, когда крепчайший ветер отнес пыль, вся дамба оказалась как бы изгрызенной. Но вода еще не шла по новому пути. Два экскаватора, будто проснувшись, на противоположных ее концах быстро заработали ковшами. Они торопились разбросать земляную, все еще державшуюся преграду. Марии, наблюдавшей сверху, казалось, что дамба уже прорвана и что река почему-то медлит, задумчиво крутясь возле этой, уже невидной издали земляной кромки. И тут крановщица увидела, как из кабины, на которой краснел флажок, выбросился высокий человек в комбинезоне. Утопая в развороченном взрывом песке; он добежал почти до середины дамбы и начал быстро разгребать руками невидимую сверху преграду. И вот потоки мутных вод хлынули в маленький проход, который он ' прокопал. Онь яростно рванулась в котлован, сметая взрыхленные пески. Теперь человек в комбинезоне уже убегал от догонявшего его потока, быстро слизывавшего земляной вал. Мутные воды как бы стремились схватить его за пятки.

Он все-таки убежал. Поднялся в машину. Даже в своей стеклянной будочке, вознесенной на десятки метров, в значительном удалении от места действия Мурка услышала возбужденные крики… Кран работал, Мурка продолжала подавать бетон. Она поняла уже, кто этот человек, только что руками освободивший путь воде. Подбородок ее съежился. «Костька, братик, это ж ты! Варьят ты эдакий!» И тут же подумала: «Вот уж сегодня опишу все это маме».

Под шумное ликование на берегах река быстро заполняла котлован. В бешеном потоке, как солома, крутились бревна, доски. «Мы покорим тебя, Онь!» – эта надпись, выведенная на бетонном волнорезе котлована, над которой когда-то несколько ночей трудились комсомольцы с Игорем Капустиным, начала постепенно исчезать в грязной пене бешеных потоков, рвавшихся к бетонной гребенке. Бетонщики продолжали работать. Кран, эта стальная голенастая птица, у которой был сейчас хорошенький веселый мозг, все так же старательно поднимал своим длинным клювом огромные бадьи и, задумчиво катясь по рельсам, относил их на плотину. А между тем все уже слышали высокий, хрипловатый голос, который многим здесь был известен.

– Товарищи дивноярцы! – говорил Литвинов. – Мы, большевики, приказали реке Онь свернуть со своего пути. Видите, Онь послушалась нашего приказа. От имени Советского правительства, от имени нашей Коммунистической партии благодарю вас за отличную работу. Теперь мы, большевики, приказываем ей оставить старое русло…

– Начинаем перекрытие! – по-военному скомандовал уже другой человек, и Мурка сразу же угадала по голосу того самого симпатичного бородача, Дюжева, что частенько вместе с Надто-чиевым приходил в Зеленый городок навещать Дину Васильевну.

«Сейчас выйдет мой», – сказала она себе, ведя бинокль в сторону моста. У дамбы, изрыгая сизый дым, теснились вереницы самосвалов. Откос противоположного берега чернел от покрывшей его толпы. И вдруг до будки крана донесся взволнованный шум. «Что такое?» Поднося очередную бадью, Мария одной рукой наводила бинокль туда, где был экскаватор ее брата и куда, видимо, перешел теперь эпицентр событий. Нет, с машиной ничего не произошло. Экскаватор уверенно продолжал разгребать ковшом грунт, расширяя путь водному потоку. Но чуть повыше что-то живое, черное барахталось в несущейся воде. Мария уточнила наводку бинокля. Собака! Поток подхватил зазевавшуюся собаку и нес ее в котлован, на бетонный гребень, где яростная вода ломала и разносила в щепы толстые бревна. И люди на дамбе волновались о судьбе дворняжки, отчаянно боровшейся за свою маленькую жизнь.

И вдруг все стихло. Экскаватор, это огромное стальное чудовище, вдруг прекратил работу. Подняв свою зубастую лопату, он двинулся вперед и, как казалось сверху, остановился над пропастью. «Что он делает, сумасшедший?» – подумала Мурка про брата. И лишь когда машина, застыв над потоком, выбросила вперед стрелу, навесив ее над водой, поняла, в чем дело. В следующее мгновение лопата метнулась вниз, потом в облаке брызг поднялась вверх. Поток крутился, катясь вниз, а черного живого комка в нем уже не было. Стальная махина, как бы разжала пальцы своей лапы. На берегу раздались аплодисменты. Ошеломленная собачонка стояла на груде песка, смешно отряхивая воду, а стальной гигант занял свою прежнюю позицию и возобновил работу.

– Ах ты, варьят, варьят! – с восхищением произнесла крановщица.

– Экскаваторщик «тройки» Константин Третьяк! Не знаю, получишь ли ты за спасение утопающих медаль, а за дурацкий риск выговор себе обеспечил, – прокомментировало голосом Литвинова радио.

Голос Дюжева деловито скомандовал:

– Первая колонна пятого парка, вы слышите меня? Первая колонна пятого парка, выходите на банкет начинать перекрытие!

Вереница машин уже прошла дамбу. Гигантские двадцатипятитонные самосвалы, несущие на своем горбу гору каменных глыб, осторожно, будто на цыпочках ступали на мост. Над передней кабиной полоскалось на ветру красное полотнище. Ветер усиливался, и оно трепетало, будто стремилось вырваться и улететь. И тут люди на обоих берегах вдруг услышали быстрый диалог, происходивший в комнате штаба и явно не предназначенный для широкой публики:

– Двери сняты, но в первой машине двое. Дюжев, почему не выполнен приказ?

– Это Петрович. Видите, знамя, – ответил голос с грузинским акцентом. – Я говорил ему. И вот, пожалуйста, взял и поехал… Ну, я ему покажу!

Мария уже знала, что ради безопасности, на случай, если летящие вниз с моста глыбы опрокинут и увлекут за собою и сам самосвал, приказано снять двери, чтобы водитель мог выско-Я чить из падающей машины. По тому же приказу! в кабинах должно быть по одному человеку. Несколько хороших шоферов муж сам отвел от этого почетного, но опасного дела из-за того, что они не умели плавать. А вот не вытерпел, нарушил свое же распоряжение. Риск большой. Мария это знала. Но она не сердилась. Следя за тем, как машина с красным знаменем, развернувшись на мосту, пятится к кромке помоста, она впервые гордилась мужем. Гордилась и волновалась. Вот задний баллон машины уперся в бревно ограничителя. Кузов стал вздыбливаться над пропастью. Женщина замерла. В это мгновение у крана с крюка снимали бадью. Выпала свободная минута, она приложила бинокль к глазам.

Кузов начал подниматься. Из кабины, с той стороны, где ветер рвал знамя, показалась круглая голова. Мария замерла, но тут раздался грохот – огромные камни катились вниз. Передние колеса машины вскинулись, отделились от помоста, машина как бы вставала на дыбы. Мария вскрикнула по-белорусски: «Матулька!» Мост, машина – все скрылось в столбе брызг, поднятых падающими камнями. В следующее мгновение брызги опали. Женщина увидела мост, реку, самосвал. Он развертывался, уступая дорогу другому. Из кабины выпрыгнул приземистый человек. Какие-то люди жали ему руки, а на мост непрерывной чередой выезжали, урча, новые гиганты и, освобождаясь, от груза, уходили назад. Теперь казалось, эта вереница создала единую цепь, так ровны были интервалы между машинами. «Наверное, это и есть автоконвейер, который они с Поперечным придумали. Оказывается, действительно, вещь», – снисходительно признала Мурка и вдруг заметила, что в круглом зеркальце, прикрепленном ею к стальной раме кабинки, она видит глаза, заплывшие влагой, и что влага эта смывает с век темную зеленоватую краску. Лизнув палец, она быстро ликвидировала «аварию» и в это время услышала нетерпеливое постукивание по металлу. Только сейчас она прислушалась к голосу бородача, должно быть, уже не первый раз произносившего по радио:

– Внимание всех! Вниманию всех присутствующих на перекрытии. Получены сведения, что с севера приближается полоса шквального ветра с дождем и градом крупной величины. Ветер свыше десяти баллов. Штаб перекрытия рекомендует всем, не занятым на работах, немедленно разойтись по домам. Перекрытие продолжается. Штаб требует, чтобы все участники перекрытия при любых обстоятельствах оставались на посту. Остальным разойтись по домам. Разойтись по домам!..

«Шквал! Что такое теперь шквал? – раздумывала Мурка, беззаботно посматривая со своей вышки на то, как на востоке быстро темнеет небо. – Моего Петровича не снесет; не тот габарит… Экая чушь: боремся с такой рекой, и вот, пожалуйте, какой-то паршивый шквал». Да и люди, заполнявшие берега, откосы дамб, склоны утесов Дивный Яр и Бычий Лоб, не обрагили на призыв штаба внимания. Шквальный ветер, дождь, град. Сколько уже раз видал здесь все это каждый. А вот перекрытия такой реки не видел никто. Будто происходил матч между двумя лидирующими командами, будто, наслаждаясь игрой любимых футболистов, люди смотрели на однообразное движение машин между мостом и карьерами. Что им какой-то шквал!

Снова и снова и все тревожней звучало предупреждение штаба. Мария видела, как внизу милиционеры пытаются рассредоточить толпу. Вот группа молодых ребят, взявшихся за руки, старается оттеснить зрителей с откосов. Чудаки!.. Но ветер все сильней врывался в окошко кабины крана. И вдруг сухой грунт, будто бы пущенный из пескоструйного аппарата, секнул по лицу женщины. Она отпрянула, сердито опустила фортку. Кругом так потемнело, что пришлось включить лампочку на приборной доске и зажечь прожектор на стреле. Вихри песку взметывались вверх, и в них, порхая, как голуби перед грозой, полетели газеты, женские платки, чья-то соломенная шляпа. Черная туча волочила над всем этим мохнатое шерстистое брюхо. На фоне свинцового неба и сизой воды пестрая грива порога Буйный стала ослепительна белой. Порывы ветра встряхивали кран. Он вздрагивал. Стальные стропы гудели, будто струны гитары. И вот стекла омыл дождь. Все кругом точно стерлось. Внизу уже едва можно было различить людей, бежавших с берега к навесам, где хранился цемент. Кран пришлось остановить. В стекла барабанил крупный град. Казалось, кто-то в слепом бешенстве бросает щебень горсть за горстью, горсть за горстью…

Сверкнула молния. На мгновение перспектива прояснилась. Оба берега были уже пусты. Закрывая головы куртками, пальто, платками, люди прыгали через лужи, спотыкаясь, падая, продолжали бежать под шатровый навес. Град стучал в стекла, кругом гудело, грохотало. Было темно, как вечером. А на мосту Мурка видела тусклые огня движущихся фар. Фары продолжали перемещаться в полумгле, перемещаться четко, будто и не было этого взрыва стихий, будто не выл сорвавшийся с цепи Свистограй.

Мурка была не из робких, и то, что творилось за стеклами кабины, что гудело в стальных стропах и ощутительно раскачивало железную громадину, будило в ней лишь, озорное ликование: ну и пусть, черт с ним, с этим градом! Работа-то на реке идет! Вот снова сквозь свист урагана прорывается голос бородача:

– Третья и четвертая колонны, ликвидируйте интервал! Ликвидируйте интервал! Шестой резервной базе вступить в дело. На каменном карьере, слышите меня, на каменном карьере! Ускорьте погрузку, ускорьте погрузку!

И в бушующем полумраке двигались, двигались огни; и с моста в реку летели обломки скалы, щебень, песок, и это неистовое наступление человека подавляло и бешеное сопротивление реки, и дождь, и град, и сам ураган. Кран уже не встряхивало, его ритмично качало. У Марии кружилась голова. Бледная, она вцепилась в свое сиденье. Становилось страшно: а вдруг… Может, и в самом деле спуститься вниз? Но уж очень жутко выбираться из кабины в эту воющую, бьющую градом полутьму.

Еле слышно зазвучал звонок телефона.

– Товарищ Третьяк! Кран зачалили, слезайте! – услышала она в трубке. Это была команда. Когда-то девчонкой, тренируясь в аэроклубе, Мария по команде инструктора бросалась с парашютом с самолетного крыла. С тем же хмельным возбуждением она с силой оттолкнула плечом притиснутую ветром дверцу, отжав ее, вылезла на лесенку, цепляясь за железные скобы. Лестница была ограждена железными обручами.

– Ни черта, отсюда некуда падать, – успокаивала она себя. Но в момент, когда она стала уже спускаться, кран вдруг как-то необыкновенно вздрогнул. Остро взвизгнув, пронесся над головой оборванный стальной трос и, свиваясь в штопор, ударил по будке, выбил стекла. Ветер подхватил осколки и тотчас же унес. Мурка застыла, вся прильнув к железному швеллеру. Бил озноб, и тут всем существом она ощутила ровное медленное движение: стальная махина, сорвавшись с якоря, гонимая ветром, ползла по рельсам.

Снизу что-то кричали, махали руками. Мозг женщины, уже привыкший ощущать кран как некое продолжение своего тела, с полной точностью предсказал события: толкаемая ветром махина доходит до тупика, спотыкается о загнутые вверх швеллера ограничителя, падает, а стрела, вынесенная вправо, рушится как раз на один из шатров навеса, под который ураган загнал столько людей.

– Ой, матулька моя! – совсем по-детски вскрикнула Мария на родном, полузабытом белорусском языке. – Столько народу!

Это показалось ей таким страшным, что, позабыв бурю, град, вой ветра, позабыв, что ей кричат, может быть даже что-то приказывают снизу, она начала подниматься обратно, перебирая руками по скользким железным скобам. Ветер прижимал дверь. С силой рванула она ее на себя и почти свалилась в кабину. Сейчас же вскочила, включила моторы, нажала рычаг. Стрела стала медленно отворачивать. Все это было проделано быстро, но Марии казалось, что движения ее свя-зывает кошмарная медлительность. А вот кран двигается к тупику с необыкновенной быстротой. И тут женщина ощутила, как ребенок повернулся и спокойно, не чувствуя всего страшного, что происходило вокруг, точно бы потягиваясь, провел чем-то твердым по животу изнутри. «Немовлятко мое родное», – прошептала Мария, уже понимая, что ей не вылезти, что спасения нет. Колеса крана коснулись ограничителей, все его стальное тело вздрогнуло, и он как бы задумчиво, медленно начинал валиться вперед.

«Ма-а-а!» – отчаянно вскрикнула женщина и, обеими руками прикрывая живот, валилась вниз вместе с железной махиной навстречу качнувшейся и подпрыгнувшей вверх земле…

…А буря продолжала бушевать. Развернувшийся Свистограй выл, ломал и бросал в реку деревья, срывал с палаток брезенты, сдирал шифер с крыш и нес все это над мостом, где Петрович с помощью фонаря регулировал поток машин. В разгар этой схватки с Онью на мосту никто не заметил падения крана, не услышал крик ужаса, вырвавшийся из сотен грудей. Шины самосвалов гулко перебирали мостовой настил. Фары едва пробивали светящуюся мглу. Потоки воды хлестали по доскам, а машины все шли, шли, шли. Обломки скал, кучи щебня методично валились в реку, и невидимая еще плотина росла под водой все выше и выше. Река бесилась, ее убыстряющийся поток колебал бетонные сваи. Они гудели, но выстаивали перед бешеным напором вод, и, когда буря стала стихать и на синее, чисто выскобленное ею небо пробрызнули удивленные звезды, сквозь пенистую, гриву реки одновременно в разных местах из воды появились острия камней.

– Товарищи, видны первые острячки. Мы побеждаем. Удвоим усилия, большая вода уже в тридцати километрах, – говорил по радио усталый голос. Это было событие мирового значения. Каждый житель Дивноярска ждал этой вести. Но то, что произошло в самый горячий час перекрытия на вершине утеса Бычий Лоб, было уже известно. Все встретили эту радостную весть в глубоком молчании.

–…Только к ночи мне удалось привести ее в себя. Мы сбились с ног. Я совсем отчаялась. И вдруг она шевельнула головой, приоткрыла уцелевший глаз, – рассказывала Дина Васильевна Дюжеву несколько дней спустя.

Они сидели на вершине Дивного Яра на скамейке под корявенькой, лохматой соской. Зеленоватая, душистая, звенящая комарами ночь стояла над покоренной рекой. Она была такая прозрачная, эта сибирская июньская ночь, что обиль | ные огни строительства и льдистое мерцание электросварки почти не меняли ее естественных красок.

Когда-то, в первый год строительства, чьи-то добрые руки соорудили здесь, на крохотном, вознесенном высоко над стройкой плато, эту скамью. С тех пор она не пустовала, верно служа местным влюбленным и мечтателям.

–…Вся истерзанная, с отбитыми внутренностями, с поломанными костями, она пыталась что-то сказать, – продолжала Дина, глядя куда-то перед собой за реку. – Я наклонилась и скорее угадала, чем услышала: «Маленький, маленький…» Я поняла: она о ребенке. И ты понимаешь, Павел, какое это счастье было сказать ей: «Жив!» Я даже велела, чтобы из нашего инкубатора принесли этот живой комочек, лежавший в вате. И ты не поверишь, Павел, – надо быть женщиной, чтобы поверить, – в одиноком глазе на лице, представлявшем сплошной окровавленный синяк, появилась радость, именно радость. Думаешь, я ошиблась? Нет же, нет!.. Я была просто потрясена…

Дина закусила губу, замолчала, глядя через реку на утес Бычий Лоб, точно бы прорисованный тушью на фоне зеленоватой ночи.

– А знаешь, как Василиса называла Марию? Кукушка. Вот в ком она ошиблась. Да?.. Это правда, что решили похоронить ее в парке Героев, рядом с теми партизанами, которых перенесли из тайги?

– Старик об этом говорил.

– А ты его видел вчера, Павел?

– Видел, Дина, за полчаса, как с тобой встретились, видел.

– И это верно, что он посылает тебя в Усть-Чернаву начальником филиала Оньстроя?

– Пока что он посылает меня с комсомольцами бросить там с вертолета в воду чугунную доску: «Еще раз покорись, Онь, большевикам!» Доска уже готова, она у него в кабинете, и Старик ходит вокруг нее и всем показывает. Страшно доволен и все бубнит это свое из «Князя Игоря»…

– Но ты не ответил насчет филиала. Это верно, Павел? Да?

– Ну уж ладно… Это, конечно, еще не утверждено, но тебе скажу – да.

Маленькие руки женщины лежали в левой руке Дюжева. Правой он осторожно поглаживал их. И он почувствовал, как пальцы дрогнули, сжались, будто от боли.

– Ну что с тобой? Что-нибудь вспомнилось? Почему погрустнела?

– Нет, ничего. Ровным счетом ничего. Так…

– Тебе не хочется, чтобы я принял это предложение? Почему?

– А я? – тихо спросила женщина.

Дюжев просиял, схватил ее, прижал к себе.

– Дурочка, так врачи ж нужны везде. Будущий начальник будущего филиала Оньстроя на реке Чернава приглашает доктора Дину Захарову поехать на новый «дикий брег» и предлагает ей лучший угол в палатке «люкс»…

– Смотри, смотри, Павел! Маленькая комета, а может быть, спутник? А? Ну куда ты смотришь? Это даже обидно, я говорю ему про комету, а он смотрит на этот свой дурацкий мост, который уже и не мост, а плотина или дамба, не знаю, как это у вас там называется?

– Не сердись, Дина, я только подумал: «Вот судьба и вознаградила меня за все беды. Щедро, С лихвой».

Женщина вскинула серые глаза. Они сияли,

– Павел… Впрочем, наверное, ты думал при этом про свой любезный мост. Так?

– И про мост, конечно, но… Дина, я не умею об этом говорить.

– Ах, все-таки и про мост? Ну, конечно же, про мост! – Голос женщины похолодел, она отвернулась, хотела отодвинуться, но они сидели, оба прикрывшись шинелью Дюжева. Его рука ласково и властно удержала ее.

– Фу, Павел, от тебя потом несет! Не моетесь вы там, что ли?

Дюжев смущенно опустил большую голову.

– Мы с Вороховым с самого перекрытия собираемся в баню, и все срывается: то это, то то, просто беда.

– Безобразие! Это я тебе говорю не только как женщина, но и главным образом как врач. Никакой ваш энтузиазм, никакие мосты и плотины не могут оправдать такого одичания. Снежные люди какие-то. Ну, теперь я за вас возьмусь., Кстати, откуда у тебя взялась моя фотография, которая стоит на твоем столе в вашем знаменитом вагончике?

Дюжев молчал. Внизу, за черным выступом утеса, широко разливалась Онь. Река еще не привыкла к своему новому пути, и в зеленоватой прозрачности летней ночи было видно, как поток с разгону бьет в земляную, уже облицованную базальтовыми глыбами дамбу, как бы удивленный неожиданным препятствием, на миг затормаживает возле нее свой бег, а потом начинает отворачиваться вправо и покорно устремляется на бетонный гребень. Недавний ураган разбил много плотов, вырвал с корнем и бросил в реку огромные деревья. Они прыгали на стрежне Они, как спички, брошенные в ручеек ребенком. С вершины Дивного Яра видно было, как эти черные спички, растягиваясь чередой, тоже покорно движутся к гребню плотины.

– Так откуда же у тебя эта старая фотография? – настаивала женщина. – Ну, отвечай, Павел. Что же ты молчишь? – Чувствовалось, ей приятно называть его по имени, обращаться к нему на «ты», приятно ново и немножко неловко.

– Мне ее дал Сакко, – неохотно пояснил Дюжев. – Я провожал его на Чернаву. Уложили в машину чемодан, рюкзак – все его имущество. Бурун прыгнул на переднее сиденье. Простились. Я помахал им и вернулся в свою комнату, И вдруг, стук: Сакко.

Дюжев замолчал, глядя перед собой. Темные воды реки начали уже светлеть, и волокнистый туман, тянувшийся по ним, заметно редел.

– Ну же, Павел, ну… – Дина нетерпеливо трясла его за плечо. – Я знала, у него есть эта фотография. Он уже давно выпросил ее у Петровича и потом носил в паспорте. И вдруг вижу у тебя на столе. Ну, говори же!

– Он вошел в комнату. Фотографию он держал в руке.

– Ну и что он сказал?

– Он сказал: «На, возьми. Это у меня самое дорогое, но это твое».

– А еще чего сказал? Павел, ну как ты не понимаешь, что мне это очень важно!

Дюжев грустно усмехнулся воспоминанию.

– Еще он сказал: «Женское сердце – это магнитофонная лента. Когда на нее записывается новая мелодия, старая стирается начисто». Потом сказал, что я мямля, слепец. Кажется, сказал даже: клинический идиот. За последнее не ручаюсь, но это было бы, как показали события, правильно. Так? Потом сказал: «Пишите, мой адрес, как всегда, Дом приезжих». Больше он ничего не говорил.

– Как всегда, Дом приезжих… – задумчиво повторила Дина.

Посидели молча. Восток чуть светлел, и, как это всегда бывает под утро, все назойливее, свирепее становились комары. Но их злорадного пения на скамье не замечали.

– Какой он хороший, Сакко, – заговорила наконец Дина. – Если бы я не встретила тебя, Павел… Нет, не знаю, ничего не знаю. А тот, он зашел к нам перед отъездом чистый, выутюженный. Вручил мне букет ландышей, маме – какую-то безделку и, я это заметила, усаживаясь, поддернул брюки на коленях. А у нас, как на грех, ничего к чаю. Мама разахалась, побежала на уголок. Павел, это страшно: он вдруг изменился, упал на колени: «Умоляю, уезжай со мной… Ну не сейчас, хотя бы потом. Будет плохо – возвращайся. Твое место никто, слышишь, никто и никогда не займет. Буду ждать». Он рыдал, Павел, по-настоящему рыдал. А мне было жалко, и противно, и страшно. Тут мама загремела ключом в двери. Он сразу вскочил, поправил галстук. Когда она вошла, он уже чинно целовал мне руку.

Дина замолчала. Вздохнула. Потом тряхнула кудрями…

– Павел, неужели и этот утес будет под водой?

– Конечно… И наша скамья, и наша сосна,

– И когда-нибудь я буду плыть на каком-нибудь пароходе над нашей скамьей и над нашей. сосной… А когда ты сбреешь эту свою знаменитую бороду? Ты же обещал.

– Если ты не испугаешься, сбрею хоть завтра. Но ведь я же тебе говорил…

– Нет, нет, эти шрамы, ты их не прячь. Карл Мартьяныч рассказывал, как ты тогда вбежал на тот мост, когда на него наперли льды, и он затрещал. Скажи, страшно было, когда все это обрушивалось у тебя под ногами?

– Не знаю, не помню… Я просто падал вместе с ним.

– И вот ты встал… Я вчера смотрела, как Старик глядит на тебя влюбленными глазами. Ты знаешь, Павел, мне хочется иметь сына, такого, как ты, – большого, русого, голубоглазого. – И тихо призналась: – Давно уже хочется… Ты этого только не замечал.

– А мне дочку с такими же серыми, чуть-чуть раскосыми глазами, которые хотят сразу увидеть весь мир.

Опять замолчали. Так и сидели, прижавшись друг к другу, наблюдая, как светлеет восток; как вдруг зарозовела, будто бы зажглась крона сосенки; как розовый этот свет, сбежав по золотому стволу, окрасил седую, покрытую росою траву, потек вниз по базальтовым откосам: и вот зарозовели уже и воды Они, а там, за рекой, будто выдвинулся вперед хмурый утес Бычий Лоб. И на вершине его, господствующий над всем Правобережьем, подсвеченный поднявшимся солнцем, стал виден поверженный бурей стальной кран. Он-походил на подстреленную цаплю, этот длинноногий кран, свернувший шею на вершине скалы.

Поиск по сайту: