Родители, идиоты и некомпетентные люди 2 страница

— Ты уже прочитал Керуака? — спросила она.

— Нет, — засмеялся я.

— Давай побыстрее. Нам нужно многое сделать для достижения совершенства.

— Как например?

— Увидишь, — ответила она. — Может быть.

Я открыл свой шкафчик и нашел там записку, которую она оставила для меня.

«Дорогой ГФ! Вокруг нас — целый мир, более интересный, удивительный, ужасающий, таинственный, поразительный, чем любой роман из когда-либо написанных. Обращай внимание. Рискуй. Не бойся жить и бросать вызов жизни. Люби, твори».

В течение следующих месяцев она всегда называла меня по-разному в своих записках и письмах, и никогда ничего не подписывала собственным именем. Иногда ссылки были очевидными, а иногда я совершенно не понимал, что она пытается мне сказать. Эта показалась очевидной. В библиотеке она искала Г.Ф.Лавкрафта, но затем я стал об этом думать все больше и больше, возможно даже слишком много. Это явно игра слов, каламбур. Фамилия Лавкрафт состоит из двух английских слов, а они как раз и означают «люби, твори». Можно ли считать, что запись сделана одним человеком и адресована ему же? Затем я стал думать, что сохранение также может означать «полный беспорядок, хаос», о котором мы с ней тоже говорили, и она не имеет никакого отношения к Лавкрафту. Это мне не очень понравилось. Может, она надо мной смеется или пытается меня унизить? В этот момент все и решалось: были четко отмечены два пути. Я мог повернуться спиной к своеобразному вниманию Анны и продолжать жить, как жил. Или же я мог ей ответить, последовать за ней и наблюдать за тем, как в известном мне мире, или в том, который я считал известным, открываются новые вещи, о существовании которых я и помыслить не мог. Конечно, в то время я не подозревал об этом. Я просто руководствовался инстинктом. Я не был уверен, нравится мне Анна или нет. Хотя я считал ее красивой, сексуальной и все такое, она пугала и была полна таинственности. Я знал, что могут возникнуть проблемы. Думаю, что знал это уже тогда.

Октября

Она оставила в моем шкафчике открытку. На ней была фотография какого-то мексиканского старика, которого, как я выяснил, звали Панча Вилья[11]. На обороте было написано: «Лора, прощай. Если ты услышишь, что меня поставили к стенке в Мексике и расстреляли, пожалуйста, знай, что я считаю это хорошим способом закончить жизнь. Так удастся избежать старости, болезней и падения с лестницы, ведущей в погреб. Быть гринго в Мексике — ах, это легкая безболезненная смерть! А. Бирс»[12]. Это был готический флирт, это была Анна Кайн.

Я сохранил это послание. Я прикрепил его к стене, и оно оказалось первым из многих, которые потом также появились там. Каждое представляло собой маленькую загадку, а теперь я знаю, что каждое также являлось и частью большой загадки. Это была игра, и я провел большую часть той ночи, пытаясь придумать какой-то умный ответ, но оказался в невыгодном положении. Анна была умнее. Я провел оставшуюся часть ночи, просто думая о ней.

Октября

Я хотел пригласить ее куда-нибудь после разговора в библиотеке, но, казалось, это не имело смысла. А что подумают остальные ребята из школы? Меня свяжут с готами, и я еще больше отделюсь ото всех. Конечно, я в любом случае находился в отрыве от всех. Я увидел Анну в пятницу в коридоре перед занятиями и подошел к ней.

— Я закончил, — сообщил я.

— Что закончил?

— Обе книги. Обе. Керуака и Кинга.

— Молодец, — ответила она. Анна вела себя холодно и отстраненно, и быстро пошла от меня прочь. Мне пришлось за ней последовать.

— Я надеялся, что ты поможешь мне выбрать что-то новое.

— Прости, — сказала она. — Тебе придется выбирать самому, — она остановилась и взглянула прямо на меня. Казалось, ее глаза смотрят на что-то за моей спиной, прямо сквозь меня, и ее взгляд уходит вдаль. — Мне нужно на занятия.

Это был практически финал. Но когда я надевал пальто после занятий, Анна подошла ко мне. Она торопилась.

— Вот, — сказала она и вручила мне пару тонких книг в мягкой обложке. Это были «Газовые камеры здесь, дамы и господа» Тадеуша Боровского[13]и «Улица крокодилов» Бруно Шульца. — Прочитай это, — порекомендовала она.

— Опять мертвецы? — уточнил я.

— Никто не может тебя разочаровать, когда мертв. Я взял книги и собрался уходить.

— Ты куда? — спросила она.

— Не знаю. Наверное, домой.

— Я пройдусь с тобой.

Мы вышли из школы, и Анна сказала, что хочет пройтись вдоль реки.

— Ты торопишься домой?

— Никогда, — ответил я.

Река Фёрнисс протекала примерно в полумиле к востоку от школы. Она прорезала город насквозь и текла на юг, потом делала изгиб и примерно милю текла на восток, потом возвращалась к изначальному, южному курсу. Это была неширокая река, — не более четверти мили в самом широком месте, — но глубокая и с сильным течением, в особенности весной и осенью. Имелись два моста, один на южной окраине города, второй переходил в главную улицу, чуть севернее центра. Главная улица представляла собой деловой центр города и тянулась всего на пять кварталов. На ней располагались два ресторана («Дубы» и «У Бёрка»), три бара, почта, публичная библиотека, винный магазин, две гончарные лавки, магазин старой книги, магазин по продаже дисков и видеокассет, магазин рыболовных снастей, прокат каноэ и каяков, небольшой бакалейно-гастрономический магазин, в который не стоило ходить (лучше было проехать на бензозаправку к братьям Гёрни на южной окраине города, по крайней мере, у них никогда не заканчивалось молоко и другие основные продукты), и художественная галерея. Там местные художники продавали свои работы.

Вдоль западного берега реки из одного конца города в другой шла грунтовая пешеходная тропа. Мы пошли по ней на юг. Деревья стояли голые, и мы видели, как несколько рыбаков собирают снасти, пока не стемнело.

— Ты когда-нибудь гуляешь здесь по ночам? — спросила она.

— Нет.

— Тебе следует прогуляться. Здесь темно и тихо, слышны только плеск воды и вой ветра. Это успокаивает. Иногда, когда я не могу спать, я спускаюсь к реке, просто сижу и слушаю. Я раньше засыпала на берегу, а потом спешила домой утром — до того, как родители обнаружат мое отсутствие. Тебе следует прийти сюда как-нибудь поздно ночью.

— Я могу свалиться в воду, — заметил я.

— Мне хочется тебя кое о чем спросить, — посмотрела она на меня. — Кое о чем личном. Можно?

— Смотря о чем, — ответил я.

— Когда ты сегодня утром подошел ко мне, ты собирался меня куда-нибудь пригласить?

— Что?

— Ты собирался пригласить меня на сегодняшнюю игру?

Я даже не мог выдавить из себя ответ, просто молча стоял с открытым ртом.

— Неважно, — сказала Анна. — Позволь мне попробовать еще раз. А ты пойдешь со мной на игру?

— Зачем?

— Ну, это нужно решить тебе самому, — ответила она. — Но позволь мне кое-что тебе сказать. Я подумала, что ты собираешься меня куда-то пригласить, и поэтому вела себя, как последняя дрянь. Прости меня. Я была не готова, а затем, когда поняла, что ты делаешь, пришла в возбуждение. Я не привыкла к тому, что люди обращают на меня внимание, я имею в виду в таком смысле, — поэтому мне нужно было вначале разобраться. Мне требовалось выгадать время.

— И?..

— И я буду очень рада, если ты пригласишь меня сегодня на игру.

— Ты пойдешь сегодня со мной на игру? — спросил я.

— Да, — ответила она, потянулась ко мне и очень быстро поцеловала меня в губы.

* * *

Я пошел домой, перекусил как можно быстрее, а затем отправился пешком к дому Анны. Ее мать отвезла нас на игру.

Миссис Кайн совершенно не походила на свою дочь. В противоположность круглолицей Анне с маленьким носом, у ее матери было вытянутое лицо с большим, резко выделяющимся на лице носом. Жесткие курчавые волосы не поддавались укладке, торчали во все стороны, а потом ниспадали с плеч. Она выглядела, как психически ненормальная или опасная дамочка. Она действительно походила на злую ведьму из «Удивительного волшебника из страны Оз»[14]. Я почти ожидал, что в машину заберутся обезьяны, схватят меня и потащат в какую-то клетку.

Мать Анны относилась к среднему юридическому персоналу, работала помощником адвоката. В общем, что-то связанное с юридической деятельностью.

* * *

Мы устроились на дешевых местах, почти на самом верху, на втором ряду сверху, где Анна сидела всегда. Никто из ее друзей еще не подошел. Там сидели только мы вдвоем.

Я нервничал. К понедельнику будет знать вся школа. У меня возникло ощущение, будто все смотрят на нас, но это было просто невозможно. Все смотрели на площадку. Никому не было до нас дела, но я все равно чувствовал себя неуютно еще и из-за глупой синей куртки с золотой отделкой, фирменной для нашей школьной команды. Анна оделась во все черное. Родители купили мне эту куртку после того, как меня приняли в футбольную команду.

— Она тебе нужна, чтобы прикреплять к ней букву, — сказала мама[15].

Только теперь я не получу никакой буквы. У меня просто осталась фирменная куртка. Мне очень хотелось бы сидеть внизу, на скамейке для запасных игроков. По крайней мере, там куртка имела бы смысл, люди бы увидели гипс у меня на пальце. Я нервничал. Я не знал, что говорить.

— Ты ничего не сказала о моем пальце, — наконец выдал я, поднимая руку с наложенным гипсом и демонстрируя ей.

— А что ты хотел от меня услышать? «Случается иногда» или «Вот и вали из команды, придурок»?

— Большинство что-то говорит, — заметил я.

— Большинство говорит очевидное, — ответила она.

Анна дразнила меня со времени нашего первого разговора. Когда она сама обращалась ко мне, мне это нравилось. У нее в глазах появлялся блеск, было видно, что она наслаждается происходящим. Я воспринимал этот блеск, как подсказку: не следует слишком серьезно относиться к ее словам. На губах появлялся намек на улыбку, хотя она старалась сохранять серьезное выражение лица, а голос звучал не бесстрастно, как ей, вероятно, хотелось. Это была игра, сиюминутный флирт, просто способ убить время и проверить быстроту реакции и сообразительность друг друга.

— Я просто не знал, в курсе ли ты.

— Не переоценивай себя, но я на самом деле знала.

— Поверь мне: я нисколько себя не переоцениваю, — ответил я и спросил у нее, ходила ли она раньше на какие-то другие матчи.

— На все.

Я и раньше знал ответ. Мы обычно обсуждали их на скамейке запасных этих вампиров, сгрудившихся на верхнем ряду. Они никогда не подбадривали игроков, никогда не кричали. Они просто сидели и смотрели, словно зловещие птицы на проводе.

— Зачем?

Блеск исчез, глаза потемнели, выражение стало суровым.

— То, чего ты не знаешь, ты не знаешь, — сказала Анна и покачала головой. — Меня отругали.

Затем она рассмеялась.

— Ты смотрел фильм «Незнакомцы в поезде»?

— Нет.

— Там есть сцена, в которой герой по имени Бруно смотрит теннисный матч. Все следят за летающим взад и вперед через сетку мячиком, головы поворачиваются справа налево, слева направо, а его голова остается неподвижной, потому что он смотрит на одного из игроков. Показано, как все зрители, собравшиеся на трибунах, следят за мячиком, а Бруно единственный остается неподвижным и глядит в одну точку.

— А почему он один такой?

— Тебе нужно посмотреть фильм, чтобы выяснить, — сказала она. — Давай изобразим парочку Бруно.

Она вскочила с места, схватила меня за руку, и мы спустились по ступенькам к первому ряду, на котором и устроились. Теперь на нас смотрели все.

— Как ты себя чувствуешь в центре всеобщего внимания? — спросила Анна.

— Давай вернемся туда, где сидели.

— Расслабься. Наслаждайся игрой.

Я оглянулся и посмотрел вверх. Казалось, что никто не смотрит на нас, но только пока не остановишь взгляд на том месте, где мы только что сидели. Там теперь собрались все друзья Анны, и все они смотрели прямо на меня.

— Они не выглядят счастливыми. Анна снова рассмеялась.

— А они когда-нибудь выглядят счастливыми? Забудь о них. Для разнообразия обрати внимание на меня. Это же свидание, ты не забыл?

* * *

В перерыве я отправился к киоску, расположенному за трибунами, чтобы взять нам чего-нибудь попить.

— Ты меня дождешься? — спросил я.

— Я не буду давать никаких обещаний.

Дожидаясь своей очереди, я думал, сколько людей обратили внимание на то, что мы с Анной пришли и сидели вместе. Никто мне ничего не сказал, и, казалось, никто не стал обращать на меня больше внимания. Это несколько разочаровывало. Я купил коробку попкорна и два больших стакана содовой. Было трудно все это нести с пальцем в гипсе. Я почти уверился, что пролью воду или рассыплю попкорн до того, как доберусь до своего места.

Добравшись до прохода над нашим сектором, я заметил Брюса Друитта. Он сидел на моем месте рядом с Анной. Я хотел подождать и понаблюдать за ними. Я не мог рассмотреть его лица, но Анна смотрела на него внимательно и с явной симпатией. От этого взгляда во мне внезапно проснулась ревность. Я также понял, что остальные готы наблюдают за мной, стоящим в проходе. Поэтому я пошел вниз по ступенькам к своему месту.

Брюс встал и прошел мимо меня на лестнице. Он не сказал мне ни слова, но я слышал, как к нему обращаются несколько родителей.

— Ты мог бы здорово помочь ребятам, — говорили одни.

— Как жаль, что ты не играешь, — говорили другие — и все в таком роде.

Анна взяла у меня стакан с содовой, и я опустился на сиденье.

— Брюс хочет, чтобы мы сели с ними, — сообщила она. — Но я сказала ему, чтобы нашел себе девушку.

Записки

Я не пользовался популярностью, но не думал, что непопулярен. Я не считал, что кто-то обращает на меня много внимания. Я не занимал ничьих мыслей, никто не высказывал обо мне своего мнения, или, по крайней мере, я так думал. Анна все это поменяла. Мы стали предметом для сплетен, о нас говорила вся школа.

Мы оба получили записки в один и тот же день, во вторник после футбола. Они оказались в наших шкафчиках. Нам предназначалось одно и то же послание: держитесь подальше друг от друга. «О чем ты думаешь?» — так начиналась адресованная мне записка. Она была написана от руки на линованной бумаге из тетради. Почерк был неровным, словно писал ребенок или человек, привыкший пользоваться другой рукой. «Держись подальше от ведьмы. Ты не знаешь, какие проблемы тебя ждут. Что ты о ней знаешь? Она сломает тебе жизнь. Поверь тому, кто знает».

«Тебе хотят только добра. Держись подальше от дегенерата. Ему нельзя доверять. Он — лжец. Он принесет тебе боль». Так гласила предназначенная Анне записка. Ее напечатали на простой белой бумаге.

У меня была мысль насчет того, кто написал обе записки, но я хотел убедиться.

— Пусть они тебя не волнуют, — сказала Анна. — Я постоянно получаю записки. Просто не обращай внимания, и все решится само собой.

Она не стала дожидаться меня после школы, а когда я шел домой, то увидел ее на месте пассажира в машине Брюса. В то время я об этом ничего не подумал.

* * *

На следующее утро все в школе говорили о Брюсе Друитте. В предыдущий вечер он попал в серьезную автокатастрофу, врезавшись в боковое ограждение моста в северной, части города. Говорили, что машина слетела с моста вниз на берег, и чуть не свалилась в реку. Брюса отправили в больницу. Ему повезло — он всего лишь сломал ногу. Когда я увидел Анну, то понял, что она сильно потрясена. Раньше Брюс меня не особо волновал, но я не желал ему ничего подобного, по крайней мере, на том этапе.

— Что он там делал? — спросил я.

— Понятия не имею, — ответила она. — Кто-то сказал, что он напился, но я не знаю, что он делал у моста. Он почти никогда не приезжает сюда по ночам.

— С ним все будет в порядке. Так говорят — что с ним все будет в порядке.

— Так говорят.

Я обратил внимание на синяк у нее на левой щеке. Она наложила грим, но синяк все равно был заметен.

— Что там произошло?

Она непроизвольно подняла руку, чтобы прикрыть синяк.

— Меня ударили, — сказала она. — Кто?

— Это неважно. Я с этим разобралась. Я же сказала тебе, что со всем разберусь.

— Тебя ударил Брюс?

— Почему ты так говоришь?

— Я видел тебя вместе с ним — вчера, после занятий.

— Меня ударил не Брюс, — сказала Анна. — Он после этого подвез меня домой. Он мне помог. Больше ты не будешь получать таких записок.

— Кто это был?

— Не беспокойся по этому поводу.

— А у них есть синяки, которые они пытаются скрыть сегодня утром?

— Я никого не била, — сказала Анна. — Но они все поняли. Не беспокойся: я в состоянии о себе позаботиться.

Она меня обняла и отправилась поправлять макияж перед занятиями.

Дом Каинов

Забавно, что незнакомцы каждый день проходят мимо вас, а вы видите только плоскую тень, туманные очертания, — и не обращаете внимания ни на какие детали.

Они движутся в серой толпе, всегда выглядят одинаково и действуют одинаково, это просто карикатуры на их истинную сущность. Однако после того как вы с кем-то знакомитесь, вы вникаете в специфические черты, даже самые мелкие, замечаете сложность личности, привычек и особую манеру ходьбы и ведения разговора, мельчайшие изменения во внешности и одежде.

Так получилось у меня с Анной. Когда-то я думал об Анне, как о характерной представительнице определенной группы — одной из одинаковых «упырей». Но теперь я стал замечать мельчайшие изменения и то, что делало ее уникальной. Раньше я думал, что она каждый день надевает одну и ту же черную юбку, одну и ту же черную футболку, один и тот же черный пуловер. Я думал, что она носит одни и те же черные ботинки, но на самом деле у нее было три пары одной фирмы, «Док Мартен», с шестью парами дырочек для шнурков, восьмью и десятью. («А почему нет с четырнадцатью?» — спросил я у нее позднее). У нее также имелась пара туфель фирмы «Гибсон», но она практически никогда не обувала туфли.

Я заметил, что иногда ее волосы обрамляли лицо и загибались под подбородок, в другие дни они, наоборот, были убраны с лица. Я раздумывал, происходит ли это естественно, или же она каждое утро, проснувшись, решает, как их уложить.

Даже ее глаза постоянно менялись. Они бывали ясными, ярко-голубыми, а затем внезапно темнели и становились почти серыми. Временами в ее глазах горел огонь, и я мог почти поклясться, что вижу, как они меняются — маленькие, белые облачка проходят по ее зрачкам, а затем, в следующую секунду, глаза напоминают льдинки. Временами она неотрывно смотрела на меня или на какую-то точку далеко за моей спиной — или в никуда.

Глаза становились неподвижными, словно она запирала их, они не двигались в стороны, а оставались абсолютно спокойными, радужная оболочка темнела, и глаза напоминали пустые и бесполезные бассейны со спущенной водой. Я стал обращать внимание на ее настроение, а также на цвет и выражение глаз. Я пытался выяснить, есть ли какая-то связь, какая-то подсказка, которой я мог бы воспользоваться, чтобы лучшее понять Анну. Если там и был какой-то шифр, то у меня не хватило времени, чтобы с ним разобраться.

Время шло, и я начал видеть странные вещи, вызывающие дискомфорт. Самая первая была безобидной. Все они могли быть безобидными. Я заметил у нее порез с левой стороны нижней губы. Когда я спросил об этом у Анны, она ответила, что не помнит, как его заработала. «Может, укусила себя во сне», — пояснила она. Затем, через несколько дней я обратил внимание на синяки на шее сзади и с обеих сторон, словно кто-то пытался ее душить. Она также не помнила, откуда они появились. «Может, их оставило ожерелье, которое я надевала», — сказала она тогда. Анна всегда отмахивалась от подобных вопросов и вела себя так, словно синяки и порезы ничего не значат, как и синяк под глазом на следующее утро после несчастного случая с Брюсом. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что они многое значили.

* * *

Однако кое о чем я ее расспрашивал, и от этого она не могла так легко отмахнуться. Анна всегда носила одежду с длинными рукавами, независимо от погоды. Когда я в первый раз увидел ее голые руки, то обратил внимание на небольшие порезы на левом предплечье. Их насчитывалось от двадцати до тридцати, некоторые уже заживали и почти исчезли, другие покрылись корочкой, были и свежие — все еще красные и припухшие.

— Пытаюсь бросить курить, — сказала Анна. — Я наношу порез себе на руку каждый раз, когда хочу закурить. Пытаюсь ассоциировать боль с курением, — она посмотрела на свою руку. — Жаль, но думаю, что сработало это не так, как я хотела. Я начинаю ассоциировать удовольствие от курения с порезами. Теперь, вместо того, чтобы думать о том, какую боль принесет мне курение, я думаю, что нанесение порезов принесет мне удовольствие, как сигарета, — она рассмеялась. — Мне просто нужно быть умнее, чем мое подсознание.

Я также обнаружил, что у нее есть татуировка. По крайней мере, я думаю, что была. Но она не всегда там была. Возможно, это еще одна игра. Но что бы это ни оказалось, татуировка находилась с внутренней стороны бедра. Там изображалось колесо со спицами, но когда спицы выходили из колеса, они оказывали острыми пиками. На каждой спице имелась какая-то надпись, но я не смог их прочесть.

— Я тоже не знаю, что они означают, — заявила Анна. Я ей не поверил.

— Тогда зачем ты нанесла татуировку?

— Так принято у нас в семье. У моих родителей такая же. В том же месте. Это традиция.

В это я тоже не поверил. По крайней мере, не полностью.

— Что она означает? — спросил я.

— Это связано с тем, что мы все — колдуны, — сказала Анна и посмотрела на меня, изучая мое лицо и выражение глаз, чтобы выяснить, поверил я ей или нет. Затем она рассмеялась.

— Что-то из этого правда? — спросил я.

— У моих родителей есть татуировка, — сказала она. — На самом деле я не знаю, что она означает. Но я думаю, что это круто, не правда ли?

Я так думал.

Когда я в следующий раз увидел ее голое бедро, татуировки там не оказалось, и я начал сомневаться во всем, что Анна мне о ней рассказала. Если честно, то я видел ее пару раз при хорошем освещении, поэтому не исключено, что она так и оставалась на ноге, просто я ее в других случаях не заметил. Но кажется, что невозможно не заметить непостоянства татуировки. Может, она была смываемой, и Анна то наносила ее, то смывала, надеясь, что я что-то скажу. Я никогда ничего не говорил. Я просто ждал, когда это маленькое колесо с острыми спицами и странными письменами появится, а когда исчезнет.

* * *

Почти через неделю после футбола и нескольких совместных прогулок после школы Анна пригласила меня к себе домой. Ее комната совершенно не соответствовала тому, что я представлял. Наверное, я полагал, что она живет в склепе или в гробу, по крайней мере, в темнице или в пещере — в чем-то пустом, черном и погруженном во тьму. Все оказалось совсем не так. Скорее, это была комната мальчика. Там царил бардак. Везде лежали тучи книг — биографии Амброза Бирса и Гудини, книги об искусстве, посвященные Джексону Поллоку и Рею Джонсону, художественная литература — Кейт Шопин, Дэвид Хартвелл, Роберт Блох, отдельно валялась потрепанная «Анатомия» под редакцией Грея. Лежали книги со стихами — Шелли, Харт Крейн, Фрэнк О’Хара, Фрэнк Стан-форд, Федерико Гарсия Лорка и Сильвия Плат. Также была стопка нехудожественной литературы, которую я не понимал, с названиями вроде «Психология слухов», «Алан Тюринг: загадка», «Тайные сигналы» и еще какие-то книги Альбера Камю. Я видел кое-какие из этих книг и раньше, в комнате брата — после того, как он поступил в колледж.

— Какие ты получаешь оценки? — выпалил я. Она рассмеялась.

— Одни «D»[16].

По крайней мере, тут я ее обогнал. Я пока что каждый семестр входил в список лучших учеников.

Я также заметил и книгу Лавкрафта в мягкой обложке, которую она взяла во время нашего первого разговора в библиотеке. Книга лежала на прикроватной тумбочке в раскрытом виде — так, что была видна обложка и оборот обложки.

— Почему ты не утруждаешься записываться в библиотечный журнал? — спросил я.

Анна посмотрела на книгу и слегка покраснела.

— Я не могу держать свои вещи в порядке, — сказала она. — Мне нужно стать более организованной. Ты не хочешь мне в этом помочь?

Я огляделся и понял, что это безнадежно.

Везде валялись диски, и даже альбомы. Музыка Тима Бакли, Ника Дрейка, Грэма Парсонса, Бадди Холи, Пэтси Клайн, Бикса Бейдербека, Чета Бейкера, Роберта Джонсона, Моцарта. (Я не знаю, видел ли все это у нее во время первого посещения, но определенно видел эти диски разбросанными в ее комнате за то время, которое мы провели вместе). Неровной стопкой на полу лежали от двадцати до тридцати дисков, более пятидесяти альбомов были разбросаны по всей комнате, словно колода карт. Я вспомнил только диск «Нирваны», ничего другого я не знал, будь то музыка в стиле кантри, джаз или классическая музыка. Стены закрывали плакаты или открытки.

По большей части, на них изображались люди, о которых я раньше никогда не слышал, типа Айседоры Дункан и Роберта Шумана, а также покрытое шрамами, привлекающее внимание таинственное лицо человека по имени Луис Кан[17]. Также висели плакаты и открытки с изображениями людей, про которых я слышал, но не знал, как они выглядят — вроде Амелии Эрхарт[18]. Они были везде, их мертвые лица прикреплены на стену, а их глаза спокойно наблюдали за мной. Гудини был обвязан цепями на большой фотографии над ее компьютером, Натали Вуд улыбалась с дверцы шкафа, Джеймс Дин стоял на замерзшем пруду на ферме над кроватью Анны, и глядел на свое отражение во льду.

— А у тебя есть что-нибудь современное? — спросил я.

Анна закрыла дверь комнаты, и моему взору представился плакат с длинноволосым бородатым мужиком, который сурово смотрел на меня с плаката на внутренней стороне двери. Он выглядел, как Чарльз Мэнсон, но над головой у него было написано «Дэннис Уилсон», а под именем шли слова «Голубой океан».

— Почему ты держишь это здесь?

— Это старый плакат моего отца. Мне он нравится. Мужик прикольный, — сказала она.

Все было старое. Она любила старые вещи. Она не верила в реинкарнацию или что-то подобное, но иногда ей казалось, что она родилась не в то время. Анна не чувствовала особой связи с миром, она чувствовала только связь с вещами из прошлого. Именно это она сказала мне, — но позже.

Постель была девчоночьей кроватью, со стеганым одеялом в цветочек и старым плюшевым медведем на подушке.

— Это мишка моей мамы, — сообщила Анна. — Подержи его, он мягкий.

Я потерял дар речи, поэтому просто взял медведя и снова огляделся. На кровати лежала книга, на которой значилось: «Арчил Горький: Рисунки и наброски»[19]. Я положил медведя назад на кровать и взял книгу. В нее был вставлен большой конверт, поэтому я открыл книгу на месте закладки. Рисунок представлял собой ряд черных клякс, соединенных черными линиями на сером фоне. Анна быстро забрала у меня книгу.

— Эту картину он написал после того, как потерял все свои ранние картины и книги во время пожара, — сказала она и положила книгу назад на кровать.

— Какое странное имя!

— Это псевдоним, — пояснила она. — Он сам его придумал.

— Готов поспорить, что его нет в живых.

— Он умер, но его картины и рисунки все еще можно увидеть.

Я опустился на корточки и осмотрел разбросанные альбомы.

— Ты все это покупала?

— Во время учебы в колледже мой отец работал в магазине звукозаписи. У него, вероятно, тысяча альбомов.

Казалось, она получает удовольствие от осмотра собственной комнаты, от перебирания артефактов, которые она небрежно и беззаботно собрала.

Мы услышали, как открылась входная дверь.

— Это вероятно папа, — объявила Анна. — Я должна тебе кое-что про него сказать. У него совсем нет волос.

Секунду спустя ее отец появился в дверном проеме. Она была права: у него совершенно отсутствовали волосы, но я-то подумал, что он просто лысый. У него вообще не было волос. У него не было бровей, ресниц, усов — ничего. Голова оказалась гладкой, как яйцо, да и форма такой же. Отец Анны был невысокого роста, не более пяти с половиной футов. Выглядел он мягким и кротким человеком, чему способствовали маленькие очки в черной оправе, дорогие на вид, консервативный синий костюм и белая рубашка. Но его вид оказался обманчивым.

Анна представила нас друг другу. Мистер Кайн протянул мне большую пухлую ладонь. Пожимая ее, я понял, что это сильный мужчина. Он крепко сжал мою руку и продолжал давить. Я решил, что отец передает мне таким образом послание: не позволяй себе лишнего с моей дочерью. Я попытался рукопожатием передать ему: «Вы можете мне доверять» или: «Не беспокойтесь». Но я уверен, что он понял мой ответ, как: «Мы бы уже лежали в постели, если бы вы не вернулись домой». Мистер Кайн сурово посмотрел на меня лишенными ресниц глазами, слегка искаженными линзами очков. Я получил послание — он может принести мне боль. Позднее Анна сообщила мне, что он ежедневно тренируется. Он не поднимал штангу, не работал на тренажерах, но бегал, прыгал со скакалкой и занимался боксом. Он был младше моего отца примерно на десять лет, но становился все сильнее и, не исключено, теперь пребывал в лучшей спортивной форме, чем когда-либо. А мой отец утруждал себя только игрой в гольф и медленно расплывался вширь. Его мягкое тело уже напоминало зефир.

Поиск по сайту: