Размеры Земли не изменились 15 страница

П. Чаадаев

Понятия «подвижник» нет ни в одном другом языке, его, как и слово «блаженный» с трудом переводят иностранцы. В мире нет идентичного перевода выражению «славянская тоска».

Я. Юферов

Русский народ, сильно отставая в вопросах цивилизации, всегда имел глубокую и самобытную духовную культуру. Противоестественно думать, что менее цивилизованные народы суть «исторический навоз» для более цивилизованных.

И. Ильин «За национальную Россию»

Глава XII

Цивилизационные идеи и реалии восточнославянского евразийства

Прошлое давит только до тех пор, пока оно укрыто тьмою незнания. Осмыслив и расставив все на свои места, осознав свое прошлое, мы превращаем его из непосильной ноши в живой опыт, в опору и надежду завтрашнего дня. Какова наша вековечная Идея бытия?

История славянства за уходящее тысячелетие – великая в своей трагичности и трагичная в своем величии – со всей остротой ставит вопрос: «Что век грядущий нам готовит?» Потрясения, испытания, которые с постоянством константы сопровождали славянские народы в преходящем тысячелетии? В чем причины этого лабиринта лишений, крови, противостояния самим себе, иному окружающему миру? В чем мы идейно «запнулись»?

Макроисторический анализ истории славянства свидетельствует, что «глубинные» причины бед и потрясении, в значительной мере, детерминированы бинарной (взрывчатой) системой развития госу-дарственности славянских этносов. При этом «бинарно-взрывчатая» система, с элементами «догоняющего» развития государственности, утвердилась в истории Руси после «киевского периода» и доминировала в «московский», «петербургский» и «советский» периоды развития славянской государственности. Причины бинарности заключаются в комбинаторике объективных и субъективных, внутренних и внешних факторов развития, предопределивших ментальность славянства, систему развития государственности.

В чем же идейная суть бинарной схемы общественного развития? Основополагающие изменения социального, экономического и поли-тического плана приобретали (и приобретают) характер взрыва, ниспровержения всего существовавшего до этого, обвала, иниции-руемого, как правило, пришедшей к власти новой правящей элитой. При этом весь предшествовавший этап общественного развития с непреложной закономерностью трактуется как некое «царство абсо-лютного зла и несправедливости», которое необходимо беском-промиссно разрушить «до основанья, а затем...»

Каждый новый правитель с мессианских позиций предвещал, декларировал, как несомненный итог своего правления, «мгновенный» переход от «царства зла» к тысячелетнему царству Божьему, достигае-мому, как следствие перестраивающего все сферы бытия (а возможно и весь мир!), «спасительного» взрыва [83, с. 37–39].

Всматриваясь внимательно в свое прошлое и настоящее, постараемся выявить закономерности развития общества, нормы их проявления.

В российской и советской истории мы встречаемся с сущест-венными переменами, крутыми поворотами, выявляющимися через 20–30 лет: 1801, 1825, 1856–1866, 1881, 1905–1907. В советское время – 1917, 1937, 1956, 1985. Тут не простой случай – смена правителей. Дистанция в одно поколение – от рождения родителей до рождения детей. Новые поколения, не сразу «отменяя» старые, выходят на сцену, давят, все сильнее выдвигают свои принципы и идеи [106]. Украинская бинарность – еще более «взрывчатая»!

Конечно, при эволюционном (тернарном) развитии подобные ритмы не столь заметны (хотя, наверное, тоже существуют), но в России дви-жение вперед всегда более взрывное, а вехи, вспышки – заметнее.

Почему развитие славянства является столь «пульсирующе-взрывчатым», лишено той плавной зволюционности (тернарности), какова присуща развитию западноевропейских стран и народов? Формиро-вание двух принципиально отличных схем развития – «бинарно-взрывчатой» и «тернарно-эволюционной» происходило на протяжении столетий под воздействием ряда как внешних, так и внутренних фак-торов, их причудливой комбинации, неповторимого сочетания.

В чем же коренное отличие бинарной схемы развития от тернарной? Бинарная схема развития непреложно порождает особый тип власти, который принципиально отличается от западно-европейского – власть проистекает из конфликта, она моносубъектна, признает только себя за вершину, а все другие субъекты подавляет и уничтожает.

Данный тип власти на протяжении многих столетий развития славянства характеризуется монологичностью, тем, что она никого не видит в качестве собеседника, а воспринимает только силу, давление, выливающееся порой в прямое насилие, коим и она, как единственным аргументом, воздействует на оппонентов [82].

Рассмотрим проявление данных исторических закономерностей бинарно-импульсивного развития на конкретно-исторических приме-рах. Каждое новое правительство, после Петра I и до наших дней, не продолжало начинания предшествующих, а отвергало их. Елизавета обосновала свое право на престол ссылкою на Петра I, пропуская имена последующих правителей. Екатерина II начала с того, что торжественно вычеркнула царствование своего мужа из русской истории. То же самое по отношению к ней сделал Павел. Александр I торжественно обещал «править по сердцу и законам бабки нашей Екатерины II» – царствование Павла I было объявлено как бы несуществующим. Но и Николай I, считавший, что декабристским восстанием и трагическим началом сво-его царствования он обязан старшему брату, принципиально разрывал преемственность между этими престолами, то же повторялось и в царствование Александра II, Александра III, Николая II.

Когда Горький патетически восклицал: «Безумству храбрых поем мы песню! Безумство храбрых – вот мудрость жизни!», – патетика эта была уже не внове российскому обществу. Общество было давно готово к принятию революционного насилия в качестве «передового», «про-грессивного» явления.

Романтические черты декабристского бунта раз и навсегда запе-чатлели в сознании русского общества чарующую молодые души картину восстания против властей предержащих. Молодые офицеры, действительно героически пошедшие на столкновение с махиной само-державия, передали будущим поколениям обаяние своей героической непрактичной романтической юности. В общественном сознании сло-жился определенный образ передового человека. Им был бунтарь. Архетип «декабризма» вошел в русскую культуру как луч света в пошлой и отвратительной действительности. Будущие поколения «русских маль-чиков» со слезами на глазах, взявшись за руки (Герцен и Огарев), клялись нести дальше факел свободы, зажженный декабристами: «...и братья меч вам отдадут».

Юноши, если они не могли идти в декабристы, шли в печорины. Страсти бесплодия казались им милее кропотливого унизительного труда, столь характерного для европейцев [82]!

Чем дальше уходило русское общество от 1825 года, тем ярче казалось ему пламя восстания, тем притягательнее звучало: революция! Тем с большим презрением оно относилось к эволюции и ее носителям. Юноши шли уже не в декабристы, они шли в бомбисты. Первоначальный тип благородного бунтаря (декабристы могли арестовать императора Николая І, но не сделали этого из благородства!) выродился в тип террориста. «Охота на человека» стала главным занятием нового поколения революционеров. Они не были удовлетворены тем, как изменялось общество. Они хотели осуществления своих целей немедленно: сейчас или никогда.

Сменившее их новое поколение частично осудило террор, но приняло революцию. Соглашательство с властями было им противно, реформаторство стало ругательным словом. Впрочем, террор вовсе не ушел со сцены. Социал-революционеры, бывшие одним из авангард-ных отрядов революционного движения, самозабвенно отдавались терактам. Большевики сочли возможным идти на ограбление банков, называя ограбление (со стрельбой в конвойных, между прочим) «эксами». Слово «экс» смывало, казалось, грех терроризма. «Эксы» кормили партию.

О том, что стало с террором после 1917 года, сегодня можно уже не рассказывать. Посмотрим, соответственно, на нравственную ди-лемму: революция или эволюция. В самом деле, для человека, осознающего невыносимость существующих порядков, уничтожение их вместе с их хранителями – первое естественное решение. Если мир безобразен и жесток, если власть использует средства неправедные, подчас кровавые, отчего не противопоставить ей себя, не ответить ударом на удар, жестокостью на жестокость, почему не опрокинуть власть? Слезы и кровь угнетенных взывают к отмщению. Надо выпря-миться в полный рост и ударить. Никакие средства не могут быть здесь плохи и негодны. К тому же человек, встающий во весь рост, знает, что общество привыкло видеть героев именно в бунтаре. Пускай бунтарь, отчасти, демон; он порожден злым миром и несет в него меч [82, с.36-37]. А, к тому же, что есть герой? Герой изначально есть посредник между богами и людьми. Именно такая концепция героизма и возобладала в России. Бунтарь отчасти обрел божественную природу. Пускай он был сто раз атеист, но он был послан свыше, а следовательно, был выше заповедей, данных простым людям («не убий», «не укради»). Он был неподсуден. Он был божественный мститель, архангел, держащий огненный меч. Катарсис мыслился передовому обществу как апокалипсис, и бунтарь ехал на коне бледном, и имя ему было – смерть. Бунтарь был сверхчеловек, он сам воспринимал себя таковым, и таковым его видели многие.

Совсем другое – его антипод. Бунтарь полагал, что его антипод – это Акакий Акакиевич, жалкий конформист, винтик государственной машины, ничтожество, некто в сером. Цели реформаторов и револю-ционеров были близки: свобода и процветание. Но пропасть лежала между их идеалами. Насилие и кровь были абсолютно неприемлемы для первых. Насилие было повивальной бабкой истории для вторых. К сожалению, они не замечали, что у этой бабки весьма велико число родовых травм [82, с. 37–38].

Итак, кто был реформатор? Это был человек, который клал свою жизнь на то, чтобы усовершенствовать общество, в котором он жил, усовершенствовать смиренно, не преступая через человеческие запо-веди. Он был только человеком, ему было чуждо все демоническое. Бунтарю легче было сохранить целостность своей личности: быть всегда бескомпромиссным, не поддаваться соблазнам власти, с тем, чтобы уберечь свою политическую и нравственную «девственность». Хотя и бунтарь мог выродиться (и вырождался подчас) в крикуна, фразера, политического Герострата, диктатора, деспота еще более жестокого, чем сокрушенный им же.

«Дракон умер! Да здравствует дракон!» – вот формула этой драмы, которую подтвердила история. Деятели февральской буржуазной революции 1917 года постарались не оставить камня на камне от насле-дия Российской империи. В октябре 1917 года большевики воздали им той же монетой, «до основанья» разрушив все, что было создано рево-люционным энтузиазмом февральских разрушителей. Столь же «последовательным» в деле ниспровержения всех достижений своих предшественников были и большевистские цари-генсеки. Сталин ниспроверг ленинский НЭП, достигнутый большой кровью наиболее оптимальный выход из октябрьского апокалипсиса, и воскресил в новой ипостаси – колхозно-казарменный военный коммунизм.

Хрущев ниспроверг сталинскую модель развития отечества, что в свою очередь аукнулось брежневской реставрацией сталинизма. Горбачев и Ельцин довели ниспровергательство достижений пред-шествующих поколений до поистине апокалипсических масштабов, приведя к логическому завершению тенденцию, действовавшую в Рос-сии многие столетия. При этом Горбачев был фигурой исторической, в привычном для России смысле, вольно или невольно, это был очередной «кремлевский мечтатель», прожектер на троне, какие уже бывали, и не раз. Если считать моделью российской истории «Мертвые души», то Горбачев – какая-то смесь Манилова и Чичикова. Но после его «отъезда» из перебаламученного города М. началось нечто, аналогов в русской истории, пожалуй, не имеющее [83].

Таким образом, анализ данных конкретно-исторических фактов позволяет выявить ряд существенных признаков бинарной схемы развития, присущей славянству на протяжении столетий. Каковы же эти закономерности, в чем их отличительные особенности? Бинарная система не признает даже относительного равенства сталкивающихся сторон, которое позволяло бы предположить за противоположной стороной право, если не на истину, то хотя бы на существование, где бы ни возникал конфликт: в политике, религии, науке или искусстве.

Сама идея терпимости чужда бинарной психологии. Для нее находятся другие определения: враждебность, беспринципность, оппортунизм, неверие. Поэтому психология бинарности признает только бескомпромиссную победу. Характерной чертой является максимализм. Конфликт, где бы он ни развертывался, приобретает характер столкно-вения Добра и Зла... [83]

Идея утверждения рая на земле – одна из наиболее характерных для бинарных структур. Отсюда типичное обожествление земной власти как силы, которая осуществит это чудесное преображение, в данном случае не столь важно, предоставляется ли эта власть в облике религиоз-ного проповедника, монарха или террориста. Если, исходя из бинарной схемы развития, для Руси был характерен принцип «вручения себя» правителю, то в западной культуре доминировал договор – начало юридическое, базирующееся на основах римской юриспруденции.

В отличие от России, славянского мира, развитие западно-европейских стран происходит в едином направлении, с единым вектором развития на протяжении столетий вне зависимости от поли-тических форм правления в те или иные исторические периоды развития с доминированием преемственности. Наиболее характерный пример – история Германии за последнее столетие (более длительный период требует специального исследования). Политическая линия Вильгельма II – Гитлера – Аденауэра – Эрхарда – Колля, охватывающая практически весь ХХ век и ознаменованная двумя мировыми войнами, при всем различии политических форм правления характеризуется последо-вательностью, преемственностью в достижении стратегических задач. «Натиск на Восток! – Dranh nach Osten!»

Преемственность и последовательность в восточной политике Германии позволила ей «переиграть» итоги Первой и Второй мировых войн (по крайней мере, в европейском регионе), т.е. поражения на полях сражения под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге обратить... в победы: разрушен варшавский блок, Россия низведена до уровня побежденной второстепенной державы. Германия стала доминирующей державой европейского континента: ее экономическая мощь является определяющей в Европе, она закрепилась на Балканах, сыграв решающую роль в разрушении Югославии (используя для этого мощь НАТО и США), укреплении позиций своего сателлита – Хорватии.

Оказав решительную поддержку политике так называемой перестройки, «нового исторического мышления» Горбачева и, явив-шейся наиболее последовательным (как это ни странно звучит!) ее продолжением, политике Ельцина, Германия бескровно (по крайней мере, для себя!) коренным образом изменила геополитическую ситуа-цию в мире, перекроив карту Европы и произведя столь глобальные изменения, которые не происходили со времени распада Римской империи. Тем самым, благодаря своей политике преемственности и эволюционной последовательности, Германия, завершив глобальную политическую линию ХХ столетия, стала доминирующей державой Европы, приступила к новому территориальному разделу мира, на этот раз «мирному».

Известные неудобства несет в себе и тернарная (эволюционная, либерально-демократическая) модель развития, неудобства особенно значимые для правящей элиты. Да, государству труднее управлять строптивыми подданными, ему неудобны формальные и неформальные структуры гражданского общества. Но без этого еще хуже: один народ, одна цель, одна идеология, одна партия, один вождь – в практическом приложении это превращение страны в тюрьму, в гигантский концлагерь.

Групповые эгоистические интересы в западных демократиях зачастую работают во вред обществу в целом. Но пока они есть, пока не подавлены бюрократическим государством, события обратимы, все можно исправить; разочаровавшись в неумелых и безответственных политиках, большинство призывает к власти другую партию.

При этом, если в бинарном обществе власть правителя – царя, диктатора воистину бесконтрольна и безгранична, и разве что ограничена «удавкой», то в либерально-демократическом обществе царствует Его Величество Закон, власть которого распространяется на всех без исключения. Великий американский мыслитель Эмерсон, один из тех, кто боролся за демократию в Штатах, выразил это просто и убедительно: «Моя свобода размахивать руками заканчивается там, где начинается нос моего ближнего».

Совсем другой основополагающий принцип лежит в основе функци-онирования бинарных общественных систем: «законом» является только воля и устремления того или иного бесконтрольного правителя, приносящего невиданные человеческие гекатомбы – колоссальные жертвы за свои «всемирно-исторические» поиски и эксперименты.

При этом каждая бинарная эпоха, переживающая взрыв, оценивает себя в терминах Апокалипсиса, как нечто никогда не бывшее и ни с чем не сопоставимое. В этих категориях переживало себя время Петра I, большевизм, перестройка. Бинарная структура органически связана с представлением о социальном взрыве: взрыв этот должен носить глобальный, всеохватывающий характер. Все прошлое при этом подлежит уничтожению, а то, что создается на его месте, представляет собой, по мнению нескончаемых ниспровергателей, не продолжение, а отрицание всего предшествующего. Неожиданность, непредсказу-емость, катастрофический характер процесса не страшат его участников; они опасаются прямо противоположного – того, что разрушения не будут иметь глобального характера [83 с. 89–107].

Это с неизбежностью приводит к тому, что борющиеся тенденции вынуждены сталкиваться лицом к лицу, не имея никакой третьей альтер-нативы. В этих условиях перемена неизбежно принимает характер катастрофы. Реализуется она в стремлении к полному апокалипси-ческому уничтожению существующего и созданию на его месте столь же апокалипсического идеального строя [83, с. 91–129].

Основной мотивационной идеей бинарно-взрывчатой модели развития государственности является идея догоняюще-опережающего развития, т.е. ценой неимоверного напряжения не только догнать наи-более развитые страны мира, но и обогнать их, и тем самым построить рай.

А.Тойнби, анализируя подобные тенденции бинарного развития, отмечал: «Коммунистическое автократическое правительство смогло смести царизм вследствие поражения России в 1914–1918 годах от западной технологии, и в период с 1928 по 1941 год коммунистический режим попытался сделать для России то, что удалось Петру 230 лет назад. Во второй раз, в современной фазе своей истории, России пришлось по воле самовластного правителя устремиться ускоренным маршем вдогонку за западной технологией, которая в очередной раз ушла вперед: сталинский тиранический путь технической вестернизации осуществлялся, как это было и в петровские времена, через тяжкие испытания и принуждение. Коммунистическая техническая революция в России предопределила победу над германскими захватчиками во Второй мировой войне так же, как петровская техническая революция обеспечила победу над шведскими агрессорами в 1709 г. и над фран-цузскими – в 1812 г.» [133].

В конечном итоге, идеи свободы, равенства и братства, трансплан-тированные на российскую почву, дали противоположные «всходы», и на знаменитый вопрос Владимира Соловьева, обращенный к России: «Каким же хочешь быть Востоком – Востоком Ксеркса иль Христа?», – история дала ошеломляюще-гротескный ответ: «Ленинско-сталинская Россия явилась Востоком некоего Ксерксо-маркса (или Марксоксеркса)». Разбираясь с этим генетическим недоразумением и с тем, кто или что поставило его на ноги, полезно было бы проследить за процессом, назовем его так, сюрреализации некоторых идей западнического и славянофильского толка, порою сплетенных столь причудливым образом, что только наш злой и насмешливый век мог до этого додуматься [85, 134]. В истории Руси последних веков самым фантасмагорическим образом сочетались элементы, фрагменты, как Запада, так и Востока.

Восток – это абсолютная власть государства, или самовластье, в том числе и над человеком. По отношению к государству, его власти, собственности он абсолютно бесправен. Линия Востока в истории России закономерно завершилась, осуществив нечто дотоле невиданное в истории человечества – эволюцию назад, в глубь веков – от феодализма через античность к полному Древнему Востоку в обличье сталинизма.

Восточный менталитет базируется на особых взаимоотношениях правящей элиты и подданных. Наиболее рельефно это проявлялось, естественно, в странах Востока. Так, в Иране Парфянскую аристократию сменила персидская монархия – «союз трона и алтаря». Чем же он оли-цетворялся?

Раз в году персидский шах давал пир всем сословиям Ирана и произносил при этом традиционную речь: «Вы – самый счастливый народ в мире. Конечно, вельможи страны живут хуже меня, но лучше, чем дехкане, а те – лучше, чем городские ремесленники, но эти – лучше, чем крестьяне, живущие лучше, чем рабы; но рабам лучше, чем преступ-никам в тюрьмах, которым лучше, чем осужденным на смерть, а тем, кого повесят, лучше, чем тем, кого посадят на кол».

После речи он выпивал чашу вина и удалялся, а «счастливые» персы пировали и расходились, радуясь, что живы и не попали «на кол». Это «восточное счастье» было «замешано» на крови, безграничном насилии и произволе высших над «нижележащими» по ступени иерар-хии [86, с. 226].

Исходя из этого «восточного счастья», восточная ментальность породила бинарно-взрывчатую схему развития: апокалипсическая идея перехода к добру через зло, как уже было сказано, регулярно повторяется в разнообразных мистических учениях, утверждающих конечную победу земного рая.

Но ту же идею мы встречаем и в революционных учениях. Например, лозунг эсеров: «Через поражение – к победе». Каждый натиск переживается революционерами как эсхатологическое наступление зла перед обязательной конечной победой. Отсюда мифология «пос-леднего и решительного» сражения. С этим же связана поэзия гибели и искупительной жертвы.

Ужасы октябрьской революции, последовавшей затем гражданской войны в России проистекали из бинарности системы. «Разве свирепы казаки, захватившие Богучар и десятерых красноармейцев закопавшие в землю со словами: «Вот вам земля и воля, как вы хотели»? Разве свирепы измученные питерские мастеровые, какой год убивающие сперва немцев, потом гайдамаков, а потом, ради великой идеи, врагов революции?.. Свиреп год, свиреп час над Россией. Вулканической лавой течет, затопляя, погребая огнем...», – отмечал известный российский писатель Юрий Трифонов [227].

«Октябрьский эксперимент» привлек к себе взоры всего мира. После Первой мировой войны, которая унесла 10 миллионов жизней, человечество ужаснулось: как же так – люди нещадно истребляют друг друга. Начались пацифистские движения. Передовая европейская интел-лигенция рассматривала Советский Союз как оплот идеи всемирного братства.

Вот почему и Ромен Роллан, и Анри Барбюс, и Бернард Шоу, и Лион Фейхтвангер повернулись лицом к Советам. Им казалось, что здесь создается новый мир. И не потому, что внутреннее устройство страны им очень нравилось. Нет. Но они полагали, что здесь начинает осу-ществляться идея всемирного братства, и будут, наконец, прекращены кровопролитные войны. Светлые умы, самые совестливые из них, всегда искали такое устройство человеческого общежития, при котором «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся».

Однако в рамках бинарной системы развития эти ожидания во многом так и не были реализованы. Особенно значимые деформации в рамках бинарной системы развития государственности происходили в деле формирования и развития советской правящей элиты.

Известный российский ученый, профессор А. Акинфьев в своей книге «Гены. Человек. Общество» проанализировал процесс ста-новления и развития элиты советского общества. Выводы его весьма интересны.

Носители ума, и хотя бы зачатков совести, повсюду были первыми кандидатами на социальную и физическую «выбраковку». Поощрялись же такие качества, как конформизм, нерассуждающая исполни-тельность, преданность начальству. Планка интеллекта, не говоря уже о нравственных качествах (таковых попросту не имелось), которую установил «вождь всех народов», была, прямо скажем, невысока.

Историки отмечают, что в первом послеленинском Политбюро Сталин был одним из двух его членов, производивших явное впечат-ление неинтеллигентных людей. Соответственно, и окружение вождя не имело права подниматься над этой планкой. Более того – при-ближаться к ней. На страже этого стоял карательный аппарат. Так, в период своей активной деятельности, нарком Ежов утверждал, что страна состоит из двух половин: из тех, кто сидит, и тех, кто находится под следствием [107, 113].

И так – на всех уровнях, вплоть до самых низших. Этим способом формировалась антиэлита. Причем принципы ее формирования сохранились и после Сталина, хотя массовые расстрелы прекратились. «Принадлежность многих руководящих деятелей КПСС к антиэлите отчетливо можно проследить на примере Политбюро, избранного на последнем брежневском съезде в 1981 году, или на примере хотя бы того же ГКЧП, – пишет профессор А. Акифьев. – Резкое понижение интеллектуального уровня высшего руководства компартии стало одной из важнейших причин стремительного ее ухода с политической арены». Конечно, это был не единственный фактор краха советской империи.

Форсированное развитие означало сведение «на нет» товарно-денежных отношений. В этой системе решающим условием станови-лась неукоснительная дисциплина: подчинение команде и ее выпол-нение. Потеря инициативы для нее тяжела, но переносима. Потеря дисциплины в рамках этой системы означает катастрофу. А необхо-димость поддержания железной дисциплины толкает к установлению авторитарных методов управления страной. Форсированная индуст-риализация предполагает также резкое снижение уровня жизни.

Здесь многое можно сделать с помощью убеждения, многое, но не все. Уместно перефразировать известный афоризм Линкольна и сказать: можно убедить жить в чрезвычайных условиях некоторое время все население, можно убедить некоторую часть населения жить всю жизнь в таких условиях, но нельзя только убеждением добиться того, чтобы в тяжелых условиях все население огромной страны жило всю жизнь. Такой экономический выбор ведет к выбору политическому. Демократический централизм оказался потеснен централизмом авторитарным, недемократическим.

Переходные периоды характерны тем, что происходят изменения основ социально-политического, экономического бытия общества. При этом переход от «фазы к фазе» несет в себе опасность для этноса. Как змея беззащитна, пока она меняет кожу, так этнос бессилен, пока он меняет душу, т.е. стереотип поведения и общественный императив, идею своего бытия.

Таким образом, мы сейчас меняем душу, т.е. вырабатываем новые стереотипы поведения, определяем и формируем главную идею (общественный императив) своего бытия. Данные периоды бытия стран и народов, образно названные периодом «смены кожи и души», – это своеобразные болевые точки этносов, воздействие на которые вызывают последствия, сказывавшиеся столетиями.

В переходные периоды изменения происходят не только на уровне этноса, но и на личностно-индивидуальном. Когда формируется новая государственность, императив поведения звучит так: «будь тем, кем ты должен быть», потому что без жесткого соподчинения новая система развалится при столкновении либо с внешним врагом, либо с сопле-менниками, обычно предпочитающими старый порядок.

Как только большая часть задач решена, долг начинает тяготить людей и на место прежнего принципа выступает новый: «Будь самим собой!»... Тогда появляется поколение, ломающее оковы императива долга, так же, как перед этим были разорваны путы «права рождения». На место силы долга приходит право силы, ограниченное только необходимостью учитывать, что сосед также силен и не менее агрес-сивен. Пассивное большинство, вдоволь настрадавшись от често-любивых устремлений своих сограждан, формулирует новый императив: «Мы устали от великих перемен и потрясений», и дружно отказывает в поддержке всем, желающим быть героями. И это естественно после крови и насилия, захлестнувших общество, оно готово на любую регламентацию, лишь бы бесповоротно уйти от насилия. Миновавшая эпоха так скомпрометировала насилие, что подавляющее большинство предпочитает любую регламентацию, позволяющую надеяться на защиту от произвола сильных [113].

Затем наступает благоприятный период для накопления матери-альной культуры, упорядочения быта, стирания локальных этногра-фических особенностей, унаследованных от прошлых эпох. Это время, когда начинает процветать трудолюбивый обыватель, – «золотая посредственность» Августа. Тип обывателя (мещанина) встречается на всех стадиях развития этносов, при этом «здоровый» обывательский инстинкт следует за мятежной, переходной эпохой развития с неиз-бежностью константы, порождая тем самым упорядоченное, циви-лизованное развитие стран и народов .

Так на уровне упрощенной схемы можно представить стандартный виток развития тех или иных стран и народов, преломляемый через призму национальных особенностей – их ментальность, культуру, религию. Данная схема витка развития позволяет разработать наиболее эффективную переходную модель от бинарно-взрывчатых сообществ к тернарно-эволюционным, т.е. либерально-демократическим [112–119].

Необходимо отметить, что Западная Европа не всегда развивалась на эволюционной (тернарной) основе. Были периоды, измеряемые столетиями, когда бинарность (взрывчатость) возобладала, и, как следствие этого, рекой лилась кровь, погибали в пламени войн евро-пейские города, исчезали с лика Европы государства, народы.

Поиск по сайту: