Размеры Земли не изменились 17 страница

С 1917 по 1922 гг., благодаря развязанному террору и гражданской войне, население «осчастливленной» страны сократилось на 13 мил-лионов человек. В этой топке среди прочих сгорели сотни тысяч тогдашних россиян: дворяне, офицеры, купцы, чиновники, духовенство, интеллигенция, оптом причисленные к буржуазии. Два миллиона, не дожидаясь большевистской пули, покинули Россию. «Великий вождь всех народов» в свое время поведал в беседе с Черчиллем, что пришлось-де расправиться с 10 миллионами «кулаков», из которых «громадное большинство» было «уничтожено», остальные же высланы в Сибирь. Как считает Роберт Конквист, автор известной книги «Боль-шой террор», около 3 миллионов высланных окончили свою жизнь в лагерях. То есть, были «изведены» практически все, кого считали «кулаками» [112].

Профессор А. Акифьев в книге «Гены. Человек. Общество» приводит ошеломляющие данные: в 1912 году в России, без Финляндии и Польши, проживало 155 миллионов человек. Согласно прогнозам, к 1936 году ее население должно было вырасти до 247 миллионов. В действительности в 1936 году в стране насчитывалось только 167 мил-лионов жителей. Иными словами, в результате террора и войн мы лишились не менее одной трети соотечественников, причем, главным образом, представителей элиты общества. (Нечто подобное было при Иване Грозном, Петре I.) «Нельзя, конечно, говорить, что представители элитарных генетических программ у нас уничтожены полностью, – пишет А. Акифьев. – Однако их стало заметно меньше, и поэтому, если оценить социально значимый генетический потенциал среднего россиянина 1912 года, допустим, в 10 баллов, то сейчас он едва ли больше пяти». Иными словами, многое из своего генофонда было растеряно. Все это была плата за фанатичное желание «Пробежать любой ценой 100 лет за 10 лет!» [113, с. 12–15].

Исторический соблазн миллионов людей был инициирован большевиками, обещавшими в кратчайшие сроки осуществить вековую мечту человечества о справедливости, равенстве, братстве. Огромная искренняя тяга простых людей к новой жизни все более сопрягалась с жесткой, социальной регламентацией всего бытия; провозглашенные высокие цели – с беспощадностью средств их достижения: выискивания все новых и новых внешних и внутренних врагов, с готовностью идти на бесконечные жертвы.

Декларирование правящей элитой СССР одних принципов при доминировании прямо противоположных, отсутствие адекватных решений насущнейших общественных проблем привело к попытке решить их, разрубив все гордиевы узлы назревших в обществе противоречий.

И общество в полной мере получило преобразования, к которым оно так стремилось: бинарную, взрывную, скоропалительную попытку одномоментного изменения всего и вся волевым решением генсека, президента, т.е. все происходило в рамках многовекового револю-ционно-ниспровергательского акта, проводимого сверху. Перестройка, как и большинство реформ в России, была осуществлена самой элитой, то есть «сверху». Горбачев – новатор, выросший в среде консерваторов. Его действия привели к разрушению социалистического лагеря и СССР. Горбачевские реформы раскололи правящий класс надвое – на коммунистов-ортодоксов и «коммунистов-демократов». Последние и составили костяк нынешней политической элиты. Первые были жестоко выброшены за борт большой политики. Но горбачевская «революция» не привела к власти новый правящий класс. Это была не смена элит, это была смена генеральной линии. Ельцин, несмотря на личную вражду с Горбачевым, был лишь продолжателем его дела. Он углубил начатые своим предшественником экономические изменения, продолжил реформирование политической системы. Каковы же основополагающие цели, задачи тех тектонических социально-политических и эконо-мических преобразований, которые именуются собирательно перестройкой? За шелухой горбачевского ускорения, ельцинского сумбурно-лихорадочного реформаторства скрывается попытка элиты за 10–15 лет «пробежать» со всей страной 500–600 лет эволюционного развития капитализма на Западе и «догнать и перегнать» передовые, высокоразвитые страны мира. При этом, как всегда, «Мы за ценой не постоим!», естественно, ценой человеческой [111–114, 118, 119].

К чему же это привело? Произошла трансформация общества на знаково-симиотическом уровне: низвергаются памятники, меняются с переброской смысловых и ценностных полюсов символы и лозунги. Что касается политики и экономики, то происходит восстановление структур, уже когда-то существовавших, но самым трагическим образом показавших свою нежизнеспособность. На деле это означает, что перемены «пошли» в рамках некоего цикла, когда «военно-феодальный» капитализм конца XIX–начала XX столетий трансформируется в ленинско-сталинский имперский социализм, чтобы к концу ХХ столетия пере-строиться в «дикий» капитализм образца XIX столетия, который в настоящее время присущ лишь некоторым странам Латинской Америки и Африки. Азия и ее модели развития пока недосягаемы!

Таким образом, можно констатировать изменения в рамках некоего замкнутого цикла при отсутствии элементов новизны, творчества. Маятник истории, насильственно удерживаемый большевизмом у одного полюса, ныне качнулся в противоположную сторону. Большевизм же, формально покинувший подмостки истории, яростно отрицаемый и попираемый, возрождается в стиле, методике и содержании мышления своих отрицателей. Исходя из этого, ряд западноевропейских ученых считает, что взаимоотношение «коммунизм–посткоммунизм» пред-ставляет собой систему, образовавшуюся в результате раздвоения единого. Чтобы получить одну систему, надо наизнанку вывернуть другую. Подобное выворачивание наизнанку с некоей цикличностью свершалось как на российском имперском геополитическом про-странстве, так и на постсоветском в ходе «революций сверху».

Идейно-принципиальное отличие подобного преобразования свер-ху от западного в том, что европейские демократии в значительной мере строились снизу различными общественными институтами, начиная с цехов, гильдий. Это затем закреплялось, «конструировалось» западной правящей элитой на государственном уровне. Подобное эволюционно-поступательное развитие, формирование государственности снизу привело к качественно новому этапу развития западноевропейских стран: там давно уже нет капитализма в его марксистско-ленинском понимании. Система обнаружила свою удивительную мобильность, пластичность, готовность эволюционной трансформации. Однако коммунизм предельно консервативен, предельно устойчив. Будучи вынужденным маневрировать, он только потому так легко перерож-дается в ретро-капитализм, что последний глубоко родственен ему по своему духу. Не является ли подобное утверждение абсурдным? Подобный «старый», «незрелый» капитализм со значимой степенью вероятности вновь и вновь продуцирует возврат к коммунизму. Коммунизм, подвергаясь инверсии, перерождается в консервативный, хищный, безграмотный, бескультурный, антисоциальный капитализм XIX века. Таким образом, большевизм очень своеобразно мстит за свою историческую неудачу, он отступает, но отступает в историческое прош-лое, то есть снова отбрасывает общество на десятилетия назад! Заслу-живает внимания, с какой легкостью и непринужденностью вчерашние коммунисты становятся воротилами-миллионерами! Дело вовсе не в беспринципности, а в глубоком родстве коммунизма и дикого, нециви-лизованного капитализма XIX века – не творческого, не производящего спекулятивно-посреднического «рая» для теневых дельцов, из которого со значимой долей реальности можно возвратиться ...к коммунизму [120, с. 96–101].

Именно поэтому, в силу ментальности СНГовского общества, механизмы западной демократии дают у нас прямо противоположные результаты по сравнению с либерально-демократическими эталонами. Рассмотрим данную закономерность на примере процедуры парла-ментских выборов – важного компонента западной демократии. Выборы в странах западной демократии – процесс обычный, рутинный, с вполне предсказуемыми последствиями, коридор возможных изменений весьма узок, ибо главная их цель – ротация кадров внутри правящей элиты. При этом в наиболее развитых странах западной демократии действует гениальное изобретение тернарно-эволюционной системы государственности: двухпартийная система реального правления, функционирующая по системе «вдох–выдох». Десятки же, сотни борющихся за власть партий являются лишь фоном для ротации кад-ров внутри правящей элиты. Данная форма правления обеспечивает гармоничное сочетание преемственности при разумной, не превы-шающей порога устойчивости системы обновляемости. То же самое с понятием «левое»–«правое», что меняется при переходе данных партий к власти внутри тернарных сообществ: «левые», приходя к власти, «правеют», «правые», в зависимости от социально-политической обстановки, «смещаются» к «центру», порой «левеют».

Совсем другая ситуация с функционированием данного западного института – парламентаризма в переходных бинарно-тернарных сооб-ществах. В ходе выборов в бинарном обществе, с привнесенными в него демократическими элементами, контрэлита желает любыми способами вернуться к власти, декларируя, что печется, прежде всего, о благе сирых, убогих, о чистоте идеалов. Актив партии старой власти состоит из той части номенклатуры, которая была вытеснена с политической арены. Это партия бывших и проигравших. Это контрэлита общества, жаждущая реванша. Армия ее сторонников – все те, кто потерял статус, деньги, привычный образ жизни, молодость [119, c. 5]. Выборы в подобном обществе, по ожесточенному накалу страстей, последствиям для их участников, идентичны холодной гражданской войне, ведь на Руси «кто не служил, тот и не жил, а кто служить перестал, тот, считай, умер». Поэтому дилемма для элиты и контрэлиты на всем СНГовском пространстве – достижение любой ценой власти, что, опять-таки, возвращает развитие системы на путь бинарности. Ведь то, что ком-мунист называет порядком, демократ – тоталитаризмом, коммунист говорит о хаосе, когда демократ имеет в виду свободу. Но и те, и другие в преддверии выборов делают запасы продуктов, продают государственные ценные бумаги, покупают доллары и билеты подаль-ше. Выборы в СНГ, как песочные часы; когда время истекло, часы переворачивают, и низ становится верхом. И тогда «кто был ничем – тот станет всем». И это закономерно. В истории стран с бинарной системой развития легко найти примеры остракизма, но трудно найти примеры воздавания почестей бывшим правителям.

Важную роль в решении общественных проблем имеет изучение идеи феномена лидера, правящей элиты, ибо именно им делегирует общество в той или иной форме право на принятие решений, опре-деляющих судьбы миллионов и миллионов людей и, в конечном счете, их жизнь и смерть, благополучие и горе, процветание и прозябание (при этом цари и генсеки, президенты и премьеры – сами во многом зависимые от многих обстоятельств, людей).

Феномен лидера дает ключ к пониманию основополагающих закономерностей развития эпохи, государств и народов. В свете последних научных достижений место и роль правящей элиты, а также руководящей личности в обществе определяется понятием, введен-ным в гуманитарные науки американским ученым Э. Ласло. Это поня-тие «бифуркации», которое описывает состояние жизнеспособности неравновесных систем, в том числе и социальных. Роль личности определяется ролью факторов, которые способны воздействовать, нейтрализуя или усугубляя способы проявления социальных закономерностей.

Из всего вышеизложенного можно сделать вывод, что лидерство представляет собой руководящий или управляющий аспект политики как самый значительный и видимый его компонент. Эта руководящая функция выступает как совокупность ряда элементов, сочетания персонального, окруженческого и структурного изменений, что вклю-чает в себя такие компоненты: 1) лидер как личность, как носитель политической воли; 2) направляющая элита как политическое подраз-деление, выражающее взаимодействие между лидером и его окру-жением; 3) бюрократическая структура как система вертикальных и горизонтальных рабочих иерархий. Лидерство не может осуществ-ляться без личности, без его ярких индивидуальных качеств.

Лидер зависит от узкого круга сторонников, малой группы, которую обычно идентифицируют с элитой или командой лидера. Характер их взаимоотношений во многом определяет масштаб лидерства. Подлин-ное лидерство заключается в настойчивом влиянии на людей таким образом, что они поступают согласно желаниям лидеров. Одаренный руководитель государства способен создавать свое собственное окружение, одновременно превращая ситуацию, которая возникает на его пути как тормоз, в ситуацию, дающую возможность творить действительность.

Однако не все западные ценности могут быть восприняты и адаптированы. Переход от соборности, определяющей образ жизни славянских народов на протяжении многих столетий, к западному индивидуализму – путь сложный, болезненный, чреватый значимыми потерями в сфере духовности и культуры. Известный западно-европейский философ Эрих Фромм, суммируя положительные и отрица-тельные стороны западного индивидуализма, отмечал: «...Традиции, общие ценности и подлинно общественные личные связи с другими по большей части исчезли. Современный массовый человек изолирован и одинок, даже если он является частью толпы, у него нет убеждений, которые он мог бы разделить с другими, только лозунги и идеологии, заимствованные у средств массовой информации. Он превратился в атом (греческий эквивалент слова «индивидуал», т.е. неделимый), связанный с другими лишь посредством общих, хотя зачастую и проти-воположных интересов, а также денежных отношений» [121, с. 2–3].

Как бы продолжая и развивая мысли Эриха Фромма, известный литератор, мыслитель и диссидент, отдавший значительную часть жиз-ни борьбе с коммунизмом, А.И. Солженицын подчеркивает: «Конечно, какая-то определенная политическая форма постепенно будет нами принята, по нашей полной политической неопытности, скорей всего, не сразу удачная, не сразу наиболее приспособленная к потребностям именно нашей страны. Надо искать свой путь. Сейчас у нас само-внушение, что и нам никакого собственного пути искать не надо, не над чем задумываться, а только поскорей перенять, как делается на Западе. Но на Западе делается еще очень по-разному! У каждой страны своя традиция. Только нам одним не нужно ни оглядываться, ни при-слушиваться, что говорили у нас умные люди еще до нашего рож-дения.

Государственное устройство – второстепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве допустим любой добропорядочный строй, при людском озлоблении и шкурничестве – невыносима самая «разливистая» демократия. Если в самих людях нет справедливости и честности, это проявится при любом строе. Политическая жизнь – совсем не главный род деятельности для человека, политика – совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идет в стране политическая жизнь, тем более утра-чивается духовная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа. Кроме прав, человек нуждается отстоять и душу, освободить ее для жизни ума и чувств» [122].

Подлинное величие любого государства проявляется, прежде всего, в том, способно ли оно создать нормальную жизнь для каждого своего гражданина, не обижая и не унижая его ни нищетой, ни деспотией, ни всеобъемлющей зависимостью. Если же оно не хочет или не в состоянии решить эту задачу, то рано или поздно окажется пригово-ренным к серьезнейшим социальным потрясениям.

Обобщая основополагающие причины многовековых глобальных потрясений, испытаний, выпавших на долю славянства, известный российский ученый начала XX столетия Густав Шпет писал:

«Кто ж мы такие есть – крестились и крестимся по-византийски, азбуку выучили болгарскую, книжки читаем немецкие и английские?» [123, с. 18]

В риторическом вопросе содержится ответ: механические заимствования чужого опыта традиций дают обратный результат – из зерна произрастает плевел, из розы – чертополох!

Мы жили в прекрасном и жестоком, феерическом и разруши-тельном XX веке – веке, завершившем второе тысячелетие и открыв-шем дверь в третье. Не это ли является причиной глобальных мировых войн, невиданной жестокости «просвещенных» обитателей XX столетия? Время, оставшееся до начала ІII тысячелетия, настоятельно требует осмысления пройденного «Homo sapiens» пути за прошедшие тыся-челетия, определения параметров грядущего, предотвращения само-уничтожения человечества.

На древних и старых архитектурных сооружениях были разные надписи, символы эпох: в античности – «Познай самого себя» (храм Аполлона в Дельфах); в эпоху Ренессанса – «Делай, что хочешь» (Телемская обитель в романе Рабле). В середине XX века сердце Ев-ропы обогатилось чудовищной иронией-перевертышем: «Каждому – свое» (ворота в Бухенвальде). Последний лозунг был «развит» далее. Вот три лозунга-директивы нацистской ксенофобской доктрины: «техника обезлюживания» (Гитлер), «ставка на негодяя» (Геринг), «вперед, по могилам» (Геббельс). Фашизм – анахронизм истории? И да, и нет. За последние три с половиной тысячелетия весь цивилизованный мир прожил без войн всего 230 лет.

Человек – единственное существо, которое не дано раз и навсегда, а постоянно находится в процессе становления, осуществления, очеловечивания. Человек не весь в человеке, мы идем к себе издалека, и пока идем, многое может с нами случиться. Человек есть усилие быть человеком. Если нет этого усилия, неизбежна деградация. Фашизм – последняя ставка и шанс тех правителей, которые не «доросли» до демократических форм управления и холят-растят новых Гимлеров, Геббельсов и прочих.

Наступивший, после Второй мировой войны, период «холодной войны» был характерен тем, что речь шла о «соперничестве в упадке», то есть соревновании, победителем в котором был бы не самый могущественный, а дольше сопротивляющийся силам распада. Конец же «холодной войны» ускорил раскол международного пространства, ставшего одновременно еще более расчлененным и более раз-дробленным регионально. Роберт Макнамара констатировал, что региональные, «периферические» конфликты в Северном полушарии унесли за период «холодной войны» сорок миллионов жизней.

Долговременный мир, о котором столько говорили, коснулся только развитых стран и отношений Восток–Запад. Между тем, некоторые конфликты в «третьем мире» обязаны как раз этой самой биполярности – сверхдержавам, предпочитавшим столкновения через посредников. От чего мы действительно были отдалены, это от третьей мировой вой-ны и ядерного конфликта. Сорок лет формула Раймона Арона «Мир невозможен, война невероятна» остается в силе. Сегодня можно было бы сказать, что мир в меньшей мере невозможен (благодаря исчез-новению коммунизма), а война в меньшей степени невероятна (из-за почти повсеместно растущей анархии и обесценивания ядерного ору-жия у одних и его бесконтрольного распространения среди других).

В настоящий период развитый Запад является относительно стабильным центром, по сравнению с которым Восток и Юг пред-ставляются неспокойной периферией, зависимой и стремящейся к од-ной цели. Запад занимает доминирующую позицию в экономическом, военном, идеологическом плане, но это внушает еще большее беспо-койство, поскольку Запад знает, что не располагает ни мужеством, ни солидарностью, ни просто способностью распространить свое про-цветание на Восток или Юг, контролировать царящую анархию [124, с. 34].

«Соотношения сил» уже нет (впрочем, между кем и кем?), есть отношения, отмеченные господством или равновесием, конфликтом или сотрудничеством. Они различаются по сферам (например, денежная или военная) и регионам – Балканы или Кавказ и т.д.

Несомненно, сегодня можно говорить о глобальной гегемонии Соединенных Штатов, но поспешим добавить при этом, что поддер-живать эту гегемонию становится все труднее и труднее. Причина этого – внутренние проблемы американского общества, а также отсутствие возможности контролировать транснациональные явления. Анархия и раздробленность ставят под сомнение даже само понятие мощи. Так, борьба с «Аль-Каидой» – это борьба «с тенью», которую Запад «отбра-сывает» на Восток.

Как это ни парадоксально звучит, в настоящее время весьма актуальным остается вопрос о дальнейшем становлении демократии в высокоразвитых обществах. В самом деле, чего стоит демократия, которая «предпочитает, чтобы о ней судили по ее врагам (коммунизму, фундаментализму), а не по ее результатам», – заметил автор «Коммен-тариев к обществу зрелищ» Ги Дебор. «Искушение тоталитаризмом, – писал он, – это изнанка современной демократии. Я отнюдь не хочу сказать, что сталинизм или нацизм – за углом, но мне кажется бес-спорным, что западные демократии переживают уже сейчас двойной кризис доверия: с одной стороны, общества по отношению к своим институтам и своему политическому классу, с другой – граждан и народов между собой. Либеральные демократии, между собой живущие в мире, часто проявляли или слабость, или агрессивность по отношению к другим режимам. Они часто бывают растеряны перед теми, кто поддается искушению традиционным фанатизмом и жаждой завое-вания».

Известный французский философ и писатель Аспер Пьер, анализируя тенденции и перспективы развития современного мира, отмечает в книге «Ветер с Востока»: «Война заложена в самой струк-туре международного пространства, то есть в многочисленности государств и отсутствии верховной власти. В разные эпохи это «естест-венное состояние» межгосударственных отношений могло быть «освоено» военным равновесием, в частности, ядерным, а также дипломатией, международным правом, некоторыми правилами со-трудничества» [124, с. 34].

Философы от Канта и Гегеля до Конта и Маркса видят решение проблемы в создании общества, где война потеряет свой смысл. Действительно, современное общество – это общество скорее индустри-альное или гражданское, а не военное. Оно стремится больше к богат-ству, чем к славе, и война в нем потеряла свою историческую функ-цию и свой моральный престиж. Но возникает вопрос, сможет ли оно удовлетворить или погасить индивидуальные или коллективные страсти: страх, ненависть, жажду разрушения или мести, так же как и сострадание или стремление к идеалу. А эти страсти, не повлекут ли они за собой обострение индивидуального или социального насилия, тем самым, компенсируя утрату роли войны? Ведь мы живем в обществе, где наисовременнейшая техника, позволяющая манипулировать массами, побуждает к регенерации самых примитивных инстинктов.

При этом международная система гораздо легче организуется экономически, чем политически, ибо политика проводится очень множественная и не поддающаяся инструментальной рациональности. Какие-то элементы совместного управления и мировой организации пробиваются на свет. Среди них – некоторая способность восприятия мировых проблем; консенсус по отношению к тому, что неприемлемо, некоторое единство между могущественными державами и членами Совета Безопасности и Секретариатом ООН [125, с. 10–35].

Английский философ и общественный деятель А. Тойнби в своей фундаментальной работе «Столкновение цивилизаций» поставил воп-рос: «Какое наиболее характерное событие ХХ столетия выберут историки, вглядываясь, столетие спустя, в наше время?» – Воздействие западной цивилизации на все другие, жившие в мире того времени, общества. Воздействие было столь мощным и всепроникающим, что перевернуло вверх дном, вывернуло «наизнанку» жизнь всех его бесчисленных «жертв», повлияв на поведение, мировоззрение, чувства и верования отдельных людей – мужчин, женщин, детей, затронув те струны человеческой души, которые не откликались на внешние материальные силы, какими бы зловещими и ужасными они ни были. Суть же этого процесса в том, что это первый шаг к унификации мира в единое общество. По мнению А. Тойнби, в обозримом будущем единст-во человечества будет восприниматься как одно из фундаментальных условий человеческой жизни, как бы часть природного миропорядка; и локальное местечковое мировоззрение пионеров цивилизации первых шести тысячелетий существования, будет восприниматься с трудом, ...как будто та или иная страна является центром, а то и всей Вселенной. А. Тойнби на основе этого заключает: «Наши потомки не будут лишь западными жителями, как мы. Они будут наследниками Конфуция и Лао-цзы, так же как и Сократа, и Платона, и Плотина, наследниками и Гаутамы Будды, так же как и Иисуса Христа, наследниками Заратустры и Муххамеда, так же как пророков Илии и Елисея, и апостолов Петра и Павла...» [66, 133]

В. Соловьев еще в конце минувшего века с той же страстью искал возрождения человека и общества на качественно преображенных началах, при которых «...индивидуальность, как и национальность, и все другие особенности и отличия, перестает быть границею, а становится основанием положительного соединения с восполняющим его соби-рательным всечеловечеством... Всечеловечество не есть отвлеченное понятие, а согласная полнота всех положительных особенностей нового или возрожденного творения, значит, не только личных, но и народных».

Но какова же будет судьба национально-культурного достояния различных стран и народов в свете вышеизложенного? Л.Н. Гумилев дает следующий ответ на данную фундаментальную проблему XXI столетия: «Всякая культура, развивающаяся на перекрестке субэкумен, может породить новый синтез и стать центром новой группировки культур. Такие процессы начинались в Тибете, еще раньше в Византии, но субэкументальные узлы, образовавшиеся там, были «смяты» историческим процессом. Духовный взлет России в XIX веке вызвал у Шпенглера ожидания, что Россия станет новым культурным центром мира. В этом свете (почти как Белый и Блок) Шпенглер воспринял и революцию. Такие надежды до известной степени разделял А. Тойнби. Но после неутешительных итогов XX века он отказал России в звании самостоятельной цивилизации. На сегодняшний день вопрос остается теоретически открытым. России предстоит еще освоить огромный опыт XX века, усвоить тысячи идей и множество форм жизни, и только по-том, возможно, их опровергать. Хомяков и Достоевский знали Европу, с которой спорили, и нам, прежде всего, надо узнать и усвоить кое-что жизненно нужное, без чего в ХХ веке не проживешь» [132].

Каковы же перспективы развития славянской цивилизации в грядущем XXI столетии? Есть народы, особенно с тысячелетним прошлым, которые и сегодня продолжают жить духовно этим своим прошлым, дышать, в основном, своим животворным вечным наследи-ем, как, например, народы Индии. Другие народы, те, у кого «короткая» история, скажем североамериканцы, напротив, живут преимуществен-но своим настоящим. Им ближе, дороже и волнительнее всего то, что происходит с ними сейчас, здесь, сию минуту. Встречаются случаи, когда массу людей не устраивает ни их настоящее, ни их прошлое. Тогда им не остается ничего другого, как только жить будущим. Таковы, по-видимому, славяне. Один из наиболее «неистовых» умов XIX столе-тия, Виссарион Белинский так и говорил: «Россия по преимуществу страна будущего».

В числе важнейших составляющих русской идеи на протяжении пяти веков была идея «собирания земель», расширения и экспансии. Именно она, в конце концов, исчерпала себя, и с середины XIX столетия территориальные присоединения прекратились. Начался постепенно переход к следующему этапу: от количественного к качественному росту, обустройству собранного, интенсивному развитию. Западно-европейские государства перешли к этой фазе еще в XVI–ХVIII веках, а Россия начала свой переход тогда, когда стала самым большим госу-дарством на планете.

Иногда европейские страны отходили от выбранного маршрута и пытались вернуться к экспансии: вспомним походы Наполеона или гитлеровскую манию жизненного пространства, но из этого, кроме трагедии, ничего не получалось. Всякий народ на стадии экспансии не нуждается ни в какой демократии: американские колонисты, выби-вавшие индейцев с их земли, не проводили ни выборов, ни рефе-рендумов; Карл XII, пытавшийся резко расширить шведские пределы, не занимался введением многопартийности ни под Нарвой, ни под Полтавой. С переходом к интенсивному развитию демократия стано-вится жизненно необходимой. Утверждение демократических начал, а вместе с ними норм правового государства – это не навязчивая дидак-тика и урок, который дает России запад Европы, а импульс, напрямую вытекающий из всего прежнего опыта и истории страны, а также из мирового исторического опыта.

Ленин, Троцкий, Сталин попытались вернуть «Славянский мир» на путь экспансии, на этот раз мировой, что было неразрывно связано с тоталитаризмом. Большевики попытались раздуть мировой пожар и устроить мировую революцию вместо того, чтобы, наконец, разжечь камин в собственном доме и постричь траву у себя во дворе. Перейти от экспансии к обустройству, собирать, а не разбрасывать камни и, таким образом, восстановить собственную идентичность, немыслимо без утверждения демократических начал. Путь к этому непрост. Мы сами еще несем в себе множество черт, воспитанных сталинизмом. В психологии есть такое понятие при характеристике личности – когни-тивная комплексность. Это система координат, в которой мы видим мир. Можно так: хороший – плохой, и будет одна ось: любые оценки проецируются на нее одну, других ориентиров нет. Можно чуть сложнее: хороший – плохой, свой – чужой. Вот уже двухмерная система. Можно: хороший – плохой, свой – чужой, романтик – практик. Чем человек интеллигентнее, культурнее, тем его система координат комплекснее, тем она сложнее. Та система координат, в которой мы воспринимали окружающее, совсем недавно была исключительно примитивна. Мир был черно-белым. Люди делились, к примеру, только на эксплуататоров и эксплуатируемых. На своих и чужих – и все. Сейчас система координат усложняется. Оказывается, капиталист – не обязательно толстый и пустоглазый, с ним можно разговаривать, он не обязательно прячет нож за спиной и бомбу в кармане [125].

Простое восприятие мира дает простые рецепты. Например, уничтожить целые группы населения для того, чтобы другим группам населения было хорошо. Или, например, так: надо построить еще одну домну, еще одну ГЭС (тысячу домен, сотню ГЭС) – и все станет хорошо! Нам не хватает чугуна, значит, будет чугун – все будет хорошо. Это тоже представление об очень простом мире. Оказывается, есть чугун, а все равно не так уж хорошо, появился зарубежный ширпотреб, аппаратура, автомобили, а у нас – чугун в «изобилии» и наше общество попало в катастрофическое состояние.

Поиск по сайту: