Пытка неопределенностью

Насуада открыла глаза. Сводчатый потолок был облицован плиткой и расписан угловатыми узорами красного, синего и золотистого цвета; это сложное переплетение линий надолго привлекло к себе ее внимание, заняв все мысли.

Наконец она заставила себя отвести глаза от этой сводящей с ума игры линий и красок.

Ровный оранжевый свет струился из какого-то источника у нее за спиной. Свет был достаточно сильным, и она смогла разглядеть все это странноватое помещение восьмиугольной формы, но все же этот свет не мог развеять тени, которые жались по углам, точно угрожая ей.

Насуада сглотнула, чувствуя, как сильно пересохло горло.

Она лежала на чем-то гладком, холодном и неприятно твердом – скорее всего, это был камень, которого она касалась голыми пятками и пальцами рук. Холод пробирал ее до костей; и она догадалась, что на ней ничего нет, кроме тонкой белой сорочки, в которой она спала.

«Где я?»

Воспоминания нахлынули все разом, лишенные какого бы то ни было смысла и порядка: и эта безумная кавалькада мыслей и образов вломилась в ее сознание с силой, ощутимой почти физически.

Насуада охнула и попыталась сесть. Надо немедленно вскочить и бежать отсюда, даже сражаться, если придется! Но обнаружила, что не может не только сесть, но сдвинуться хотя бы на пару сантиметров в сторону. Руки и ноги ее были перевиты мягкими, но прочными путами, а толстый ремень не давал ни приподнять голову, ни повернуть ее вбок, прижимая ее к каменной плите.

Она попробовала рвануться, но путы были слишком прочны – не вырваться.

Выдохнув, она бессильно обмякла и снова уставилась в потолок. Стук сердца барабанным боем отдавался в ушах. Жара душила ее, иссушала тело, щеки горели, руки и ноги были словно налиты расплавленным свечным салом.

«Значит, вот как я умру?»

На мгновение отчаяние и жалость к себе чуть не свели ее с ума. Она ведь только начала жить, и все же ее жизнь вот-вот кончится, причем таким жалким образом! Она не успела сделать ничего из того, на что так надеялась. Ей не удалось ни завершить эту войну, ни полюбить кого-то, ни родить ребенка, ни просто пожить. Ее единственными «детьми» были сражения, трупы, дребезжащие хозяйственные обозы, бесконечные военные планы, клятвы верности, которые теперь ничего не стоят, и хромающая, неустойчивая, то и дело распадающаяся на отдельные фракции армия, предводителем которой теперь, наверное, стал Всадник, еще более юный, чем она сама. А от нее останутся только воспоминания. Она была последней в своем роду. Когда она умрет, не останется никого, чтобы его продолжить.

Думать об этом было больно, и Насуада ругала себя за то, что не родила детей, когда это вполне можно было сделать.

– Прости меня, – прошептала она, видя перед собой лицо отца.

И все же она постаралась взять себя в руки и отбросить все эти отчаянные мысли. Единственное, что может помочь ей в сложившейся ситуации – это умение держать себя в руках, и она не намерена была терять контроль над собой во имя сомнительного удовольствия находить оправдание своим сомнениям, страхам и сожалениям. Пока она владеет собственными мыслями и чувствами, она не совсем беспомощна. Это самая маленькая из свобод – свобода ее собственной души, – но надо быть благодарной и за такую свободу, а понимание того, что даже это могут у нее в любую минуту отнять, еще более укрепляло ее решимость непременно этой свободой воспользоваться.

И потом, у нее остался последний долг, который она обязана исполнить: она должна изо всех сил сопротивляться тем, кто будет ее допрашивать. А для этого нужно полностью владеть собой. Иначе долго ей не выдержать.

Насуада замедлила дыхание и сосредоточилась на спокойных вдохах и выдохах, позволив ощущению наполняющихся и освобождающихся легких доминировать надо всеми остальными ее чувствами. Когда она достаточно успокоилась, то попыталась решить, о чем ей сейчас можно думать без опаски. Увы, слишком многие темы были опасны – для нее самой, для варденов, для их союзников, для Эрагона и Сапфиры… Она понимала, что существует слишком большое разнообразие вопросов, с помощью которых ее пленители могут извлечь из нее именно те сведения, за которыми и охотились, и решила держаться той крошечной горстки воспоминаний, которые казались ей наиболее добрыми и невинными, стараясь ни к чему иному мысленно не возвращаться.

Короче говоря, она попыталась как бы создать себе новое, упрощенное сознание, чтобы, когда ее начнут допрашивать, можно было бы с неподдельной честностью изобразить полное неведение. Это был довольно опасный путь, ведь для этого ей нужно было поверить в созданную ею самой ложь, и она понимала: если ей когда-нибудь удастся освободиться, у нее могут возникнуть определенные трудности, когда она захочет вернуться к своему истинному «я».

Но, с другой стороны, у нее не было ни малейшей надежды на побег или освобождение. Единственное, на что она осмеливалась надеяться – попытаться сбить своих изобретательных пленителей с толку.

«О, богиня Гокукара, дай мне сил вытерпеть те испытания, что ждут меня впереди! Следи за своим маленьким совенком, а если мне суждено умереть, унеси меня отсюда… унеси меня на поля моего отца!»

Взгляд Насуады блуждал по выложенным плиткой стенам и потолку комнаты; казалось, она старается не упустить ни одной детали. Она, разумеется, догадывалась, что находится в Урубаене. Куда же еще могли отнести ее Муртаг и Торн. Скорее всего, именно этим и объяснялось эльфийское убранство этого странного помещения; большую часть Урубаена ведь построили эльфы, и раньше этот город назывался Илирия; то ли еще до войны эльфов с драконами – случившейся давным-давно, – то ли уже после этого, Илирия стала столицей королевства Броддринг, и в ней официально обосновались Всадники.

Примерно так рассказывал Насуаде отец. Сама же она ничего этого, конечно, помнить не могла.

Впрочем, Муртаг мог притащить и в совершенно иное место, например в один из частных дворцов Гальбаторикса. И возможно, эта комната на самом деле выглядит совершенно иначе, чем это кажется ей. Умелый маг, Гальбаторикс способен был манипулировать всем, что она видит, чувствует, слышит, обоняет; он мог полностью исказить ее представление об окружающем мире, и она сама никогда бы этого не заметила.

Но что бы с ней ни случилось – что бы с ней, кажется, ни случилось, – она не позволит себя обмануть. Даже если сейчас в эту дверь вломится Эрагон, разрежет ее путы, даст ей свободу, она, пожалуй, и это сочтет уловкой своих пленителей. Насуада не осмеливалась поверить даже в очевидность своих физических ощущений.

Когда Муртаг похитил ее из лагеря варденов, сам ее мир, похоже, в одно мгновение стал лживым, и теперь невозможно было сказать, где эта ложь кончается и есть ли у нее вообще какие-то пределы. Единственное, в чем Насуада могла быть уверена – что она еще существует. Все остальное, даже ее собственные мысли, вызывало у нее подозрения.

Когда несколько утихли первоначальное возбуждение и отчаяние, затянувшееся ожидание начало превращаться в истинное мучение. У нее не было иного способа определить, сколько уже прошло времени, кроме как по тому, хочется ли ей пить или есть, но ощущение голода или жажды возникало и пропадало как-то очень нерегулярно. Насуада пыталась отсчитывать время, про себя считая секунды, но это ей быстро надоело, и потом она все время забывала, на чем остановилась, когда счет дошел до десятка тысяч.

Несмотря на уверенность в том, что ее ожидает нечто ужасное, она все же очень хотела, чтобы ее пленители наконец объявились, показали себя. Она кричала и звала их – порой по несколько минут подряд, – но в ответ слышала лишь жалобное эхо.

Окружавший ее неяркий свет никогда не менялся – не меркнул и не становился слабее, – и Насуада догадывалась, что это беспламенный светильник вроде тех, какие делают эльфы и гномы. Это сияние не давало ей уснуть, но потом усталость все же взяла свое, и она слегка задремала.

Она боялась крепкого сна, ибо во сне казалась себе наиболее уязвимой и опасалась, что ее бессознательный разум может выдать любые сведения, которые она так старается сохранить в тайне. Однако тут у нее выбора не было. Раньше или позже она все равно уснет, а если заставлять себя и дальше бодрствовать, будет, пожалуй, только хуже, ибо сил на сопротивление у нее тогда совсем не останется.

В общем, Насуада немного поспала. Однако этот сон, прерывистый, неспокойный, удовлетворения не принес, и, проснувшись, она снова почувствовала себя усталой.

Раздался глухой удар, и Насуада вздрогнула от неожиданности. Где-то выше нее, позади, с грохотом и лязгом отодвигались засовы. Затем послышался скрип открываемой двери. Сердце у нее забилось. Значит, прошел, по крайней мере, один день с тех пор, как она очнулась. Ей мучительно хотелось пить, язык распух и едва ворочался во рту; все тело болело из-за того, что она так долго оставалась неподвижной, распростертой на холодной каменной плите.

Кто-то спускался по лестнице. Мягкие башмаки неслышно ступали по каменным ступеням. Потом шаги стихли. Звякнул металл. Ключи? Ножи? Или что-то похуже? Затем шаги возобновились. Теперь они приближались. Все ближе… ближе… В поле зрения Насуады возник осанистый человек в серой шерстяной коте; в руках у него был серебряный поднос с разнообразной едой – сыром, хлебом, мясом; там были также кувшины с вином и водой. Человек в сером наклонился, поставил поднос у стены и подошел к Насуаде. Она отметила про себя, какие у него быстрые и точные движения. Мало того, почти изящные.

Слегка присвистнув, человек в сером внимательно посмотрел на нее. Лысая голова его была похожа на тыкву-горлянку: на макушке и внизу расширялась, а посредине была значительно уже. Лицо чисто выбрито. Лысину на голове окаймлял аккуратный короткий ежик волос. Верхняя часть его лба и лысина так и сияли. На пухлых щеках играл румянец, но губы почему-то были такими же серыми, как и его одежда. Глаза же были и вовсе непримечательные: маленькие, карие, глубоко посаженные.

Человек в сером облизнул губы, и Насуада обратила внимание на то, что зубы у него смыкаются, точно створки дверной скобы, и сильно выступают вперед, придавая его лицу сходство с мордой животного.

Его теплое влажное дыхание пахло печенкой и луком. Несмотря на то что Насуада была страшно голодна, ей этот запах показался тошнотворным.

Она очень болезненно воспринимала то, что практически обнажена и взгляд этого мужчины блуждает по ее телу, и чувствовала себя под этим взглядом чрезвычайно уязвимой. Было оскорбительно лежать вот так, как кукла или беззащитный домашний зверек, которого распяли жестокие дети, желая повеселиться. И щеки Насуады вспыхнули от гнева и унижения.

А человек в сером досадливо поморщился, как-то непонятно вскрикнул и, к изумлению Насуады, принялся развязывать ее путы.

Едва почувствовав себя свободной, она тут же резко села и нанесла жесткий, рубящий удар краем ладони, метя человеку в сером прямо под ухо.

Он без малейшего усилия перехватил ее руку еще в воздухе. Она зарычала и попыталась выцарапать ему глаза второй рукой. Однако он снова перехватил ее руку. Она Дергалась, но хватка у него была железная – не вырвешься; ей казалось, что руки ее зажаты каменными тисками.

В отчаянии она рванулась вперед и вцепилась зубами в его правое предплечье. Горячая кровь хлынула ей в рот; кровь была соленая, с привкусом меди. Насуада задохнулась от отвращения, но вонзала зубы все глубже, так что кровь уже текла у нее по подбородку. Зубами и языком она чувствовала, как трепещут мышцы ее жертвы – точно змейки, пытающиеся вырваться из ее хватки.

Но в целом он на ее укусы никак не реагировал.

Наконец она отпустила его руку, откинула голову назад и выплюнула его кровь ему же в лицо. Но и тогда человек в сером продолжал смотреть на нее ничего не выражающим взглядом, не моргая, не выказывая ни малейших признаков боли или гнева.

Насуада снова попыталась вырваться, а потом, извернувшись, попыталась ударить его ногами в живот. Но нанести удар она не успела: он выпустил ее левое запястье и с силой ударил по лицу.

Белый свет вспыхнул у нее перед глазами, тело, казалось, сотряс какой-то бесшумный взрыв. Голова ее упала набок, зубы клацнули, и боль стрелой пронзила позвоночник от основания черепа до копчика.

Когда зрение ее немного прояснилось, она села, гневно глядя на человека в сером и больше уже не пытаясь его атаковать. Она понимала, что находится целиком в его власти. Теперь, как ей представлялось, необходимо найти что-то такое, чем можно было бы перерезать ему горло или пырнуть его в глаз, а иначе ей, пожалуй, его не одолеть.

Человек в сером отпустил ее второе запястье и, сунув руку за пазуху, вытащил оттуда сероватый носовой платок. Он тщательно промокнул лицо, стер с него кровь и слюну, а затем аккуратно перевязал платком рану у себя на руке, помогая себе своими зубами-скобами, которыми зажимал один конец платка.

Насуада вздрогнула, когда он схватил ее за плечо. Его крупные толстые пальцы легко обхватывали ее руку. Когда он стащил ее с серой каменной плиты на пол, ноги у нее подогнулись, и она повисла у него в руках, точно тряпичная кукла. Одна ее рука оказалась при этом весьма неуклюже согнута и закинута за голову.

Человек в сером рывком поставил ее на ноги, и на этот раз она устояла. Поддерживая ее, он подвел ее к маленькой боковой дверце, которую, пока она лежала плашмя, ей видно не было. Рядом с дверью Насуада заметила небольшую лесенку, ведущую наверх, ко второй двери, побольше – через эту дверь и вошел к ней тюремщик. Дверь была закрыта, но в центре ее имелось маленькое окошко с металлической решеткой, за которой виднелись хорошо освещенные каменные стены, увешанные гобеленами.

Тюремщик толчком отворил еще какую-то боковую дверцу, за которой оказалась небольшая уборная. Там, к огромному облегчению Насуады, она наконец-то осталась одна и старательно обыскала все помещение в надежде найти хоть какое-то подобие оружия и предпринять новую попытку бегства. Но в пустой уборной, к своему глубочайшему разочарованию, имелись лишь толстые, древние слои пыли, древесные стружки да зловещего вида пятна на стенах – скорее всего, засохшая кровь.

Как только она вышла из уборной, человек в сером снова схватил ее за плечо и повел к серой каменной плите. Понимая, что он сейчас снова привяжет ее, Насуада принялась лягаться и вырываться из последних сил; она бы, наверное, предпочла, чтобы он избил ее до полусмерти, но не распинал снова на этой проклятой плите. Но, несмотря на все свои усилия, она так и не смогла ни остановить этого человека, ни хотя бы замедлить его действия. Казалось, он сделан из железа; даже его мягкое на первый взгляд брюхо было совершенно непробиваемым, хотя она несколько раз ухитрилась ударить в него ногой.

Легко, точно с младенцем, управившись с нею, человек в сером уложил ее на плиту, плотно прижав ее плечи, и снова защелкнул оковы на руках и ногах. В последнюю очередь он перекинул ей через лоб кожаный ремень и застегнул его достаточно туго, хотя и не причинив ей боли, так что теперь она совершенно не могла двигать головой.

Насуада ожидала, что теперь он от нее отойдет и будет есть свой обед, или ужин, или завтрак – она понятия не имела о времени суток, – но вместо этого он поднял поднос, перенес его поближе к ней и предложил ей воды с вином.

Глотать, лежа на спине, оказалось невероятно трудно, и Насуада не пила, а крошечными глоточками высасывала драгоценную влагу из серебряной чаши, которую прижимал к ее губам человек в сером. Вкус растворенного в воде вина и прохладное прикосновение питья к стенкам пересохшей гортани был необыкновенно приятным и успокаивающим.

Когда чаша опустела, человек в сером отставил ее в сторону, нарезал хлеб и сыр маленькими кусочками и стал ее кормить.

– Как… – с трудом вымолвила она, чувствуя, что наконец-то обретает голос, – как твое имя?

Человек в сером смотрел на нее совершенно равнодушно, и в глазах его, казалось, не было ничего живого. Его тыквообразная голова сверкала в свете беспламенного светильника, как полированная слоновая кость.

Он сунул ей в рот еще кусочек хлеба с сыром.

– Кто ты?.. Это Урубаен?.. Если ты такой же пленник, как и я, мы могли бы помочь друг другу. Гальбаторикс не может знать все. Вместе мы могли бы отыскать путь к спасению. Это только кажется неосуществимым, но на самом деле выход всегда можно найти. – Насуада продолжала говорить тихим, спокойным голосом, надеясь, что какие-то ее слова либо пробудят в этом человеке сочувствие, либо вызовут в нем некий интерес к ее безумным планам.

Она жала, что умеет быть очень убедительной – долгие часы переговоров в качестве предводительницы варденов вполне это доказали, – но над человеком в сером ее слова, похоже, не имели никакой власти. Если бы он не дышал, его вполне можно было бы принять за мертвеца, хоть он и стоял возле нее, хоть и кормил ее хлебом и сыром. Ей пришло в голову, что он, возможно, глухой, однако он отлично ее услышал, когда она попросила еще воды, так что и эта идея оказалась ложной.

Насуада говорила до тех пор, пока не исчерпала все аргументы до единого, все возможные призывы и мольбы, а когда она умолкла – лишь для того, впрочем, чтобы поискать еще какие-то подходы к своему тюремщику, – он буквально заткнул ей рот очередным куском хлеба. Он так долго держал его у самых ее губ, что она пришла в ярость, однако оттолкнуть его руку не могла. А человек в сером даже не дрогнул под ее бешеным, испепеляющим взглядом и продолжал смотреть на нее теми же, совершенно пустыми глазами.

По спине у Насуады даже мурашки поползли, когда она осознала, что его поведение вызвано не потрясением и не гневом; она действительно ничего для него не значила. Она бы еще поняла, если бы он ее ненавидел, или же испытывал извращенное наслаждение, мучая ее, или же он был бы рабом, который просто вынужден исполнять приказания Гальбаторикса. Но ни одно из этих предположений, похоже, не соответствовало действительности. Скорее, человек в сером был равнодушен ко всему, даже к самой жизни; лишен даже самого слабого намека на чувства. Он бы – и Насуада в этом совершенно не сомневалась – с такой же готовностью убил бы ее, с какой сейчас заботился о ней, и не испытал бы при этом ни малейших сожалений. Так человек, не замечая, убивает муравья, наступив на него или небрежно смахнув его с себя.

Проклиная себя за то, что есть ей необходимо, чтобы поддержать силы, Насуада открыла рот и позволила тюремщику положить туда кусочек хлеба с сыром, хотя больше всего ей хотелось откусить ему пальцы.

Он кормил ее, точно ребенка. Кормил с рук, бережно кладя каждый кусочек пищи прямо ей в рот, словно в некий хрустальный сосуд, который он может в любой момент нечаянно разбить своими толстыми пальцами.

Душа Насуады была охвачена ненавистью и гневом. Она, предводительница величайшей в истории Алагейзии армии варденов и их союзников, дошла до такого позора… Нет, ничего подобного! Она – дочь своего отца. И когда-то она жила в Сурде, на кишащей народом рыночной улице, где царили пыль и жара, а вокруг слышались громкие крики торговцев. Вот и все. И нет у нее никаких причин быть высокомерной, нет причин не признавать своего нынешнего падения.

И все же она ненавидела склонявшегося над нею человека в сером. Ненавидела за то, что он настойчиво продолжал кормить ее, хотя она и сама могла бы прекрасно с этим справиться. Она ненавидела его хозяина Гальбаторикса – или кто там еще был его хозяином? – который приказал держать ее распятой на этой каменной плите, лишая гордости и достоинства. Она ненавидела ощущение униженности, которое уже сумели у нее вызвать те, кто ее похитил.

Она должна убить этого человека в сером! Если она еще способна довести до конца хотя бы одно дело, то пусть это будет смерть ее тюремщика. Если не считать побега, ничто другое, пожалуй, не доставит ей большего удовлетворения. «Что бы для этого ни потребовалось, я найду способ с ним разделаться!»

Мысль об этом была ей так приятна, что она почти с удовольствием доела все, что он ей предлагал, все время думая только о том, как бы ей исхитриться и убить этого человека.

Когда Насуада поела, человек в сером взял поднос и ушел. Она слушала, как затихают вдали его шаги, как где-то позади ее ложа открывается и закрывается дверь, как лязгает задвигаемый засов, как с глухим ударом падает в пазы тяжелая стальная балка, намертво запирая вход в ее комнату.

А потом она снова осталась одна и развлекалась тем, что обдумывала различные способы убийства.

На какое-то время, правда, она отвлеклась от этих мыслей, следя за извивами одной из линий, нарисованных на потолке, и пытаясь определить, начало это ее или конец. Линия, которую она выбрала, была синей; этот цвет был ей особенно приятен из-за того, что ассоциировался у нее с тем единственным человеком, о котором она в первую очередь и думать не смела.

Потом отслеживание линий ей тоже надоело, как и фантазии на тему мести, и она, закрыв глаза, соскользнула в тревожный полусон, когда время, следуя парадоксальной логике ночных кошмаров, течет одновременно и быстрее, и медленнее, чем обычно.

Когда человек в сером появился вновь, Насуада была почти рада его видеть – и сама себя проклинала за это, считая эту радость проявлением слабости.

Она не могла сказать точно, сколько времени прошло – и вряд ли здесь кто-нибудь скажет ей, который час, – но понимала, что на этот раз ожидание было короче предыдущего. И все же ожидание показалось ей нескончаемым, и она все время боялась, что ее так и оставят здесь в полном одиночестве, привязанной к этой каменной плите. И с отвращением вынуждена была признаться самой себе, что благодарна человеку в сером за то, что теперь он вроде бы станет навещать ее чаще.

Лежать без движения на гладкой каменной плите в течение многих часов уже было мукой, но не иметь никаких контактов с живыми существами – даже с такими невыразительными, почти неживыми, как ее тюремщик, – было настоящей пыткой, которую вынести было куда труднее.

Когда человек в сером освобождал Насуаду от пут, она заметила, что рана у него на руке совершенно зажила; кожа на месте укуса была гладкой и розовой, точно у молочного поросенка.

На этот раз сражаться с ним она не стала, но по дороге в уборную сделала вид, что споткнулась и упала, надеясь, что окажется достаточно близко от подноса с едой и сумеет украсть с него небольшой столовый нож, которым ее тюремщик нарезал для нее пищу. Однако поднос оказался слишком далеко. А подтащить к нему человека в сером она не смогла – он был слишком тяжел, да и наверняка сразу догадался бы, что у нее на уме. После того как эта проделка не удалась, Насуада заставила себя спокойно подчиниться всем последующим указаниям тюремщика; ей нужно было убедить его, что теперь она совершенно покорна; пусть расслабится – может, тогда ей повезет больше.

Пока он кормил ее, она изучала его ногти. В первый раз она испытывала слишком много различных эмоций, чтобы обратить на это внимание, но теперь, когда она успокоилась, ее поразила необычайная ухоженность его ногтей. Сами по себе его ногти ничем особым не отличались – толстые, сильно выгнутые, глубоко посаженные в плоть пальца; широкие белые лунки отчетливо выделяются. В общем, ногти как ногти, такие же, как у большинства людей или гномов.

А с другой стороны, внимательно ли она рассматривала ногти гномов? Да и рассматривала ли их вообще когда-нибудь?

Ногти человека в сером привлекли ее внимание именно своей ухоженностью – слово «ухоженность» показалось ей наиболее подходящим, словно это были не ногти, а редкостные цветы, уходу за которыми садовник уделяет особенно много времени. Кутикулы были ровные, никаких следов заусениц; сами ногти аккуратно подстрижены по прямой – не слишком длинные и не слишком короткие; края их аккуратно подпилены, а поверхность отполирована до блеска. Кожа вокруг ногтей выглядела так, словно в нее регулярно втирают питательное масло.

Только у эльфов, пожалуй, Насуада видела столь же ухоженные ногти.

У эльфов? Злясь на себя, она выбросила из головы всякие мысли об этом. Не знает она никаких эльфов!

Да уж, эти ногти были загадкой; и ей очень хотелось эту загадку разгадать, хотя, возможно, даже пытаться было совершенно бесполезно.

Интересно, думала она, кому можно приписать столь идеальное состояние его ногтей? Неужели он сам за ними так ухаживает? Человек в сером казался ей не только холодным и равнодушным, но чрезмерно привередливым; даже представить себе было трудно, чтобы у такого человека была жена, или дочь, или служанка, или еще кто-то, достаточно близкий, чтобы возиться с его ногтями. Она, конечно, может и ошибаться. Сколько раз ее удивляли покрытые шрамами ветераны сражений, мрачные, неразговорчивые, любившие, казалось, только вино, женщин и войну, а при ближайшем знакомстве с ними выяснялось, что они обладают тонкой натурой, совершенно не соответствующей их внешнему облику: многие страстно увлекались художественной резьбой по дереву; другие любили читать наизусть длинные романтические поэмы; а некоторых отличала горячая страсть к гончим псам или же почти свирепая преданность семье, которую они тщательно скрывали от всего мира. Например, прошло много лет, прежде чем Насуада узнала, что Джор…

Она оборвала эту мысль: нет, ни о ком из них думать сейчас нельзя!

И все же в голове у нее продолжал крутиться простой вопрос: зачем ему такие ногти и почему он так за ними ухаживает? Должна же быть какая-то причина. Ведь даже столь мелкая деталь явно играет в его жизни какую-то роль.

Если это результат еще чьих-то усилий, то этот «кто-то» должен либо питать к человеку в сером огромную любовь, либо испытывать перед ним огромный страх. Впрочем, вряд ли дело именно в этом; что-то тут явно не сходилось.

Если же подобная ухоженность ногтей – дело рук самого человека в сером, то этому можно найти сколько угодно объяснений. Такие ногти могут быть неким способом выразить свое отношение к той жизни, которая ему навязана. Или, возможно, он воспринимает их как то единственное, что в нем, с его точки зрения, является привлекательным. А может, постоянная забота о ногтях – это просто проявление некоего нервного тика или привычка, не имеющая иной цели, кроме желания скоротать долгие пустые дни.

Но факт оставался фактом: эти ногти кто-то, безусловно, чистил, подстригал и умащивал маслом, и это было явно не просто привычкой, а проявлением особой заботы и внимания.

Насуада продолжала размышлять на эту тему, едва ощущая вкус пищи, которую человек в сером вкладывал ей в рот. Время от времени она всматривалась в его тяжелое лицо, пытаясь отыскать там хоть какой-нибудь ключ к разгадке, но безуспешно.

Скормив Насуаде последний кусочек хлеба с сыром, человек в сером сразу же отошел от ее ложа, взял поднос и повернулся к ней спиной, собираясь уходить.

Она прожевала и проглотила еду как можно скорее, стараясь все же не задохнуться, а потом сказала хриплым от долгого молчания голосом:

– У тебя очень красивые ногти. Такие… блестящие!

Человек в сером вздрогнул и запнулся на полушаге; его большая тыквообразная голова повернулась к ней. И Насуаде на мгновение показалось, что сейчас он ее ударит, однако серые губы тюремщика медленно раздвинулись, и он улыбнулся, показывая все свои странные зубы-защелки.

Насуада с трудом подавила дрожь: он выглядел так, словно собирался откусить голову курице.

По-прежнему улыбаясь своей жутковатой улыбкой, человек в сером исчез из поля ее зрения, и через несколько секунд она услышала, как открылась и снова закрылась дверь ее темницы.

Теперь уже у нее самой на губах заиграла слабая улыбка. Гордость и тщеславие – вот чем она сможет в данном случае воспользоваться! Она знала, что обладает определенным умением, точнее, способностью подчинять других своей воле. Стоило человеку показать ей хотя бы самую малую лазейку в свою душу – не больше дырочки, в которую можно было бы просунуть ноготь мизинца! – и этого ей было вполне достаточно; она уже могла начинать действовать.

Зал ясновидящей

Когда человек в сером пришел в третий раз, Насуада спала. Ее разбудил громкий стук двери; она вздрогнула и проснулась с бешено бьющимся сердцем.

И не сразу поняла, где находится. Но, вспомнив, нахмурилась и заморгала глазами, поскольку протереть их не могла.

Еще сильней она нахмурилась, заметив, что на ее белой рубашке осталось небольшое пятно, где она нечаянно пролила немного воды с вином.

«Почему он вернулся так скоро?»

Сердце у нее упало, когда человек в сером прошел мимо нее, неся большую бронзовую жаровню, полную углей. Жаровню он поставил в нескольких шагах от ее каменного ложа. На раскаленных углях лежали три длинных железных прута.

Значит, тот момент, которого она так страшилась, настал.

Насуада попыталась перехватить взгляд человека в сером, но он всячески избегал смотреть на нее. Достав из кармана кремень и кресало, он поджег растопку, сложенную в центре жаровни. Искры разбежались во все стороны, а сама растопка вспыхнула и стала похожа на шар, скрученный из докрасна раскаленной проволоки. Человек в сером наклонился, облизнул губы, вытянул их дудкой и подул на неуверенное пламя нежно, как мать дует в лоб своему ребенку, отгоняя дурные сны. Искры вспыхнули с новой силой, превращаясь в языки пламени.

Несколько минут тюремщик возился с углями, сгребая их в кучку; дым от жаровни поднимался к куполообразному потолку, в котором, по всей видимости, имелось некое отверстие. Насуада следила за его действиями с каким-то мертвящим восторгом; понимая, что ее ждет, она все же не в силах была оторвать взгляд от жаровни. Ни он, ни она не произнесли ни слова; такое ощущение, будто оба стыдились того, что должно было произойти здесь, и не желали признавать, что стыдятся этого.

Человек в сером снова раздул угли, потом повернулся, словно намереваясь подойти к ней.

«Не сдавайся», – сказала она себе и вся напряглась.

Сжав кулаки, она затаила дыхание, а он подходил к ней все ближе… ближе…

Легкий, как перышко, ветерок коснулся ее лица, когда он быстро прошел мимо нее, и она услышала, как шаги его затихают вдали, как он поднимается по лесенке, запирает дверь и уходит.

Только после его ухода Насуада смогла немного расслабиться и выдохнуть. Угли в жаровне сверкали, как россыпь драгоценных камней, невольно приковывая к себе ее внимание. И от железных прутьев, торчавших из жаровни, тоже стало исходить неяркое ржаво-красное свечение.

Насуада облизнула пересохшие губы и подумала: хорошо бы сейчас выпить глоток воды.

Один уголек вдруг подпрыгнул и с треском разлетелся в воздухе, но в комнате по-прежнему царила тишина.

И Насуада, лежа на своей плите, изо всех сил старалась не думать. Она не имела возможности ни сражаться, ни спасаться бегством, а если она будет думать, это лишь ослабило бы ее решимость. Что бы ни случилось с нею, это все равно теперь случится, и никакой страх, никакое беспокойство ничего не изменят.

За спиной у нее послышались еще чьи-то шаги: на этот раз сразу нескольких людей, причем некоторые явно шли не в ногу. Их шаги по каменному полу отдавались многократным эхом, и Насуада никак не могла понять, сколько же человек направляются к ней. Они остановились у дверей; она слышала их негромкие голоса; затем двое с каким-то клацаньем – она явственно слышала, что но полу ступают две пары сапог с прочной кожаной подметкой и шпорами, – проследовали в комнату, и за ними с негромким глухим стуком закрылась дверь.

Затем на лесенке прозвучали еще шаги, размеренные и решительные, и Насуада увидела, как кто-то ставит резное деревянное кресло почти в пределах ее поля зрения.

В кресло уселся какой-то человек.

Он был крупный и широкоплечий, но не толстый, хотя, пожалуй, несколько тяжеловесный. С его плеч красивыми складками ниспадал длинный черный плащ, выглядевший странно тяжелым, словно был подбит кольчужной сеткой. Свет от пылающих углей и беспламенного светильника окутывал фигуру сидящего золотым ореолом, однако лицо его пребывало в глубокой тени, и рассмотреть его было совершенно невозможно. Однако тень не скрывала очертаний остроконечной короны, украшавшей его голову.

Сердце у Насуады на мгновение замерло, потом снова бешено забилось.

Второй человек – он был в светло-коричневом колете, вышитом по краю золотой нитью, и в узких штанах – подошел к жаровне и остановился спиной к Насуаде, помешивая угли одним из железных прутов.

Человек, сидевший в кресле, медленно, палец за пальцем, стянул с себя перчатки, и оказалось, что кожа у него на руках старая, цвета потемневшей от времени бронзы.

А потом он заговорил, и голос у него оказался низким, сочным, повелительным. Обладай какой-нибудь бард столь богатым голосом, он сумел бы прославить свое имя по всей Алагейзии. От звуков этого голоса у Насуады по всему телу поползли мурашки; он звучал почти ласково и точно омывал ее тело теплой волной, отвлекал ее от горестных мыслей, связывал ее. Слушая Гальбаторикса, она понимала: это столь же опасно, как слушать Эльву.

– Добро пожаловать в Урубаен, Насуада, дочь Аджихада, – сказал он. – Добро пожаловать в мой дом, под эти древние скалы, из которых он и построен. Давненько не было у нас здесь столь знатных гостей, занимающих достойное положение среди своих соотечественников. У меня, правда, немало всяких обязанностей, которые требуют приложения почти всех моих сил, но смею тебя заверить, что с этого момента я ни в коем случае не стану пренебрегать своими обязанностями гостеприимного хозяина. – И в этих последних словах Насуаде отчетливо послышалась нотка угрозы – точно коготь, высунувшийся из лапы хищника и тут же снова спрятавшийся.

Она никогда прежде не видела Гальбаторикса, лишь слышала описания его внешности и изучала рисунки, но воздействие на нее речей этого человека оказалось столь мощным и столь… отравляющим, что у нее не было сомнений: перед ней действительно правитель Империи.

В его манере произносить слова и ставить ударения чувствовалось влияние какого-то другого языка, словно тот, на котором он сейчас говорил, вовсе не был для него родным. Разница была не слишком заметной, но Насуада не могла не обратить на нее внимание и решила, что это, возможно, происходит из-за того, что язык сильно изменился с тех пор, как Гальбаторикс появился на свет. Скорее всего, это было действительно так, поскольку его манера говорить напомнила ей… Нет, нет! Ни о чем она ей не напомнила!

Гальбаторикс наклонился вперед, и она почувствовала, как его взгляд проникает ей, казалось, в самое нутро.

– А ты моложе, чем я ожидал. Мне, конечно, было известно, что ты совсем недавно стала взрослой, но на вид ты еще совсем ребенок. Впрочем, мне многие кажутся детьми, безрассудно храбрыми детьми, которые весело прыгают, прихорашиваются, гордятся собой и понятия не имеют, что для них лучше; детьми, которые нуждаются в водительстве тех, кто старше и мудрее.

– Таких, как ты? – насмешливо и дерзко спросила Насуада. И услышала, как он добродушно рассмеялся.

– А ты бы предпочла, чтобы нами правили эльфы? Я – единственный представитель нашей расы, который способен держать их в узде. По их представлениям даже наши старейшие седобородые мудрецы ничем не отличаются от неопытных юнцов и совершенно не пригодны для того, чтобы нести ответственность за все человеческое общество в целом.

– По их представлениям и ты тоже был бы для этого непригоден. – Насуада и сама не знала, откуда у нее столько смелости и дерзости, но чувствовала себя сильной и исполненной презрения. Накажет ли он ее за эту дерзость, или не накажет, она твердо решила говорить то, что думает.

– Ах, я богат не только прожитыми годами, но и памятью о сотнях иных жизней, о любви и ненависти, о победах и поражениях, о полученных в битвах уроках, о бесчисленных ошибках – все это сохранилось в моей душе, и память постоянно нашептывает мне на ухо мудрые советы. В моей памяти хранятся тысячелетия, девочка. В истории Алагейзии не было другого такого, как я, даже среди эльфов.

– Как же это возможно? – прошептала она.

Гальбаторикс слегка шевельнулся в своем кресле.

– Не лукавь со мной, Насуада, и не вздумай притворяться. Я знаю, что Глаэдр отдал свое сердце сердец Эрагону и Сапфире и в настоящую минуту он сейчас там, среди варденов. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Она с трудом подавила дрожь ужаса. То, что Гальбаторикс сам заговорил с нею о столь сокровенной тайне, что он, хоть и не в прямую, спокойно упомянул об источнике собственного могущества, уничтожило всякую надежду, еще теплившуюся в ее душе. Нет, он, разумеется, ни за что ее не отпустит!

И она краем глаза увидела, как он рукой с зажатой в ней латной перчаткой широким жестом обвел комнату и сказал:

– Прежде чем мы продолжим нашу беседу, я бы хотел кое-что рассказать тебе об истории этого места. Когда эльфы впервые появились здесь, они обнаружили некую щель или трещину, уходившую глубоко под те скалы, что высятся над равнинами, создавая некий естественный эскарп. Эти естественные укрепления весьма пригодились им для защиты от драконов, с которыми они тогда враждовали, а вот щель заинтересовала их по иной причине. Со временем они ее весьма оценили, случайно обнаружив, что пары, поднимавшиеся из нее, дают возможность тем, кто уснет где-нибудь неподалеку, хотя бы мельком, хотя бы не слишком ясно увидеть собственное будущее. И эльфы более двух с половиной тысяч лет назад построили прямо над той трещиной некое помещение, где в течение нескольких столетий – и даже после того, как эльфы покинули Илирию, – жила некая женщина-оракул. Обычно эта ясновидящая сидела точно на том же месте, где сейчас лежишь ты, и целые дни проводила в мире грез и видений о том, что было и что могло бы быть.

Со временем испарения, правда, несколько утратили свою силу, и ясновидящая вместе со своими помощниками покинула это место. Кто она была такая и куда потом направилась, никто не может сказать наверняка. Она не имела иного имени, кроме данного ей титула Ясновидящей, и некоторые легенды привели меня к тому, что она, по всей вероятности, не была ни эльфом, ни гномом. Скорее всего, это была представительница какой-то совсем иной расы, нам неизвестной. И пока она жила здесь, этот зал стали называть, как ты и сама, наверное, догадываешься, залом Ясновидящей. Так он называется и теперь – только теперь ясновидящей станешь ты, Насуада, дочь Аджихада.

Здесь говорят правду… и слушают правду, – продолжал Гальбаторикс. – Я не потерплю в этих стенах никакой лжи, никакого, даже самого безобидного притворства. Каждый, кого по моему приказанию укладывают на эту каменную плиту, становится предсказателем, очередным предсказателем в долгой череде здешних оракулов; и хотя многим казалось, что им слишком трудно играть эту роль, никто из них все же от нее не отказался. Не сомневаюсь, что и с тобой будет то же самое.

Ножки кресла скрипнули по каменному полу, и Насуада почувствовала у своего уха теплое дыхание Гальбаторикса.

– Я знаю, для тебя это будет весьма болезненное испытание, Насуада. – Теперь он говорил вкрадчивым шепотом. – Возможно, тебе придется перенести невероятные муки. Придется переделать себя, заставить свою гордость смириться. Но ты подчинишься мне. Я лучше многих понимаю, что нет на свете ничего труднее, чем изменить себе, переделать собственное «я», ведь я проделывал это далеко не единожды. Но не бойся: я буду рядом, я буду держать тебя за руку, я помогу тебе преодолеть все эти, столь мучительные, изменения. Тебе не придется совершать это странствие в одиночку. И ты можешь утешать себя твердой уверенностью в том, что я никогда тебе не солгу. Никто из нас не солжет друг другу – во всяком случае, в стенах этой комнаты такое совершенно невозможно. Ты, разумеется, имеешь полное право во мне сомневаться, но со временем сама придешь к пониманию того, что мне можно верить. Я считаю это место священным и скорее дам отсечь себе руку, чем захочу осквернить ту благородную идею, которая здесь воплощена. Ты можешь спрашивать все, что хочешь, п я обещаю тебе, Насуада, дочь Аджихада: ты на все получишь правдивый ответ. Как правитель этих земель, я клянусь тебе в этом.

Насуада стиснула зубы, пытаясь решить, что же сказать в ответ. Наконец сквозь стиснутые зубы она гневно прошипела:

– Я никогда не скажу тебе того, что ты хочешь знать!

Мощный, но какой-то замедленный хохот был ей ответом.

– Ты не поняла. Я не для того велел доставить тебя сюда, чтобы извлечь из тебя какие-то сведения. Да ты и не смогла бы сказать мне ничего такого, что уже не было бы мне известно. Я знаю все: численность и расположение ваших войск; количество имеющихся у вас съестных припасов; размещение ваших продовольственных обозов; то, как именно вы планируете осадить эту цитадель; обязанности Эрагона и Сапфиры, их привычки и возможности. Мне известно даже о копье Даутхдаэрт, которое вы получили в свое распоряжение в Белатоне; даже о возможностях той девочки-ведьмы по имени Эльва, которую ты с недавних пор держишь при себе. Мало того – мне известны и куда менее значительные подробности. Может, тебе назвать цифры или конкретные факты? Нет? Ну что ж. Уверяю тебя, мои шпионы куда более многочисленны и занимают куда более важное положение в ваших рядах, чем ты можешь себе представить. Кроме того, у меня есть и иные способы, которыми я пользуюсь в случае необходимости. Так что, Насуада, у тебя нет и не может быть от меня никаких тайн. Ни одной. А потому с твоей стороны совершенно бессмысленно обещать мне, что ты и впредь будешь держать язык за зубами.

Каждое слово Гальбаторикса было для нее точно удар молота, и все же она изо всех сил старалась не позволить ему полностью обескуражить ее.

– Но тогда зачем?..

– Зачем я велел притащить тебя сюда? Потому, моя дорогая, что ты обладаешь даром повелевать людьми, и порой этот дар куда опасней любого заклятия. Эрагон не представляет для меня никакой угрозы, как, впрочем, и эльфы. А вот ты… ты опасна – но в том смысле, в каком безвредны они. Без тебя вардены будут подобны разъяренному, но слепому быку; они могут сколько угодно рычать, фыркать, яриться, могут даже ринуться в атаку, не задумываясь о том, с чем им предстоит столкнуться. И тогда мне ничего не будет стоить поймать их в мои сети и уничтожить – благодаря их же собственной безумной беспечности. Однако подобная цель передо мной пока не стоит. Я велел похитить тебя вовсе не для того, чтобы уничтожить варденов. Ты оказалась здесь, ибо достойна моего внимания. Ты свирепа, упорна, честолюбива и умна – это те самые качества, которые я более всего ценю в своих слугах. Я бы хотел иметь тебя при себе, Насуада. Ты могла бы стать моим главным советником, генералом моей армии, и помочь мне воплотить в жизнь финальную стадию того великого плана, над которым я трудился почти целый век. В Алагейзии скоро установится новый порядок, и мне бы хотелось, чтобы ты стала частью этого порядка. С тех пор как умер последний из Тринадцати, я искал тех, кто был бы достоин занять их место. До недавнего времени все мои усилия оказывались тщетными. Дурза, правда, оказался весьма мне полезен, но, будучи шейдом, он обладал определенными недостатками – прежде всего, недостаточно внимательным отношением к собственной безопасности. Из всех, кого я подверг испытаниям и обследованиям, Муртаг оказался первым, кого я счел годным, и первым, кто эти испытания сумел выдержать. Ты будешь второй, я уверен. А Эрагон – третьим.

Ужас заполз в душу Насуады, когда она слушала эти речи. То, что предлагал Гальбаторикс, было куда хуже, чем она могла даже предположить.

Человек в светло-коричневом колете, стоявший возле жаровни, вдруг с такой силой ткнул железным прутом в угли, что конец прута загремел о бронзовое днище. Насуада невольно вздрогнула, а Гальбаторикс продолжал как ни в чем не бывало:

– Если ты останешься в живых, то сможешь завершить куда больше дел, чем смогла бы, оставаясь на стороне варденов. Подумай об этом! Находясь у меня на службе, ты помогла бы установить во всей Алагейзии мир и порядок, ты стала бы моим главным архитектором по завершению столь благотворных перемен.

– Пусть меня лучше ужалит тысяча гадюк! Я никогда не соглашусь служить тебе! – И Насуада попыталась плюнуть в его сторону.

Негромкий смех Гальбаторикса снова гулким эхом разнесся по комнате: это был смех человека, который не боится ничего, даже смерти.

– Посмотрим.

И она вздрогнула, почувствовав, как его палец коснулся внутренней части ее предплечья, затем медленно описал крут возле ее локтя, скользну в вниз к первому из шрамов, и остановился там. Она чувствовала его тепло. Палец три раза постучал по этому шраму и перешел к следующему, а затем принялся водить по ее шрамам, как по ребрам стиральной доски.

– Ты победила своего противника во время Испытания Длинных Ножей, – сказал Гальбаторикс, – и нанесла себе куда больше болезненных ран, чем кто-либо прежде. Это означает, что ты, во-первых, обладаешь очень сильной волей, а во-вторых, способна приостановить полет собственного воображения – ибо именно воображение, если оно чрезмерно активно, и превращает порой стойких людей в трусов. Именно воображение, а вовсе не страх, как считает большинство. Однако ни одна из твоих замечательных черт характера тебе сейчас не поможет. Как раз наоборот: они тебе, скорее, помешают. У всего есть свой предел, физический или духовный. Вопрос лишь в том, сколько времени нужно, чтобы достигнуть этого предела. И ты его достигнешь, это я тебе обещаю. В твоей власти лишь немного оттянуть этот миг, но не отвратить его. И никакая магическая защита здесь тебе не поможет. Так зачем же зря страдать? Никто не ставит под вопрос твое мужество, ты уже и так продемонстрировала его всему миру. Сдайся, мирно сложи оружие. Ничего постыдного в этом нет, ибо ты всего лишь примешь неизбежное. Продолжать – значит подвергнуть себя бесконечным мучениям, которые ни к чему не приведут. Чувство долга? Пусть оно пока отдохнет. Принеси мне клятву верности на древнем языке и вскоре обретешь все – дюжину слуг, сколько угодно нарядов из шелка и Дамаска, роскошные покои и место за столом рядом со мною.

Гальбаторикс помолчал, ожидая ответа, но Насуада молчала, глядя в потолок, на пересекающиеся цветные линии.

А его палец продолжил свой путь по ее руке, продвигаясь от шрамов к ямке на запястье; там он остановился, с силой прижав вену.

– Молчишь? Прекрасно. Как тебе будет угодно. – Гальбаторикс убрал палец и велел: – Муртаг, подойди сюда, покажись. Ты ведешь себя невежливо по отношению к нашей гостье.

«Ах, неужели и он тоже!» – подумала Насуада, и ее вдруг охватила глубокая печаль.

Человек в светло-коричневом колете медленно повернулся, и, хотя лицо его было сверху закрыто серебряной маской, она сразу поняла, что это действительно Муртаг. Глаза его прятались в тени, а губы и зубы были плотно сжаты, придавая лицу мрачное выражение.

– Муртаг был в больших сомнениях, когда впервые поступил ко мне на службу, но с тех пор доказал, что ученик он весьма прилежный и способный. У него те же таланты, что и у его отца. Разве не так?

– Да, господин мой, – сказал Муртаг. Голос его звучал хрипло.

– Он удивил меня, когда убил старого короля Хротгара на Пылающих Равнинах. Я и не ожидал, что он проявит такое рвение в сражении со своими бывшими друзьями. С другой стороны, душа нашего Муртага полна ярости и жажды крови. Он готов голыми руками порвать горло даже куллу, если я ему это позволю. И я ему это позволил, ибо ничто не доставляет ему большего удовольствия, чем удовольствие убивать. Правда, Муртаг?

Мускулы на шее Муртага напряглись.

– Ничто, господин мой, – тихо подтвердил он.

Гальбаторикс снова засмеялся.

– Муртаг Убийца Королей… Между прочим, хорошее прозвище для будущих легенд, но не то, которое тебе стоило бы заслужить у меня на службе. – Гальбаторикс помолчал и обратился к Насуаде: – До сих пор я довольно небрежно относился к обучению Муртага тонкому искусству убеждения. Именно поэтому я и привел его сюда сегодня. Он получил кое-какой опыт в качестве объекта данного искусства, но никак не практика, хотя ему и самому давно пора овладеть этим искусством. А разве может он лучше постигнуть это умение, чем находясь в твоем обществе? В конце концов, именно он, Муртаг, убедил меня, что ты достойна того, чтобы пополнить ряды моих учеников.

Предательство! Именно ощущение предательства охватило душу Насуады. Несмотря ни на что, она была о Муртаге лучшего мнения. Она попыталась заглянуть ему в лицо, ища объяснений, но он замер, как сторож на часах, и на нее не смотрел, а по выражению его лица она ничего прочесть не сумела.

Затем Гальбаторикс махнул рукой в сторону жаровни и самым обыденным тоном велел Муртагу:

– Возьми прут.

Насуада заметила, как руки Муртага непроизвольно сжались в кулаки. Но помимо этого у него не дрогнул ни один мускул.

Этот приказ Гальбаторикса прозвучал для нее точно звон огромного колокола. Ей показалось, что некий великан-кукловод, дергая реальность за ниточки, заставляет ее вздрагивать и изменяться, а сама она, Насуада, словно куда-то падает, и воздух над нею дрожит, как покрытая рябью поверхность воды. Несмотря на всю силу этого приказа, сейчас она, пожалуй, не смогла бы вспомнить, как пишутся эти слова и к какому языку они относятся; они просто прошли сквозь ее разум, оставив лишь представление о том, что за ними последует.

Муртаг передернулся и резким движением выхватил из жаровни раскаленный железный прут. Искры так и посыпались. Несколько сверкающих угольков рассыпались по каменному полу, как рассыпаются по земле семена сосен из раскрывшихся шишек.

Конец прута ярко светился, но вскоре бледно-желтое свечение сменилось более тусклым, ржаво-оранжевым. Раскаленный металл отражался в серебряной полумаске Муртага, искажая его лицо и придавая ему какое-то нечеловеческое выражение. Насуада видела в полированной поверхности маски и собственное искаженное отражение. Ее тело напоминало отвратительную тушку краба с тонкими вытянутыми конечностями, которые тонкими черными линиями тянулись куда-то за скулы Муртага.

Хоть это и было бесполезно, она все же изо всех сил напряглась и попыталась, несмотря на тугие путы, отстраниться от приближавшегося к ней раскаленного прута.

– Я что-то не понимаю, – сказала она Гальбаториксу с притворным спокойствием. – Разве ты не намерен подавить мою волю с помощью собственного разума и духовной мощи? – Не то чтобы она этого хотела, но в данный момент ей казалось, что лучше попытаться отразить атаки его разума, чем терпеть пытку каленым железом.

– Чуть позже – если это вообще понадобится, – сказал Гальбаторикс. – А сейчас хотелось бы проверить, действительно ли ты так мужественна и храбра, Насуада, дочь Аджихада. Я предпочел бы властвовать над твоей душой, не применяя воздействия собственной воли и разума, не заставляя тебя принести мне клятву верности. Нет, я хочу, чтобы ты приняла это решение сама, по своей доброй воле, полностью владея своими способностями.

– Но зачем? – хрипло выкрикнула она.

– Потому что мне так нравится. Ну что ж, спрашиваю в последний раз: ты подчинишься?

– Никогда!

– Значит, так тому и быть. Муртаг?

Раскаленный прут опустился еще ниже; его кончик сверкал, точно огромный искрящийся рубин.

Ей нечего было закусить зубами, чтобы сдержать пронзительные вопли. Она кричала так громко и так долго, что восьмиугольная комната стала вращаться вокруг нее в такт безумным крикам, а потом голос отказал ей, и всепоглощающая тьма окутала ее своим плащом.

На крыльях дракона

Эрагон поднял голову и глубоко вздохнул, чувствуя, что его бесконечные тревоги отчасти улеглись.

Лететь верхом на драконе отнюдь не так легко и просто, но Эрагон был рад, что находится так близко от Сапфиры; вместе они всегда чувствовали себя гораздо увереннее и спокойнее. Простое наслаждение физическим контактом было для них дороже едва ли не всего на свете. Кроме того, постоянный звук и движение воздуха, сопровождавшие ее полет, помогали ему отвлечься от черных мыслей, которые его одолевали.

Несмотря на всю срочность и необходимость их путешествия, несмотря на всю его рискованность, Эрагон покинул армию варденов не без удовольствия. Вспоминая недавнее кровопролитное сражение, он все чаще думал о том, как сильно он изменился. «Может, теперь это вовсе и не он, а совсем другой человек?»

С тех пор как Эрагон еще в Финстере присоединился к варденам, он большую часть времени проводил в сражениях или в ожидании сражений, и это постоянное напряжение начинало его изматывать. Особенно ужасной была та резня в Драс-Леоне. Там, сражаясь на стороне варденов, он убил сотни солдат, и мало у кого из его противников был хотя бы самый маленький шанс нанести ущерб ему самому. Он понимал, что его действия были вполне оправданными, но воспоминания об этом сильно тревожили его душу. Он вовсе не хотел, чтобы каждое сражение было столь же яростным, как не хотел и того, чтобы все его противники в бою оказывались равными ему по силе. Но в то же время то, как легко он совершал все эти многочисленные убийства, заставляло его чувствовать себя скорее мясником, чем воином. Бойня, смерть – все это вещи крайне опасные, они разъедают душу, и чем чаще Эрагон соприкасался с такими вещами, тем сильнее он чувствовал, как разрушается его прежнее «я»; ему казалось, что смерть убитых им людей и от его души каждый раз отгрызает своими страшными зубами огромные куски.

Однако же пребывание наедине с Сапфирой – и Глаэдром, хотя золотистый дракон своего присутствия пока что никак не проявлял, – помогло Эрагону восстановить душевное равновесие, и теперь он чувствовал себя куда лучше. Он вообще всегда предпочитал жить вдали от большого скопления людей – и уж точно не в городах и даже не в таких крупных военных лагерях, как лагерь варденов. В отличие от большинства людей, Эрагон отнюдь не питал ни ненависти, ни страха к так называемым диким краям: хотя пустынные края эти и были достаточно суровы, они все же обладали – в его глазах – несомненным очарованием, а с красотой их не могли сравниться никакие искусственные сооружения; и потом, эти «дикие края» всегда оказывали на его душу поистине целительное воздействие.

В общем, он позволил себе полностью отдаться ощущению полета – пусть даже на крыльях Сапфиры – и большую часть дня ничего не делал, лишь любовался теми просторами, над которыми они пролетали.

Покинув лагерь варденов на берегу озера Леона, Сапфира сразу взяла курс на северо-запад и довольно долго летела над озерной гладью озера, поднимаясь порой так высоко, что Эрагону приходилось применять магию, чтобы защитить себя от холода.

Огромное озеро сверху казалось пятнистым, и особенно эти яркие пятна сверкали там, где угол волн отражал солнечные лучи. Но и когда водная гладь выглядела сверху монотонно серой, Эрагон не уставал ею любоваться. Для него не было на свете ничего более прекрасного, чем этот постоянно меняющийся рисунок световых пятен на воде.

Под ними часто пролетали другие птицы – ястребы-рыболовы, цапли, гуси, утки, скворцы, разные певчие пташки. В основном они не обращали на Сапфиру никакого внимания, хотя некоторые ястребы сперва спиралью взмывали вверх, а потом некоторое время упорно сопровождали ее и при этом казались скорее любопытными, чем испуганными. Два ястреба даже настолько осмелели, что пролетели буквально в каком-то футе от острых, длинных клыков драконихи.

Во многих отношениях эти свирепые хищные птицы с острыми когтями и ярко-желтыми клювами напоминали Эрагону Сапфиру, и ей это сравнение даже нравилось: она любила ястребов за их смелость и охотничью смекалку.

Берег озера внизу постепенно превратился в туманную фиолетовую линию на горизонте, а затем и вовсе растаял вдали. В течение, наверное, получаса они летели над этим озером и видели только птиц да облака в небе, а внизу – безбрежное полотно сморщенной ветром воды.

Вскоре впереди и чуть слева показалась серая изломанная линия – вершины Спайна, радостный знак для Эрагона. Хотя это были еще не те горы, которые он знал с детства, они все же принадлежали к тому же горному массиву, и, стоило ему их увидеть, он сразу почувствовал, что где-то здесь, неподалеку, его дом.

А горы все росли и росли, и наконец перед ними встала настоящая стена украшенных снеговыми шапками горных пиков, похожих на огромную разрушенную крепость. Вниз по покрытым зеленью склонам бежали десятки белых от пены горных ручьев, которые, извиваясь меж валунами, искали путь к огромному озеру, своим боком будто прильнувшему к подножию гор. С полдюжины деревень стояло на берегу озера или чуть поодаль, но благодаря примененной Эрагоном магии люди внизу не замечали дракона, пролетавшего у них над головой.

Глядя на эти деревушки, Эрагон думал о том, до чего же они малы и заброшены, до чего же – если оглянуться назад – был крошечным и его родной Карвахолл в сравнении с теми огромными городами, в которых он впоследствии побывал. Эти деревушки сверху казались скоплением жалких хижин, едва пригодных для жизни. Впрочем, жили в них по большей части действительно бедняки, которые за всю свою жизнь порой не бывали дальше чем на несколько миль от родной деревни и вечно обречены были существовать в том крошечном мирке, который был ограничен пределами их зрительного восприятия.

«Какая убогая жизнь!» – думал Эрагон.

И все же ему казалось, что, может быть, это и к лучшему – жить всегда на одном месте и постоянно узнавать о нем что-то новое, а не бродить вечно по белу свету? Да и ценнее ли знания обширные, но поверхностные узких, но более глубоких?

Он вдруг вспомнил, как Оромис однажды сказал, что весь мир можно вывести из одной-единственной песчинки, если достаточно внимательно смотреть на нее.

Спайн был во много раз ниже Беорских гор, и все же его каменистые вершины вздымались на тысячу футов и даже выше того уровня, на котором летела Сапфира, и ей приходилось то и дело огибать их, следуя вдоль узких, полных тьмы ущелий и горловин. Время от времени она поднималась очень высоко, преодолевая голые заснеженные перевалы, и с такой высоты Эрагону казалось, что эти горы похожи на клыки, торчащие из коричневых десен земли.

Когда Сапфира скользила над одной особенно глубокой расщелиной, он увидел на дне этой пропасти тонкую ленточку ручья, извивавшегося по травянистой лужайке. По краям этой небольшой горной долины виднелись то ли дома, то ли палатки, скрытые низко свисающими тяжелыми ветвями могучих елей – такими елями заросли здесь все склоны. Сквозь темные ветви золотой искоркой мелькнул огонек костра, и Эрагону показалось, что он заметил одинокую фигуру какого-то человека, бредущего от берега ручья к жилищам. Фигура его показалась Эрагону странно громоздкой, а голова – слишком крупной для такого тела.

«Наверное, это ургал».

«Где?» – спросила Сапфира с явным любопытством.

«На поляне под нами. Жаль, что нет времени вернуться и выяснить. Мне бы хотелось посмотреть, как они живут».

Сапфира фыркнула. Горячий дым вырвался из ее ноздрей, и она, извернув шею, сказала Эрагону:

«Мне кажется, они не слишком дружелюбно отнеслись бы к дракону и Всаднику, которые без предупреждения вздумали приземлиться возле их селения».

От ее дыма Эрагон закашлялся, из глаз у него потекли слезы.

«Может, ты все-таки перестанешь дымить?» – сказал он ворчливо.

Сапфира не ответила, но дым из ноздрей выпускать перестала.

Вскоре горы Спайна стали приобретать знакомые Эрагону очертания, а когда он увидел внизу широкую расселину, то сразу догадался, что они летят над тем перевалом, где проходит дорога, ведущая в Тирм; этот перевал они с Бромом когда-то дважды пересекали на лошадях. И все вокруг него было почти таким же, каким Эрагон это помнил: западный приток реки Тоарк по-прежнему нес свои бурные воды к невидимому морю, сверкая белыми «барашками» на поверхности воды там, где путь ей преграждали могучие валуны; а вдоль берега тянулась та убогая дорога, по которой они с Бромом тогда ехали – даже не дорога, а просто пыльная тропа вряд ли шире оленьей. Ему показалось даже, что он узнает ту купу деревьев, под которой они останавливались, чтобы перекусить.

Сапфира свернула на запад и летела над рекой до тех пор, пока горы не сменились полями, насквозь промокшими под дождем. Там она сменила направление, все больше отклоняясь к северу. Эрагон не задавал ей на этот счет никаких вопросов; она, похоже, никогда не теряла чувства направления – даже беззвездной ночью, даже глубоко под землей в Фартхен Дуре.

Солнце уже клонилось к горизонту, когда они вылетели за пределы Спайна. Когда над землей сгустились сумерки, Эрагон принялся развлекать себя мыслями о том, как бы поймать, убить или обмануть Гальбаторикса. Через некоторое время Глаэдр вышел из своего добровольного затворничества и присоединился к нему в этой игре. Они, должно быть, целый час обсуждали всевозможные планы, затем поупражнялись в мысленных атаках и защитах, и в этом Сапфира тоже пыталась участвовать, хотя ее возможности и были ограничены, ибо ей приходилось быть постоянно сосредоточенной на полете.

Затем Эрагон долго молчал, глядя на холодные белые звезды, и наконец спросил у Глаэдра:

«А не может ли Свод Душ содержать Элдунари, которые Всадники сумели скрыть от Гальбаторикса?»

«Нет, – без колебания ответил Глаэдр. – Это невозможно. Оромис и я знали бы, если бы Враиль одобрил нечто подобное. И потом, если бы сколько-то Элдунари и оставили на Врёнгарде, мы бы их нашли, когда вернулись туда и тщательно обыскали весь остров. Совсем не так просто, как тебе может показаться, скрыть живое существо».

«Почему?»

«Когда еж сворачивается в клубок, это ведь не означает, что он стал невидимым, верно? Ну и с живой душой примерно то же самое. Ты можешь заслонить свои мысли от других, но что сам ты по-прежнему существуешь, будет очевидно любому и особенно тем, кто ищет поблизости».

«Но с помощью магии, конечно же, можно было бы…»

«Если бы мы тогда почуяли магию, мы бы это сразу поняли, поскольку и сами защищены от ее воздействия определенными чарами».

«Значит, никаких Элдунари там нет?»

«К сожалению, нет».

Дальше они летели в молчании, глядя, как прибывающая луна встает над пиками Спайна. В ее свете земля казалась сделанной из свинца. Эрагон развлекался тем, что воображал, будто земля – это некая огромная скульптура, созданная гномами и помещенная ими в темную пещеру, величиной больше самой Алагейзии.

Он явственно ощущал, как наслаждается этим полетом Глаэдр. Как и самому Эрагону, старому дракону, похоже, было радостно хотя бы ненадолго оставить позади все земные заботы и Свободно парить в небесах.

Молчание первой нарушила Сапфира. Неторопливо махая тяжелыми мощными крыльями, она попросила Глаэдра:

«Расскажи нам историю, Эбритхиль».

«Какую именно? О чем ты хотела бы послушать?»

«Расскажи, как вы с Оромисом попали в плен к Проклятым и как вам удалось спастись».

Эрагон сразу же навострил уши. Ему всегда хотелось побольше узнать об этом, но спрашивать у Оромиса он не решался.

Глаэдр некоторое время молчал, собираясь с мыслями, потом заговорил:

«Когда Гальбаторикс и Морзан вернулись из диких краев и начали войну с нашим орденом, мы сперва не поняли, сколь велика эта угроза. Мы были, конечно, встревожены, но не больше, чем обнаружив, что по нашей земле бродит шейд. Гальбаторикс был не первым Всадником, утратившим разум, однако он первым заполучил такого опасного ученика и последователя, как Морзан. Уже одно это должно было насторожить нас, вызвать ощущение опасности, но все это мы, к сожалению, осознали уже задним умом. А тогда нам и в голову не приходило, что Гальбаторикс может обрести и других последователей и повторить свою безумную попытку. Нам казалось недопустимым, чтобы кто-то из наших братьев оказался восприимчивым к ядовитым нашептываниям Гальбаторикса. Морзан был еще учеником, и его слабость была понятна. Но те, кто уже стали полноценными Всадниками? Нет, мы никогда даже под вопрос не ставили их верность! И лишь когда столь многие уже оказались искушены, выяснилось, как сильно исказили их души зло и слабость. Некоторые хотели отомстить за нанесенные им некогда раны и обиды; другие надеялись, что наш орден обладает такой добродетелью, что заслуживает более высокого положения, и отныне др

Поиск по сайту: