В. Пелевин «Generation П» (1999).

Слайд 9. К концу 90-х годов, вышедший из подполья и бурно развивающийся русский постмодернизм, по мнению критиков, начал уставать. В начале 90-х он отразил полную утрату жизненных, бытийных, культурных ориентиров постсоветского поколения. Он передал трагическое мироощущение поколения, не нашедшего себя в онтологической вертикали, потерявшего аксиологию бытия. Постмодернизм с его всеядностью и толерантностью мог бы стать философией времени, поколения 90-х, «выбирающего пепси», но стал таковой, так как на рубеже веков появляется новое поколение, не знающее советских реалий, на которых постмодернизм строил свою деконструкцию, за разрушением неизбежно следует подъем, поиск нового, созидающего искусства. Последним словом постмодернизма в финале ХХ века становится роман культового писателя 90-х В. Пелевина.

Поэтика названия. Заголовок двуязычен. Первый компонент английское слово generation, второй — буква русского алфавита П. Латинское наименование русского (советского когда-то) поколения явно символизирует процесс американизации некогда советского менталитета, образа жизни, сознания. Налицо смешение языков, различных дискурсов, что многомерно отражается в романе. На смену коммунистической мифологии пришла мифология новой российской генерации. Графема П порождает широкое ассоциативное поле: пепси, перестройка, Пелевин (самопрезентация), переход, потерянность, перелом, пес Пиздец. Поэтому роман о возможностях встраиваемости поколения в постсоветскую действительность, проблема самоидентификации, изначально творческий потенциал (писатель, творец-криэйтор), оборачивающийся фикцией, симулякром, потерей себя. Трагедия поколения П заключается в том, что рожденные и получившие образование в годы «застоя» они не успели ощутить прилив свободы эпохи «оттепели», поэтому не осознавали, что есть свобода. Когда же свобода стала всеобщей, то у поколения не оказалось навыков, чтобы этой свободой воспользоваться. У поколения есть ритуалы подсознания, но нет собственных механизмов поведения, отсюда тотальная имитация, им предлагается не создавать, а имитировать (диалог Татарского и Ханина с. 91).

Слайд 10. Главный герой. Центральный персонаж романа Владимир (Вавилен) Татарский — бывший студент Литинститута, бывший поэт, бывший торговец, сочинитель рекламных слоганов, криэйтор. В его имени не только актуализируется семантика библейского Вавилона, «человек с именем города», предопределяющая его дальнейшую судьбу, но и происходит смешение двух дискурсов: эстетики шестидесятников (Василий Аксенов) коммунистической идеологии (Владимир Ильич Ленин). Но как представитель поколения, Вавилен становится собирательным образом, остальные персонажи входят в него, становясь неким отражением разных качеств. В романе представлен развернутый перечень людей-ролей, населяющих постсоветское пространство: приспособленцы, псевдозападники, псевдославянофилы, псевдохиппи, новые русские и новые русские бандиты, главный герой в этом контексте становится неким плацдармом попыток реализации различных ролей (он пытается побывать всем). Основной тенденцией развития поколения становится пессимизм и нарастающее ощущение экзистенциального вакуума, что обусловлено тем, что Татарский понимает, что имитирует подлинную творческую деятельность (сочиняет рекламные слоганы вместо стихов) и ничего с этим поделать не может. Единственным стремлением героя становятся деньги. С точки зрения разворачивания в романе профессионального дискурса, это роман о рекламе, о механизме рекламы, становящейся символом постмодернистской эпохи (смешение высокого и низкого, стирание границ, соединение профанного и сакрального).

Точка зрения Л. Рубинштейна (первый критический отзыв на роман)[26] Роман бестолковый, читать который все же занимательно. Главное действующее лицо — язык, язык «нового журнализма», отражающий современную эпоху. Герой «автопортретен», ходулен и предсказуем. Самым запоминающемся моментом романа становятся описания рекламных клипов.

Посмотрим на проблематику романа с иных точек зрения других исследователей.

Точка зрения И. Силантьева.[27] Слайд 11.

Роман предстает как смешение всевозможных дискурсов. Вынимая те или иные дискурсы из текста романа, мы не разрушаем поэтическое основание этого произведения. Дело в том, что этот роман неклассического типа, он не предъявляет некой художественной целостности, замкнутой и самодостаточной в своем тексте. Это произведение поли и интер- дискурсивно и открыто в обоих направлениях, как внутрь, так и наружу.

Что же касается пелевинского романа, то картина взаимодействия различных дискурсов в его тексте является более сложной – и вызвано это тем, что нехудожественные по своей природе дискурсы не просто выступают объектом и средством постмодернистской авторской игры, но и сами – непосредственно, как бы без спроса – вторгаются в текст романа, отчасти сквозь авторское сознание и отчасти посредством его, а вслед за этим формируют и речевую позицию как собственно нарратора, так и героев произведения.

В целом можно утверждать, что роман В. Пелевина «Generation “П”» как произведение интер- и полидискурсивного характера обнаруживает предельную широту дискурсного диапазона. Текст этого произведения принципиально разомкнут, открыт для мира нелитературных дискурсов, и составляет одно целое с коммуникативным пространством современного российского общества.

При этом смешение дискурсов как принцип текстообразования не только последовательно реализуется в романе Пелевина, но и символически проецируется на образ вавилонского смешения. Семантически это заявлено в имени главного героя, на уровне фабулы разворачивается в сцене блуждания героя по подмосковному лесу и восхождении на недостроенную башню ПВО, символически разворачивается в рекламных слоганах и проектах и завершается в символической смерти героя, когда он становится мифическим мужем богини Иштар и 3D копией.

Наиболее значимые для романа дискурсы выражены в явном виде – в форме текста в тексте. Подобного рода субтексты, как правило, сопровождаются фабульными мотивировками: герои романа пишут рекламные концепции и придумывают слоганы, дух Че Гевары сообщает герою откровения и т. п. Такие дискурсы в системе романа будем называть текстуально выделенными дискурсами. Главенствующее место в текстуально выделенных дискурсах занимает рекламный дискурс. В художественной системе романа этот дискурс выполняет ключевую роль, он и является главным героем, персонифицируемым такими персонажами как Татарский, Морковин, Ханин, Пугин и др. Реклама не только способна внедряться в тексты иной дискурсивной природы — она сама строится на смешении и столкновении дискурсов, высекая тем самым новые смыслы, новые коды.

Основной семиотический закон рекламы: это дискурс, который целенаправленно смешивает и конфликтно сталкивает другие дискурсы, сопряженные с ними темы и предметные области речи, а самое главное, присущие этим дискурсам культурные коды и языки. А подлинным творцом, вернее, «криэйтором» этого дискурса выступает, в во-ображении Татарского, «титан рекламной мысли, способный срифмовать штаны хоть с Шекспиром, хоть с русской историей». Но с какой целью? Цель одна — зарабатывание денег, овладение ими, служение им. СЛАЙД с примерами смешивания. 12-13.Слова Гиреева о рекламе стр. 163.

Слайд 14. Вторую позицию среди текстуально выделенных дискурсов занимает дискурс сокровенного знания. Взятые вместе, откровения и эзотерические тексты романа образуют особенный дискурс, значимый в произведении сам по себе, как важнейший фактор смыслообразования, и одновременно несколько иронически (на уровне, так скажем, языковой игры) отсылающий читателя к мощной культурной традиции дискурса пророчеств и свя-щеннописания. В первый раз читатель встречается с текстовым образчиком дискурса от-кровения, когда Татарский находит в шкафу «папку-скоросшиватель с крупной надписью «Тихамат» на корешке». Текст тяготеет к жанру скучноватой диссертации, точнее, ее приложения, в рамках которого в порядке примечаний излагаются сокровенные знания, сопряженные с судьбой Татарского. Откровение здесь являет себя несобственным образом, посредством транслирующего научного дискурса. Следующее текстовое воплощение дискурса откровения представлено уже в совершенно адекватном этому дискурсу жанре трактата, мистическим образом явленного нашему герою посредством вызванного им духа Че Гевары. Очевидно, что наукообразный трактат пародирует, смешивает языковые дискурсы научной речи, просторечия, грубой лексики, мифологического дискурса. Прием иронической авторской игры обесценивает сокровенность знания, которое впитывает в себя герой, что, в конечном счете, обесценивает саму идею достижения высшего положения в рекламном бизнесе. В финале романа дискурс откровения обогащается еще одной значимой компонентой: к мифологическому дискурсу орануса примешивается эсхатологический дискурс, выстраивающийся вокруг образа пса с известным именем.

Нетекстуально выделенный дискурс — повествовательная речь романа: нарратора, персонажей, главного героя. повествовательная речь романа как основа его текста являет риторический принцип смешения дискурсов в его непосредственной данности. По существу, текст романа в целом на-ходится во власти этого принципа. В этом проявляется существенный для риторики романа стилистический (а скорее, анти-стилистический) параллелизм нарратора и героя, с одной стороны, и нарратора и самого изображенного мира, с другой стороны. Можно, по-видимому, дать и более широкое определение: и герой, и нарратор романа оба вовлечены в динамичную среду смешения дискурсов, характерного для современного российского коммуникативного пространства.

Приведем характерный пример дискурсного смешения в повествовательной речи романа. «Впоследствии дым Отечества так и канул в Лету или, если точнее, в зиму, которая наступила неожиданно рано» (). Смешение дискурсов здесь сопряжено с характерным для всей риторики романа (как мы не раз уже отмечали выше) смешением структур самого предмета речи. Так, «дым Отечества», как преконструкт, отсылающий читателя в контексте романа одновременно к топике поэта-классика и к рекламному слогану Татарского, по-ставлен в позицию грамматического субъекта – вследствие чего он и «канул в Лету».

Нетекстовое воплощение дискурсов — в смешении стилей в речи Ханина, Азадовского.

По мнению исследователя А. В. Помялова, обращение к рекламному дискурсу необходимо, чтобы показать отношение Пелевина к «изменившимся межличностным отношениям, утрате идеалов и ценностей, мутации постсоветского общества в тотальное общество потребления, где стремление к материальному удовлетворению своих растущих потребностей полностью подавляет духовный, личностный рост отдельного человека».[28] По мере вытеснения исходных, истинных ценностей, идей и понятий под воздействием товарных мифов человек теряет себя, свое истинное «я» и превращается в набор ассимилированных симулякров. Подобную деградацию автор показывает с помощью стеба, языковой игры, двойное кодирование языка, изменения героя, который сам является текстом о возможностях потребления, успеха, гротеска, иронии.

Точка зрения К. В. Кузнецова.[29] В мифологическом дискурсе герой совершает обряд инициации. Инициация предопределена именем героя, которое сочетает социальные и мифологические доминанты. Мифологизм заключен в явно проявляющейся ассоциации с древним городом Вавилоном. Инициация Татарского представляет собой посвятительскую операцию, получение сакральных знаний, необходимых в дальнейшем его бытии. Герой вступает в контакт с духом Че Гевары, который передает ему информацию о рекламе и шире — раскрывает природу психологии жизни постсоветской России. Знакомство с трактатом Тихамат, воснове которого лежит шумеро-аккадский миф о Тиамат о превращении хаоса в космос, который ориентирует героя на достижение определенной цели — стать богочеловеком. Эта цель осуществляется в виде символического брака Татарского с богиней Иштар. Амбивалентность богини очевидна: война, смерть и плодородие, вечная жизнь, метафора золота. Символическое восхождение на зиккурат как угадывание трех загадок Иштар сопровождается актом символической смерти, уходом в виртуальное пространство. Герой оказывается в имитационном мире, где действует уже не он, а его цифровая модель. Символическая смерть — это заключительный этап инициации, цифровая реальность становится объективной, а объективная превращается в полузабытый сон (с. 14-15 автореферата).

Советский дискурс, бюрократический дискурс, технический дискурс, религиозный дискурс.

Интерпретация автора лекции как вывод. Думается, что важнейший смысл романа заключен в диалоге Татарского и сирруфа, состоявшийся в наркотическом опьянении, неком сакральном прозрении. Татарский случайно проникает в запретное для человека пространство, сирруф называет его «тофет», в древности место жертвенного сожжения, в мифологии генна огненная, метафорический телевизор, в котором человечество сжигает свою жизнь, свой мир. Человек по своей природе прекрасен и велик, но он не знает и не желает это знать. Т. е. не желает меняться, думать, саморазвиваться, становиться лучше, эволюционировать, он остается прежним, неизменным. В этом преступном неведении человек сжигает свою жизнь, сгорает в огне потребления, создает общество потребления и не желает знать ничего другого. «Человек думает, что потребляет он, а на самом деле огонь потребления сжигает его, давая ему скромные радости» (с. 155). В этом откровении ощущается трагизм поколения самого писателя. Поколение П не знает, как жить, что делать со своей жизнью, поэтому смотрит рекламу и берет кредиты на товары, создающие иллюзию счастья.

Поиск по сайту: