КАЛЕДЕТ — ЭТО КОЛОКОЛ ИЛИ ГОНГ?

Ни то ни другое. Я назвала бы его монастырским будильни­ком.

Представьте себе небольшую деревянную наковальню с вы­долбленными по краям отверстиями, к которой прилагается коло­тушка. Резкий «голос» каледета в пять утра ежедневно возвещает о том, что новый день в Бирме наступил, по крайней мере для поунджи. Бьют в каледет сначала медленно, потом все быстрее и заканчивают яростной дробью, которая способна разбудить любого лежебоку.

Звуки каледета проникали в наш дом через плотно закрытые окна и шум кондиционера. Сон обрывался с легкостью паутинки.

«Проснись! Покинь дом! Иди навстречу солнцу!» — неслось неистовое стаккато монастырского будильника.

Со временем я привыкла к звукам каледета, и они доходили до слуха в полусне. «Это поунджи должны вставать. Тебя это не касается. Ты можешь еще спокойно поспать»,— сквозь сон уговаривала я себя.

Сотни тысяч монастырей (их называют здесь поунджи-чаун) рассыпались по Бирме. Маленькие и большие, непритязательные и покрытые искусной резьбой, знаменитые и безымянные... Но все они деревянные, построенные из тика.

Внешне монастыри ничем не отличаются от жилых строений. В восточной, наиболее почетной части располагается зал для посетителей. Там, против главного входа, стоит статуя Будды. Там же по воскресеньям читается «закон», принимаются пожерт­вования. Жилые кельи для монахов упрятаны в задней, западной части здания.

Славится монастырями Мандалай — последний оплот и рези­денция бирманских королей. Мандалай считался в XIX веке центром буддизма всей Юго-Восточной Азии. Теперь блеск коро­левской столицы потускнел, остались одни отблески — старин­ные поунджи-чауны.

В дальнем конце нашего сада за низкой кирпичной стеной тоже стоит поунджи-чаун. Самый обыкновенный: несколько при­земистых строений вокруг такого же невысокого центрального здания скрываются в тени деревьев. Кстати, одна из заповедей Будды — жить в тени деревьев.

Долго я не отваживалась поближе познакомиться с жизнью необычных соседей, хотя калитка в разделяющей нас стене днем была постоянно открыта и монахи привычно сокращали путь, проходя через наш участок: ведь гораздо приятнее пройти зате­ненным садом, чем идти по горячему асфальту под жгучим солн­цем.

Ранним утром в саду мне нередко встречались поунджи с тапеитами в руках и черными зонтами. Они проходили мимо, молча приветствуя меня дружелюбной улыбкой. Ободренная их приме­ром, я тоже несколько раз прошла краем монастырского сада, что­бы сократить дорогу до соседней улицы. Но всякий раз меня не по­кидало ощущение, что я делаю что-то недозволенное, неделикат­ное. К тому же такое сокращение пути имело свои неудобства: по территории монастыря нужно было идти босиком.

Лишь однажды я рискнула сойти с посыпанной гравием до­рожки и заглянуть в зал центрального здания монастыря. И я увидела то, что ожидала: по всему залу размещались статуи Будды, а перед ними, низко склонив голову, недвижно сидели, под­жав под себя ноги, оранжевые фигурки...

Иногда все обитатели монастыря собирались в зале, хором повторяя каноны на непонятном мне языке. И монотонный речитатив, доносившийся из-за калитки, необъяснимо тревожил душу. У наших домовладельцев были свои взаимоотношения с мона­стырем: они регулярно приносили ему дары, приглашали монахов на праздничные трапезы.

ИСКУССТВО ДАРИТЬ

Преподнести дар в полном соответствии с традиционными по­нятиями бирманцев не так-то просто.

Важно соблюсти три условия: дарующий должен быть беско­рыстным, дар — добрым, а принимающий дар — достойным его. Сочетать все эти три требования довольно сложно.

Итак, дарующий должен быть абсолютно бескорыстен и помы­слы его чисты. Сделать подарок — для него счастливая возмож­ность сотворить добро. Бескорыстно. Безвозмездно. Не требуя благодарности. Без всяких расчетов на то, что этот добрый посту­пок зачтется в следующей жизни.

Второе условие: подарок должен быть добрым. Ведь в сущ­ности, давая яд самоубийце, человек тоже, можно сказать, «под­носит ему дар». Но это злой дар. Дар считается добрым, если он заработан собственным трудом и не приносит несчастья другому.

Можно подарить вещь, добытую нечестным трудом или не­нужную. Но это не зачтется в заслуги. Вот если вещь дорога самому дарующему, тогда можно заслужить признательность. И третье: очень важно, кому предназначается подарок. Одно дело — одарить монаха, и совсем другое — облагодетельство­вать плохого человека. Но и это не все. Даже если ты одаряешь святого, но с расчетом, что это улучшит твою карму,— зря стараешься. Буддийская этика гласит: «Неподдельная доброде­тель, основанная на истинной любви,— вот та золотая чаша, на которой надлежит подавать дары».

Ценят не величину дара, а чувство, с которым он дается. Подарив вещь, не следует интересоваться ее дальнейшей судьбой. Как поступит с ней новый владелец — его личное дело.

«ЭТА ВОДА, ПЕРЕДАЮЩАЯ ЗАСЛУГИ...»

Наделить поунджи едой при утреннем обходе — значит по­полнить список добрых дел, которые зачтутся человеку в следую­щем рождении. Но еще лучше пригласить поунджи на семейное торжество — свадьбу, рождение ребенка или просто на воскрес­ный обед.

Каждая семья стремится услужить поунджи. Монахи всегда желанные гости в доме. Их зовут задолго до приглашения осталь­ных гостей, первыми. Зовут рано утром, поскольку после по­лудня им есть запрещено.

Монастырь, что соседствовал с нами, был небольшим. Обычно мимо дома проходили поутру два-три монаха. Но однажды проде­филировала целая колонна. С перекинутой через левое плечо оранжевой тогой, с прижатым к груди белым веером поунджи шли один за другим.

«Что такое? Неужели «наш» монастырь переселяется на новое место?» Однако не прошло и полутора часов, как те же монахи, точно так же, один за другим, проследовали обратно. В чем дело?

Монастырский сад за низким забором был особенно тих в тот день, лишь в одном углу виднелись развешанные на веревке свежевыстиранные оранжевые рясы. Они давно высохли и, разве­ваясь на ветру, поражали простотой своего покроя. В сущности это обыкновенный, даже не раскроенный кусок ткани. А вот как он будет выглядеть на фигуре, зависит от умения каждого мона­ха. Наверное, это не просто — искусно уложить кусок ткани на левом плече так, чтобы правое оставалось обнаженным.

...Нет, непохоже, чтобы монастырь готовился к переселению.

«Спрошу-ка у домовладельцев. Они все знают»,— решила я.

— Что вы? Какой переезд? — удивилась Ли Ли.— Просто се­мья напротив устроила угощение для поунджи.

— Зачем?

— Просто позвали, из уважения. До Сеин еще вчера начала готовить.

До Сеин слыла в округе лучшей мастерицей готовить карри для праздничных обедов.

Я хорошо знала дом соседей напротив. Три ступеньки на веранду, оттуда в комнату, где одна из дочерей шила на ста­ренькой швейной машинке детские платьица, которые ее отец продавал на базаре. Я недоумевала, как туда могло войти столь­ко гостей?

Прошел месяц, и к нашим хозяевам приехал на каникулы сын. Он возвратился из США, где в одном из университетов закан­чивал курс электротехники.

Через две недели мне доверительно шепнули, что... «будущий господин инженер стал поунджи». Он никогда еще не жил в мона­стыре, и в семье решили, что будет лучше, если он пробудет в монахах до получения диплома и женитьбы.

— Куда же он ушел? — спросила я и тотчас поняла, что воп­рос праздный.

Куда же еще, как не в монастырь за низким забором!

Уже все вокруг знали, что старый «господин домовладелец» утром усадил До Сеин в собственный автомобиль и они уехали на базар за покупками. Весь день хлопотунья До Сеин будет готовиться к завтрашнему приему почетных гостей: к хозяевам придут поунджи из соседнего монастыря, а с ними — их гордость и надежда, их единственный сын.

Такой случай упустить нельзя. Итак, решено: завтра придет­ся встать с первыми ударами каледета. Когда же утром раздался привычный глуховатый резкий звук, по суете в доме хозяев мож­но было определить, что там уже давно все на ногах. Собака привязана за домом, входные решетки на дверях распахнуты настежь.

Было еще далеко до шести, когда старый хозяин вышел на порог поджидать дорогих гостей. На нем была ослепительно белая рубашка, праздничное лоунджи шелестело шелком.

Наконец-то! Через калитку прошли монахи с белыми веерами. Хозяин встретил их почтительным поклоном и, пропустив всех, вошел последним. Двери прикрыли, чтобы ничто не нарушало праздничной трапезы.

Что же теперь? Наверное, лучше всего последовать примеру поунджи и позавтракать. Потом выйти в сад для утренней про­гулки, а там видно будет.

Застолье шло в комнате главы дома — самой большой и свет­лой, там, где стояло изваяние Будды. Много раз я проходила через весь дом, но двери в эту комнату всегда были закрыты. Но се­годня искушение увидеть вблизи незнакомую, таинственную жизнь монахов было очень велико. Я осторожно приблизилась к каменному крыльцу дома. Подходить вплотную неудобно.

— Нужно вернуться,— соображала я. Но все же заглянула в прихожую через приоткрытые двери. Несколько пар стоптан­ных резиновых шлепанцев рядком стояли у стены.

— А что, если подойти со стороны бассейна и незаметно загля­нуть в полуоткрытые окна?.. Пожалуй, я так и сделаю, а цве­тущие под окном кусты бугенвиллей надежно скроют меня.

Но все меры предосторожности оказались излишними. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Все были поглощены происходящим. Широким полукругом лицом к статуе Будды и спиной к окну сидели поунджи, скрестив ноги; спина у всех пря­мая, напряженная, голова опущена, глаза устремлены вниз. Позади них расположились обитатели дома, склонившись в глу­боком поклоне. Слышалось негромкое заунывное пение.

Приглашение монахов в гости — старинный обряд, имеющий свои правила. Еда, причем самая вкусная, должна быть на столе к шести часам утра. Не так легко к столь раннему часу успеть все приготовить и встретить гостей в праздничных одеждах.

Есть такое слово — шикоу. Оно означает воздание почестей Будде или достойным людям. Это жест покорности и уважения одновременно. Голова при этом склоняется к сплетенным на груди рукам, пока не коснется пальцев. Наиболее почтительная форма шикоу, предназначенная Будде,— коленопреклонение.

Бирманец, где бы он ни жил и какой бы высокий пост ни за­нимал, никогда не изменяет своим родным традициям. Когда бывший генеральный секретарь ООН У Тан ненадолго приехал на родину, чтобы повидать старую мать, то сразу же из политика международного ранга он превратился в обычного бирманца — надел лоунджи и босиком направился в пагоду. Фотографии в газетах запечатлели его склоненным перед Буддой. Точно так же поклонился он перед отъездом и самому дорогому человеку на земле — своей матери.

Когда в дом приходят поунджи, домочадцы молча приветст­вуют их почтительным поклоном. На низких столиках ждет уго­щение. Без единого слова поунджи усаживаются вокруг них на циновку и молча едят. Закончив трапезу и обмыв руки, отходят от стола и садятся полукругом вокруг домашнего алтаря в позе лотоса. Это служит знаком для остальных: все опускаются на колени и, склонив голову, слушают, как старший монах или на­стоятель читает заповеди праведной жизни. За ним, словно эхо, слова повторяют поунджи и хозяева дома.

В конце обряда хозяин дома поднимает стакан с водой и по капле переливает ее в серебряный сосуд. Под этот мерный звук поунджи произносят как заклинание: «Пусть эта вода, передаю­щая заслуги человека от одного бытия к другому, как и его доб­рые дела, поможет ему в будущем перевоплощении»...

Обычай требует, чтобы хозяин выразил желание распростра­нить заслуги на всех членов семьи. Поунджи соглашаются с ним и троекратно отвечают, что он поступает правильно.

На прощанье хозяева вручают гостям дары для монастыря. Гости не благодарят ни за трапезу, ни за подарки. Правила ри­туала соблюдены. Гости в оранжевом в том же порядке покидают дом. С ними идут те, кто несет дары.

Только теперь, после ухода самых почетных гостей — мона­хов, в доме начинают готовиться к встрече светских гостей. Если же они придут раньше, то будут ждать, пока монахи не закончат весь ритуал. Лишь тогда, когда за последним поунджи закроется дверь, принесут новые блюда для всех прочих посетителей. Но до эюП минуты никто из пришедших не притронется к еде.

Поиск по сайту: