Хабаровский край, пос. Ванино 8 страница

Большую роль в формировании качеств будущих гениев играли и внешние условия, помогая раскрываться и развиваться их дарованию. Описание этих условий передает атмосферу высокой нравственности, гуманизма, патриотизма и труда, царившую в их семьях. И хотя материальное положение в семьях было различно (например, у Циолковских оно попросту граничило с бедностью), у каждого из будущих ученых в нужный час под рукой оказывались нужные книги. Жизнь в городах, где жили семьи, была очень различна в духовном и культурном отношении. Но даже провинциальная Вятка была богата замечательными людьми из ссыльных, составлявшими культурную элиту города, а вятская гимназия, где три года проучился Циолковский, была одной из лучших в России гимназий того времени благодаря плеяде выдающихся преподавателей, людей с высокими профессиональными и нравственными качествами.

Отец К.Э.Циолковского служил лесничим. Его широкий кругозор, тонкость, образованность и талантливость матери, наличие неплохой библиотеки, круг общения родителей с высокообразованными и культурными людьми давали подрастающему Косте возможность познавать и осмысливать самые широкие вопросы – от причин, заставляющих двигаться различные механические устройства, до природы тяготения. Большое влияние на впечатлительного мальчика оказали русские народные сказки издания Афанасьева, по книге которого мать учила его читать, и рассказы отца о строении Вселенной и Солнечной системы. Константин страстно любил читать, читал все подряд, а от исторических романов М.Н.Загоскина его «трепала лихорадка» [1, с. 31]. Любил мечтать: «…я мечтал о физической силе. Я, мысленно, высоко прыгал, взбирался как кошка на шесты, по веревкам. Мечтал и о полном отсутствии тяжести» [1, с. 31–32]. Именно заложенный в раннем детстве интерес и мечта преодолеть силу тяготения предопределили направление будущих исследований ученого. Потом чтение книг и самообразование поставили этот интерес на профессиональную основу. Несмотря на скромное материальное положение семьи, Константин Циолковский имел возможность развивать свои творческие способности, сначала ломая игрушки с целью понять их устройство, а потом мастеря свои модели из материалов, приобретенных на копейки, выделенные на завтраки. И родные не препятствовали этому, хотя долгое время не видели в этом смысла. А когда отец поверил в дарование сына, то отправил его на учебу в Москву, ежемесячно отрывая от своих скромных доходов 10–15 рублей на его пансион.

В отличие от К.Э.Циолковского, чье детство прошло в самой глубинке России, В.И.Вернадский первые годы жизни провел в столице – Петербурге. Его отец преподавал в Петербургском университете, и дома у них постоянными гостями были профессора и преподаватели университета, составлявшие цвет мировой науки того времени. Обстановка в семье Вернадских способствовала развитию интереса к познанию и осмыслению мира. Большая библиотека отца дала возможность юному Владимиру, который рано научился читать, познакомиться с различными областями знаний о природе и человеке. Природная пытливость и развитое воображение мальчика приводили к ранним размышлениям над устройством окружающего мира. Немалую роль сыграли в этом беседы с двоюродным дядей – большим любителем и знатоком астрономии. Вот как об этом пишет уже повзрослевший Вернадский: «Перед сном он любил гулять, и я, когда мог, всегда ходил с ним. Я любил всегда небо, звезды, особенно Млечный Путь. Путь поражал меня, и в эти вечера я любил слушать, когда он мне о них рассказывал, я долго после не мог успокоиться; в моей фантазии бродили кометы через бесконечное мировое пространство; падающие звезды оживлялись; я не мирился с безжизненностью Луны и населял ее целым роем существ, созданных моим воображением. Такое огромное влияние имели эти простые рассказы на меня, что мне кажется, что и ныне я не свободен от них» [3, с. 19]. Кроме неба и звезд, мальчика также неудержимо привлекали история, описания путешествий и живая природа. Эти яркие впечатления, полученные Вернадским в раннем детстве, легли в основу его будущих исследований и открытий.

Обстановка детских лет А.Л.Чижевского во многом сходна с обстоятельствами детства Вернадского. Отец – потомственный офицер – был высокообразованным инженером и культурным человеком. Его мать и сестра, на чьи плечи легло воспитание и начальное обучение мальчика, имели прекрасное образование, знали языки и были творчески одаренными натурами. Прекрасная домашняя библиотека собиралась не одним поколением. Юный Александр имел и свою собственную библиотеку, среди книг которой были «Популярная астрономия» Фламмариона и «Небесные тайны» Клейна. Как и Вернадский, Александр Чижевский с детства интересовался астрономией, историей, любил путешествия. В силу слабого здоровья его часто вывозили за границу – во Францию и Италию. «Таким образом, – отмечает в связи с этим Чижевский, – будучи еще семилетним мальчиком я занимался живописью у художника Нодье, ученика знаменитого Дега» [2, с. 8]. Впечатлительного, утонченного и любознательного Александра привлекало все возвышенное и необычное. «К десятилетнему возрасту, – вспоминал он много лет спустя, – я перечел всех классиков фантастики на русском и французском языках и лирику великих поэтов, умело подобранную в детских антологиях» [2, с. 9]. Все богатство этих впечатлений и познаний формировало у юного Чижевского широкий взгляд на мир, давало возможность осмысливать его целостность и взаимосвязанность.

П.А.Флоренский родился в высокообразованной и культурной семье, в которой царила атмосфера гармонии, великодушия, стремление к чему-то возвышенному. Его духовно и интеллектуально богатой, сильной и впечатлительной натуре трудно давалось общение со сверстниками, он предпочитал проводить время на живой природе. Его особенно интересовали камни, растения, он много читал, рисовал, фотографировал. Любил поэзию, выделяя в ней ритм и звучание, а не смысл. Обладал блестящей памятью и способностью к любым наукам – будь то гуманитарные или естественные предметы. Но если родные Александра Чижевского разделяли его искания и семья способствовала развитию всех способностей и полному раскрытию потенциала мальчика, то у Павла Флоренского было иначе. Его необычность, глубина и инаковость его внутреннего мира не была понята даже самыми близкими людьми. Это усложняло выявление его могучих внутренних сил, что привело к большому духовному кризису: он убедился в ограниченности и относительности физического знания и задумался о поиске Истины абсолютной и целостной [9, с. 6]. Этот кризис разрешился, как он писал впоследствии, взрывом, но взрывом очищающим и открывающим путь к истинному свободному познанию. П.А.Флоренскому, как никому другому из ученых-космистов, удалось в своих исследованиях и трудах соединить знание физическое, или феноменальное, и идеальное, ноуменальное, или метазнание.

Важно отметить, что ни обстоятельства, ни разница внешних условий не сломили дух будущих космистов и не заставили их свернуть с выбранного пути. Пожалуй, даже наоборот – эти внешние обстоятельства мобилизовали их внутренние резервы и еще больше способствовали выполнению их миссии. Это проявление «руки судьбы» можно увидеть как в высказываниях самих героев, так и в обстоятельствах их судеб. К.Э.Циолковский на седьмом десятке лет писал: «Я всю жизнь жаловался на судьбу, на несчастья, на препятствия к плодотворной деятельности. Случайны ли они или имеют какой-нибудь смысл? Не вели ли они меня по определенному пути с определенной высокой целью?» [11, с. 55]. Ученый считал, что глухота, постигшая его в детском возрасте, явилась стимулом его достижений: «Глухота, заставляя непрерывно страдать мое самолюбие, была моей погонялой, кнутом, который гнал меня всю жизнь и теперь гонит, она отделила меня от людей, от их шаблонного счастья, заставила меня сосредоточиться, отдаться своим и навеянным наукой мыслям. Без нее я никогда бы не сделал и не закончил столько работ» [11, с. 56]. Еще лучше оберегала его от соблазнов материального мира бедность их семьи. Когда в юношеские годы в Москве он тратил свой крохотный пансион на опыты и эксперименты, на последние копейки покупая лишь черный хлеб, то материальные утехи для него просто переставали существовать, и эта привычка осталась на всю жизнь. А пережитая юным Павлом Флоренским духовная драма, вызванная попытками его родителей уберечь сына от всего необычного, что так волновало впечатлительного мальчика, помогла ему впоследствии глубоко и точно связать в едином процессе два способа познания – научное, феноменальное, и сверхнаучное, побуждаемое теми «таинственно высвечивающими ноуменами», которые он видел и ощущал с раннего детства. Немалый же достаток в семьях Вернадских и Чижевских, когда «все наши желания – детей – исполнялись очень скоро, даже слишком; никаких неприятностей нам испытывать не пришлось» [3, с. 17], не разбаловали подрастающих Владимира и Александра, не приучили к безделью и роскоши. Чижевский даже «зарабатывал» деньги «у бабушки и мамы за хорошо выученные уроки и стихи и приобретал книги, химические реактивы и всякого рода механические игрушки, чтобы переделывать их на свои “изобретения”» [2, с. 9]. «Полный достаток во всем и свободная ненуждаемость в детстве, – вспоминал потом А.Л.Чижевский, – не только не изменили этих принципов (постоянно трудиться. – Т.С.), но, наоборот, обострили их» [2, с. 81].

Все будущие космисты имели основную ведущую идею, отчетливо проявившуюся в детстве, и, подобно Музе, сопровождавшую их на протяжении жизни. У Циолковского это была мечта преодоления земной силы тяжести и освоения Вселенной. Эта мечта, устремившая его в небо, привела под конец жизни к осознанию безграничности Вселенной и жизни в ней. Как человек дела, он начал ее реализацию с наивных попыток полететь, прыгая в девятилетнем возрасте с забора, и довел до абсолютно реальных практических проектов полета в ближайший космос в зрелые годы. Но даже свою ракету он рассматривал как средство, которое должно послужить его космической философии. Побудительную причину необходимости освоения Вселенной он философски сформулировал как познавательную, а не вызванную поисками мест для производства хлеба, мяса, овощей и фруктов. Стратегию такого освоения он развил на тысячелетия вперед.

Вернадского волновал эволюционный смысл жизни человечества в Космосе, что побуждало его к «творческим исканиям правды личностью». Он искал ее и в Космосе, и на Земле. Это проявилось в детстве тягой к астрономии, истории, путешествиям. В его автобиографии есть такие слова: «Интерес мой основной был астрономия» [3, с. 27]. И тут же: «Больше всего прельщали меня, с одной стороны, вопросы исторической жизни человечества и, с другой – философская сторона математических наук…» [3, с. 28]. Однако таинственной рукой судьбы в эти его интересы была вплетена геология, биология и другие естественные науки, что позволило Вернадскому впоследствии сформулировать и его эволюционное учение о живом веществе, и концепцию ноосферы.

Пылкое увлечение астрономией Чижевского, проявившееся уже в 9-летнем возрасте, было вызвано благоговением «перед красотою и величием неба» [2, с. 17]. Сначала его увлекает Луна, и он размышляет о ее влиянии на Землю: «Ее близость к Земле говорит о взаимодействиях, о системе двух тел – Земли и Луны, связанных мощными узами ньютонианского тяготения, обменом излучений и бог весть еще какими силами, нам неизвестными. <…> В писаниях врачей, философов, историков, поэтов за период в две с половиной тысячи лет я находил мысли о связи между фазами Луны и явлениями органического мира Земли» [2, с. 18]. Затем у Александра появляется особый интерес к Солнцу – «Теперь я стал солнцепоклонником!» [2, с. 18] – и он занимается изучением его переменной активности, собирает литературу о дневном светиле («солнечные книги»). Все это впоследствии привело его к осознанию существования ритмических закономерностей энергетической жизни в Космосе.

У Павла Флоренского, с раннего детства имевшего необычное свойство видеть внутренним взором нечто необыкновенное, невидимое другим, над всем преобладало стремление к познанию этой чудесной «жизни, притаившейся под личиной физической видимости», или сказки, как он ее воспринимал в детстве. Позже он вспоминал: «Эта сказка золотила вершины научного опыта и заставляла сердце биться при виде иных явлений природы и даже при мысли о них. Эта сказка направляла мои мысли и интересы и, в сущности, была истинным предметом моих волнений» [цит. по: 8, с. 673]. И эта сказка помогла ему соединить в своих трудах и исследованиях два вида познания – внутреннее, духовное, и внешнее, эмпирическое, и ближе других ученых-космистов подойти к нарождающемуся новому космическому мышлению и его системе познания.

Мы видим, что с раннего детства наших героев интересовало сакраментальное: «Что движет Солнце и светила?» У Циолковского, Вернадского и Чижевского этот интерес привел сначала к физическим, феноменальным исследованиям, а затем уже к более широким обобщающим философским выводам и учениям. У Флоренского же изначально было то поистине чудесное проникновение под покровы материи, которое дает объяснение глубокой, внутренней причины всего сущего. Это стремление к выявлению причины вещей заставляло искать новые пути познания, ибо традиционные способы не давали ответов. Они, будущие ученые, обладали способностью глубоко и всесторонне осмысливать явления. Их необычное мышление, основанное на более объемном и многомерном восприятии действительности, имело итогом те поразительные результаты, которые легли в основу нового космического мировоззрения.

От сверстников будущих космистов отличало одно из замечательных качеств – неудержимое стремление к глубинному познанию окружающего мира, его закономерностей и причинных связей. Их интересовала история человечества, происхождение Вселенной и жизни в ней – отсюда интерес к астрономии, археологии, истории, геологии, биологии, физике, математике. Но над всем этим стояло желание выявить и понять те законы, которые обусловливают взаимодействие и взаимосвязь всего со всем – от атома до Вселенной. Эта страсть к знанию проявилась у них с самого раннего детства. И что примечательно, все самые важные для себя знания они добывали самообразованием.

К.Э.Циолковский вспоминал: «Проблески серьезного умственного сознания проявились при чтении. Лет 14-ти я вздумал почитать арифметику, и мне показалось все там совершенно ясным и понятным. С этого времени я понял, что книги – вещь не мудреная и вполне мне доступная. Я разбирал с любопытством и пониманием несколько отцовских книг по естественным и математическим наукам…» [1, с. 46]. Его заинтересовала астролябия, конструкцию и принцип действия которой он узнал из книг. Он тут же сам смастерил высотомер и проверил его действие на практике. Это вызвало доверие к «теоретическому знанию». Константин учился, творя-создавая свои действующие модели, на которых проверял сведения, почерпнутые из книг. Но могучая творческая мысль самого Циолковского, берущая начало в каком-то неведомом ему источнике, опережала книжное знание, и он самостоятельно открывал заново многое из достижений предыдущей человеческой мысли. «Часто, читая какую-нибудь теорему, я сам находил доказательство. И это мне более нравилось и было легче, чем проследить объяснение в книге», – писал он о московском этапе своей учебы [1, с. 48]. Эта привычка к самостоятельному мышлению осталась на всю жизнь. «В то же время я разработал совершенно самостоятельную теорию газов», – писал он уже о калужском периоде [1, с. 73]. «Ломал голову над источниками солнечной энергии и пришел самостоятельно к выводам Гельмгольца» [1, с. 74]. Учеба в гимназии была затруднительна для почти глухого мальчика, поэтому он не проучился там и трех лет. Но это не помешало ему достичь замечательных успехов в науке и создать свою собственную естественнонаучную философскую систему. Возможно потому, что наука и философия сосуществовали в нем в гармоничном единстве. «Основанием моей естественной философии, – писал Циолковский уже на закате жизни, – было полное отречение от рутины и познание Вселенной, какое дает современная наука. Наука будущего, конечно, опередит науку настоящего, но пока и современная наука – наиболее почтенный и даже единственный источник философии. Наука, наблюдение, опыт и математика были основой моей философии. Все предвзятые идеи и учения были выброшены из моего сознания, и я начал все снова – с естественных наук и математики. Единая вселенская наука о веществе или материи была базисом моих философских мыслей» [1, с. 123]. Он познавал «с чистого листа», анализируя широко и непредвзято то, что давали эксперимент, опыт, наблюдения и их обобщение.

В.И.Вернадский свое образование тоже начал с самостоятельного чтения. «Я рано набросился на книги и читал с жадностью все, что попадалось мне под руку, постоянно роясь и перерывая книги в библиотеке отца, довольно большой, хотя и не случайной» [3, с. 16]. А попадались ему и географические книги (например, хрестоматия «Великие явления и очерки природы»), и книги про путешествия. Любил читать стихи и рассказы, зачитывался историей, главным образом греческой. Учиться на стандартный манер не любил, предпочитал улетать в своих фантазиях в неведомые дали или читать вместо заданного что-либо из возбуждавшего его интерес. Учеба в гимназии настоящей пищи для ума не давала. В своих воспоминаниях Вернадский отмечал мертвый дух преподавания, характерный для «полицейской классической системы Толстого[14]» [3, с. 24], когда основное время занимало изучение древних, известных только по письменным памятникам языков, дурно преподававшихся либо иностранцами, либо чиновниками-полицейскими, как их назвал В.И.Вернадский, добросовестно исполнявшими лишь распоряжения начальства. В силу этого учился он, по его собственному определению, средне, но «хорошо писал сочинения, был для своего возраста очень начитан, много самостоятельно думал, интересовался науками историческими, естественно-историческими, экономическими и философскими. Знал много фактов» [3, с. 26]. Такая же, как и у Циолковского, склонность к самостоятельному мышлению приводила к схожим результатам. На выпускном экзамене по математике он доказал теорему тремя разными способами, которые были верными, но отличались от стандартного решения. Преподаватель от этого буквально вошел в математический азарт, и в итоге экзамен окончился триумфом Вернадского. Особым видом познания были путешествия. Когда Володе было 10 лет, вся семья Вернадских выехала за границу, и мальчик увидел Вену, Венецию, Дрезден, Прагу. Новые и необычные впечатления этой поездки пробудили в юном Владимире не угасавший до конца жизни живой интерес к людям, культуре и особенно природе других стран. Потом, уже в студенческие времена, появилось осознанное стремление путешествовать для обретения знаний: «Я хочу лично повидать главные страны и моря, о которых читаю в книгах. Я хочу видеть как тамошнюю природу, так и людей. Только тогда, когда человек путешествовал по разнообразным странам, когда он видел не одну какую-нибудь местность, а самые разные – только тогда приобретается необходимый кругозор, глубина ума, знание, каких не найдешь в книгах. Я хочу подняться и вверх, в атмосферу. <…> Но в том знании, какое вынесу, – сила, и за нее не дорого дать все состояние. И время, что я употреблю на такое самообразование, не пропало, я возвращу его сторицею на работы на пользу человека. Чем больше знаний, тем сильней работник на этом поле» [3, с. 43]. Всю жизнь Вернадский познавал и изучал, путешествуя либо работая в многочисленных экспедициях. Он добывал знания в самом их источнике – живой природе, хранящей все наслоения миллиардов лет эволюции Земли, и называл этот процесс реального познания «вопрошать» природу, «пытать» ее [3, с. 34]. Именно изучение природы в самом широком смысле, предполагающем не только Землю и ближайший космос, но и всю Вселенную, дали Вернадскому материал для его гениальных научных обобщений, выразившихся в его учении о живом веществе и концепции ноосферы.

Чижевского увлекало все трудное, новое и необычное. «Ах, какая это была хорошая пора жизни! – вспоминал он о годах детства и юности. – Молодой мозг стремился к познанию тайн природы и готов был ухватиться за любое явление, в надежде извлечь из него что-либо таинственное, неведомое, никому еще не известное. <…> Я метался из одной области в другую и наслаждался дивною способностью ума познавать» [2, с. 16]. Важную роль в его познании сыграло увлечение астрономией. В книге воспоминаний «Вся жизнь» Чижевский посвятил этому немало возвышенных и восторженных слов: «Астрономией же я стал пылко интересоваться еще в 1906 году, то есть девяти лет от роду, а в 1907 голу уже написал “Популярную космографию по Клейну, Фламмариону и другим” – “труд”, сохранившийся в моем архиве до сих пор. С каким душевным трепетом и наслаждением я любовался звездами через свой телескоп! <…> Еженощные наблюдения в телескоп за звездами раскрывали мне все несказанное великолепие надземного мира. <…> Уже одно прикосновение к телескопу вызывало во мне странно-напряженное чувство, похожее на то, когда человек ждет свершения чего-то загадочного, непонятного, великого. Но при взгляде в окуляр я почти всегда испытывал и испытываю головокружение и ту спазму дыхания, о которой говорят “дух захватывает”» [2, с. 16–17]. Почти ежедневное прикасание к этой космической сказке, которая не оставляла его и во сне, красота и бесконечность звездного океана, фантастические пейзажи Луны и лики других планет Солнечной системы приобщали его к таинству Космоса, расширяя в беспредельность сознание и мировосприятие. Как и В.И.Вернадский, А.Л.Чижевский познавал мир через общение с природой. Вспоминая свою совместную работу с К.Э.Циолковским, он писал: «У нас никогда не было свободного времени, когда мы могли бы заняться ну хотя бы просто созерцанием природы… Мы и в этом созерцании были взволнованы и всегда заняты наблюдением. Каждая букашка, каждая мошка, каждый листик, каждая травка являлись нам величайшей загадкой, и наш мозг пытливо работал над ней… чаще всего бесполезно. Но иногда нам везло – мы делали некоторые обобщения. Это нам давало исключительную радость. Мы всегда занимались только своим делом, и это было одно из величайших благ, на которое может рассчитывать человек… Что значит “свое дело”? Это поиски ответов на вопросы, которые ставили мы сами перед своим мозгом, перед своей жизнью, перед природой…» [2, с. 31]. Они тоже «вопрошали» природу и получали ответы, проникая все глубже и глубже в тайны Мироздания.

У Павла Флоренского было много общего в обретении знания с остальными космистами. Он писал: «Почти все, что приобрел я в интеллектуальном отношении, получено не от школы, а скорее вопреки ей. Много дал мне отец лично. Но, главным образом, я учился у природы, куда старался выбраться, наскоро отделавшись от уроков. Тут я рисовал, фотографировал, занимался. Это были наблюдения характера геологического, метеорологического и т.д., но всегда на почве физики. Читал я и писал тоже нередко среди природы. Страсть к знанию поглощала все мое внимание и время» [цит. по: 9, с. 5]. Наследственная способность к наукам выразилась в том, что, даже не прилагая особых усилий к выполнению школьных заданий, Павел всегда оставался первым учеником и с отличием окончил школу и университет. Но у Павла Флоренского была одна уникальная особенность в познании мира, которую он сформулировал так: «Это была жажда знать, учиться познанием тайны, всецело слить себя с таинственно высвечивающими ноуменами» [цит. по: 8, с. 641]. Обладая необычной способностью видеть невидимое другим – силой, «себя знающей и собой владеющей», которая заключалась в даре проникновения в суть вещей¹, пройдя в детстве и юности через драматический период раздвоения между своими внутренними духовными переживаниями и интеллектуальным освоением мира внешнего [8, с. 640–648], Флоренский приобрел синтетическое восприятие всех явлений, позволившее ему сформулировать универсальную методологию познания. «Иногда природа проговаривается, – писал он, будучи уже взрослым, – и, вместо надоевших ей самой заученных слов, скажет иное что-нибудь, острое и пронзительное слово, дразня и вызывая на исследование. Тут-то вот и подглядывай, тут-то и подслушивай мировую тайну. Лови этот момент, где есть отступление от обычного – там ищи признание природы о себе самой. И с раннейшего детства я был прикован умом к явлениям необычным. Когда взор направлен в эту сторону, то и в самом сочетании обычного (если бы поверить вообще в окончательную реальность обычного), в нем уже чуется бесспорное вмешательство необычного, чего-то большего обычных свидетельств о себе самой природы» [цит. по: 8, с. 642]. Овладение универсальным методом познания мира подняло П.А.Флоренского на такие вершины понимания и мастерства, которые свойственны лишь гениям. Недаром те, кто хорошо его знал, сравнивали Флоренского с Платоном, Леонардо да Винчи, Паскалем.

Одним из отличительных качеств тех, кому судьба предназначила стать носителями нового мировоззрения, была постоянная неудовлетворенность собой и уже достигнутым. Эту движущую силу развития А.Л.Чижевский замечательно определил как тончайшую игру «духовных сил, сил мощных, но требующих от своих творений еще большего превосходства, еще большего совершенства» [2, с. 11]. Эти внутренние духовные силы, не дававшие им успокоиться, были тем вечным двигателем, который постоянно вел вперед, к новым открытиям и достижениям. Именно это отличало избранников доли от их сверстников, братьев и сестер.

В автобиографических заметках Циолковский писал: «Как же сказались на мне свойства родителей? Я думаю, что получил соединение сильной воли отца с талантливостью матери. Почему же не сказалось то же у братьев и сестер? А потому, что они были нормальными и счастливыми. Меня же унижала все время глухота, бедная жизнь и неудовлетворенность. Она подгоняла мою волю, заставляла работать, искать» [1, с. 24–25]. Возможно, глухота в какой-то степени и способствовала выявлению талантов Циолковского, но главным был неугасаемый огонь устремления к знанию и поиску истины, отблеск которого виден в каждой строчке его воспоминаний: «Я все время искал, искал самостоятельно, переходил от одних трудных и серьезных вопросов к другим, еще более трудным и важным. <…> Но книг было мало, учителей у меня совсем не было, и потому мне приходилось больше создавать и творить, чем воспринимать и усваивать. Указаний, помощи ниоткуда не было, непонятного в книгах было много, и разъяснять приходилось все самому. Одним словом, творческий элемент, элемент саморазвития, самобытности преобладал. Я, так сказать, всю жизнь учился мыслить, преодолевать трудности, решать вопросы и задачи» [11, с. 58].

У Вернадского неудовлетворенность своими делами, ощущение недостаточности, по сравнению с внутренней сущностью вещей, своих переживаний, не достигавших «хотения», как он это формулировал, шло от глубокого внутреннего ощущения своего потенциала, своих возможностей. Его мощные духовные силы действительно требовали от него «еще большего превосходства, еще большего совершенства», отсюда и то повышенно критическое отношение к себе, к своим достижениям и своим возможностям, которое не оставляло его до конца жизни. И даже достигнув серьезных результатов в науке, разработав несколько новых направлений, он пишет в дневнике: «Надо работать над наукой серьезно, а я дилетант. Или уже такова моя судьба?» [3, с. 129]. От этой внутренней непреходящей неудовлетворенности шла глубина и многогранность всех его достижений.

Наиболее ярко свое стремление к совершенству выразил А.Л.Чижевский. «…Я всегда был ненасытен и всегда жаждал, – писал он, вспоминая детские годы. – Если бы у меня были тысячи глаз и тысячи рук, я всем бы им нашел работу. Я все хотел сам видеть, все слышать, все ощущать, во все проникнуть и насытить, наконец, свою неутолимую жажду. Ни разу в жизни я не был чем-либо удовлетворен. Да, я никогда не знал удовлетворения. Что бы ни вышло из-под моего пера, моей кисти, из моих лабораторий, могло меня удовлетворить лишь на час или день. Затем чувство досады и неудовлетворенности закрадывалось в мое сердце» [2, с. 10]. Эта духовная жажда и чувство неудовлетворенности были мощным стимулом к познанию и творчеству, которое проявилось в неординарных достижениях и открытиях нового знания.

Другим выдающимся качеством, переводящим неудовлетворенность и полученные разными путями знания в творческие достижения, было необыкновенное трудолюбие. Наверно, желание трудиться и умение организовать свою работу так, чтобы она приносила радость, свойственно всем великим людям. Можно вспомнить, как трудились Рерихи, не теряя ни минуты драгоценного времени. То же мы видим и у будущих ученых-космистов, которые росли и формировались в трудовой атмосфере, царившей в их семьях. Однако следует отметить, что труд подрастающих гениев и по качеству, и по интенсивности, и по ритмичности отличался от обычного рутинного, часто обусловленного внешними обстоятельствами, а не внутренней потребностью труда. В Живой Этике сказано: «…мало желающих трудиться вечно на творчество новых форм» [12, 28]. Но именно в труде предтечей космизма с раннего детства присутствовало это желание – непрестанно трудиться в поисках нового знания и нового осмысления всех явлений бытия, что приводило их к созиданию новых форм, новых направлений в науке и нового мировоззрения. И этот труд всегда был радостным и желанным. Про каждого из них можно было сказать, что «в духе его живет песнь нескончаемой радости труда» [12, 35].

Циолковский, вспоминая детство, писал о своем отце: «Всякий физический труд он поощрял в нас и, вообще, самодеятельность. Мы почти все делали всегда сами» [1, с. 20]. Но к этой привычке добавлялось то, что было свойственно только ему, – радость познания и реализации познанного собственным трудом. Радость миру природы, творчеству, рукотворным и природным созданиям; например, легкое движение тележки, вертушки в форточке, воды в пруде побуждало его самого к созданию различных рукотворных аппаратов, над которыми он трудился с упоением. А позже, уже взрослым, он с не меньшим упоением трудился над разработкой приборов и устройств, способных покорять пространство, преодолевать силу тяжести…

Поиск по сайту: