Отсутствие структуры в предложении — расширенное ощущение свободы

Кроме того, отсутствие жесткой фиксации членов предложения (хотя, конечно, не только это) определило, на мой взгляд, и особое, специфическое свободолюбие русского человека.

Обратимся опять же к языковому материалу.

И в английском языке, и в русском есть два выражения для обозначения свободы — «liberty» и «freedom», «свобода» и «воля».

Од­нако, рассматривая значение этих существительных, можно убедить­ся, что они в ряде случаев лишь частично соответствуют, а иногда со­всем не соответствуют друг другу.

В настоящий момент в английском языке употребление слова «liberty» ограничива­ется политическим дискурсом и обозначает отвлеченное представление.

Например, у Олдоса Хаксли: «In totalitarian states there is no liberty of expression for writers and no liberty of choice for their readers» — «В тоталитарных государствах нет свободы выражения для писателей и свободы выбора для читателей».

Одновременно с изменением значения значительно уменьшилось и употребление слова «liberty».

В корпусе текстов Шекспира содер­жится примерно 100 употреблений слова «liberty» на 1 млн. слов, тогда как в современном корпусе COBUILD содержится примерно 100 упот­реблений слова «liberty» на 10 млн слов.

Если слово «liberty» стало специализироваться на общественных правах, гарантируемых соответствующими политическими структура­ми, то слово «freedom» сосредоточено, прежде всего, на правах отдель­ного человека.

Оно определяется как противоположность «вмешатель­ству», «навязыванию» (а не, скажем, противоположность «рабству»,«угнетению»,).

То есть ос­новным смыслом «freedom» можно назвать «ненавязывание», раскрывае­мое через следующее утверждение: «Может быть, я не могу де­лать все, что я хочу, однако никто другой не помешает мне делать то, на что я имею право».

Т.е. свобода (freedom) — это не просто привилегия, которой могут наслаж­даться некоторые люди, а универсальное право.

На первый взгляд может показаться, что русский концепт «свобо­да» в точности соответствует английскому концепту «freedom».

Одна­ко это не так.

Во всех русских словарях «свобода» толкуется с упоми­нанием слов «стеснять» или «стеснение», производных от «тесно», как если бы «свобода» состояла в освобождении из своего рода смирительной рубашки, материальной или психологической.

Например: «Никто не стеснял моей свободы. Я делал, что хотел, особенно с тех пор, когда расстался с последним моим гувернером-французом» (Тургенев); «Участь ваша решена: я вас не стесняю... предоставляю вам полную свободу» (Пи­семский); или из Даля (1955 / 1882/): «Никакой свободишки нет, тес­нят всем, отовсюду».

Кстати, одним из объяснений такого значения слова «свобода» ряд исследователей пред­лагают считать принятый на Руси на протяжении столетий обычай туго пеленать ре­бенка.

Например, Э. Эриксон спрашивает: «Не является ли русская душа спеленутой душой?» (Erikson Erik Н. Childhood and society. 2ed. New York: Norton, 1963, p. 388).

И сам отвечает на это: «Некоторые из ведущих специалистов по русскому характеру опре­деленно так полагают» (например, см. Mead Margaret and Phoda Metraux. The stady of culture at a distance. Chicago: Chicago University Press. 1953).

Действительно, значение концепта «свобода» в русском языке хорошо соответствует образу распеленутого ре­бенка, испытывающего удовольствие оттого, что он может двигать своими ручками и ножками без каких-либо ограничений.

То есть, в отличие от «liberty» и «freedom», «свобода» в русском вари­анте предполагает ощущение счастья, вызываемое отсутствием како­го-то давления, какого-то сжатия, каких-то тесных, сдавливающих оков.

В этом контексте интересно отметить употребительное сочета­ние «дышать свободно».

По-английски словосочетание «to breathe freely» употреблялось бы в том случае, если бы перед этим было бы ка­кое-то препятствие свободному дыханию (например,куриная косточ­ка), которое затем было удалено.

Это принесло бы облегчение,НО не радостное ощущение счастья. Но по-русски сочетание «дышать сво­бодно» предполагает в том числе и именно это: радостное ощущение счастья.

Иными словами, у слова «свобода» иная сочетаемость и иные кон­нотации, нежели у слова «freedom».

В частности, слово «свобода» час­то встречается в сочетании «полная свобода», тогда как сочетание «fullfreedom» по-английски звучит неуместно.

В словаре В. Даля дается следующее определение:

«Свобода — своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие стес­нения, неволи, рабства, подчинения чужой воле. Свобода — понятие сравнительное: она может относиться до простора частного, ограни­ченного, к известному делу относящегося, или к разным степеням этого простора, и наконец к полному, необузданному произволу или само­вольству».

Таким образом, в русской свободе ощутимым образом при­сутствуют отсутствующие в слове «freedom» коннотации «простора», широкого, бескрайнего пространства.

Английское же понятие «freedom» не связано подобным образом со сти­хиями, с нестесненным дыханием, с бескрайним пространством, с нео­бузданным поведением, с опьяняющей свободой движений.

Английское «freedom» связано с личными правами индивида, личным пространством, с тем, чтобы тебя «оставили в покое», с «приватностью» и личной неза­висимостью.

Кроме того, в русском языке существует еще одно слово, которое часто переводится на английский язык как «freedom», но в котором заключен еще один концепт. Это концепт «воля».

Георгий Федотов (Россия и свобода: Сб. статей.New York, 1981) описывает его следу­ющим образом:

«Воля есть прежде всего возможность жить, или по­жить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями.

Волю стесняют и равные, стесняет и мир.

Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обще­ством, в насилии над людьми.

Свобода личная не мыслима без уважения к чужой свободе. Воля всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран тоже есть вольное существо.

Разбойник — это идеал москов­ской воли, как Грозный, идеал царя.

Так как воля, подобно анархии, невоз­можна в культурном общежитии, то русский идеал воли находит себе выражение в культе пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщи­ны, вина, разгула, самозабвения страсти, — разбойничества, бунта и тирании».

Федотов рассматривал волю как концепт, занимающий в русской культуре более центральное место, нежели свобода.

Он пола­гал, что именно воля — это то, о чем «мечтает и поет народ», на что «откликается каждое русское сердце».

Определение "вольный" предпола­гает человека, который испытывает отвращение ко всякого рода огра­ничениям, принуждениям, путам, который ощущает потребность "рас­кинуться ", "перелиться " как река во время разли­ва».

Слово свобода до сих пор кажется переводом французского liberte.

Но никто не может оспаривать русскости воли. Тем необходимее от­дать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха.

Можно обнаружить семантическую связь между словом «воля» как отвращение ко всякого рода ограничениям и «воля» как «желание».

Это слово предполагает, что чело­век может жить «по желанию, по своей воле», делать все, что захочет­ся.

Абсолютно нехарактерное для английского языка употребление слова «воля» в значении «открытого воздуха» указывает в том же на­правлении:

внутри дома человек испытывает ограничения — не пото­му, что его заставляют делать вещи, которых он не хочет, а потому, что он не может делать определенные вещи, которых он может захотеть.

Например, «свободно» двигаться в различных направлениях. На от­крытом же воздухе человек может пойти куда захочет.

И это сопротивление ограничениям существу­ет в нашем менталитете в том числе и потому, что специфика русского синтаксиса включает в себя свободное расположение членов предложе­ния.

Поиск по сайту: