БИБЛИОТЕКА ВОЗРАСТНОГО ГОРОСКОПА

Это часть в будущей "Энциклопедии возрастного гороскопа", видимо, будет самой большой. Тут надежда на читателей, которые помогут собрать полноценную библиотеку, ну а пока первые приобретения, которые, на наш взгляд, удивительно ярко показывают диапазон возможностей темы.

Владислав Ходасевич

Nel mezzo del cammin di nostra vita.⁵

ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

Я, я, я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот – это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах, -

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть, -

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

Впрочем – так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины – к причине,

А глядишь – заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала

И Виргилия нет за плечами, -

Только есть одиночество – в раме

Говорящего правду стекла.

18–23 июля 1924. Париж

⁵ Земную жизнь пройдя до середины (Данте. Божественная комедия).

Это написано Ходасевичем в 38 лет, в самом "разгаре" возраста Собаки, который действительно воспринимается как середина жизни (хотя Данте в "Божественной комедии" об этой середине сказал в возрасте Змеи, он писал ее с 42 до 55 лет). Поэт очень хорошо ощущает многократность перерождений – жизнь это не только эволюция человека, но еще и смерть предыдущих состояний собственного "я". В этом не только трагичность, но и мудрость бытия – ведь пережить возрастные умирания позволено человеку при жизни.

А вот монолог Жака из комедии Шекспира "Как вам это понравится" – уже целая возрастная теория. Семь действий – то есть семь возрастов – выделяет Шекспир. Ревущий младенец – первый возраст. Второй возраст пропущен, третий, четвертый и пятый смешаны в одну кучу под названием "плаксивый школьник". Лучше всего отмечен шестой возраст – возраст Крысы, что немудрено, ибо Шекспир, безусловно, один из лучших "специалистов" по этому периоду, и не в последнюю очередь потому, что сам родился в год Крысы.

Седьмой возраст обойден, и это тоже немудрено, ибо его вообще редко выделяют. Изумительно схвачена суть восьмого возраста, когда действительно на первом месте стоит вопрос чести.

Судья, скорее всего, находится в возрасте Дракона, оставшиеся два – соответственно возрасты Кота и Тигра.

Несмотря на шутейный характер слов, автор серьезен. Характеристики возрастов очень точны и емки, пожалуй, даже жестоки. Интересно, что ни одному из них в описании не дано преимущества. (Отметим в скобках, что критики считают Жака прообразом Гамлета, то есть персонажем, выражающим мысли самого Шекспира.) Да, написано это около 1600 года, когда Шекспиру было 36 лет.

Весь мир – театр.

В нем женщины, мужчины – все актеры.

У них свои есть выходы, уходы,

И каждый не одну играет роль.

Семь действий в пьесе той. Сперва младенец,

Ревущий громко на руках у мамки...

Потом плаксивый школьник с книжной сумкой,

С лицом румяным, нехотя, улиткой

Ползущий в школу. А затем любовник,

Вздыхающий, как печь, с балладой грустной

В честь брови милой. А затем солдат,

Чья речь всегда проклятьями полна,

Обросший бородой, как леопард,

Ревнивый к чести, забияка в ссоре,

Готовый славу бренную искать

Хоть в пушечном жерле. Затем судья

С брюшком округлым, где каплун запрятан,

Со строгим взором, стриженой бородкой,

Шаблонных правил и сентенций кладезь, -

Так он играет роль. Шестой же возраст -

Уж это будет тощий Панталоне,

В очках, в туфлях, у пояса – кошель,

В штанах, что с юности берег, широких

Для ног иссохших; мужественный голос

Сменяется опять дискантом детским:

Пищит, как флейта... А последний акт,

Конец всей этой странной, сложной пьесы -

Второе детство, полузабытье:

Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего. ⁶

⁶ Перевод Т. Щепкиной-Куперник

В отношении жизненной силы мы до 36 лет подобны тем, кто живет рентой: что истрачено сегодня – будет завтра же пополнено. Но после этого года мы уподобляемся рантье, начинающему затрачивать свой капитал. Вначале это совсем незаметно: большая часть трат восстанавливается сама собою; на незначительный дефицит мы не обращаем внимания. Но постепенно дефицит возрастает, делается заметным, самый рост его становится все быстрее, дела начинают запутываться, и мы с каждым днем становимся беднее без надежды на улучшение. Растрата все ускоряется, подобно падающему телу, в конце концов не остается ничего. Особенно печально, если одновременно тают и жизненная сила наша и наше состояние; потому-то с годами увеличивается страсть к обладанию – в начале же, до совершеннолетия и еще некоторое время спустя, мы в отношении жизненной силы подобны тем, кто часть процентов присоединяет к капиталу: не только само собою пополняется то, что мы истратили, но даже иногда увеличивается самый капитал. Так бывает иногда и с нашими деньгами, благодаря мудрой заботливости нашего опекуна.

Тем не менее следует беречь юношеские силы. Аристотель говорит, что из числа победителей на олимпийских играх только двое или трое одерживали победы и мальчиками и зрелыми мужами: преждевременные напряжения подготовительных упражнений настолько истощают силы, что впоследствии, в зрелом возрасте, их почти никогда не хватает. Сказанное относится как к физической, так тем паче и к нервной энергии, проявлением которой является всякий умственный труд; поэтому ранние гении – вундеркинды, плоды тепличного воспитания, возбуждающие удивление в детском возрасте...

Я заметил, что почти у всех людей характер приноровлен к какому-либо одному возрасту, и в этом возрасте выделяется особенно благоприятно. Иные бывают милыми юношами, позже эта черта исчезает; другие – сильны и деятельны в зрелом возрасте. Но старость отнимает у них эти достоинства; третьи – наиболее привлекательны именно в старости, когда они благодаря опыту и большей уравновешенности становятся мягче; последнее часто бывает с французами. Вероятно, это обусловливается тем, что в самом характере заключается нечто юношеское, мужественное или старческое, что гармонирует с соответствующим возрастом.

Прогрессивная убыль всех сил с приближением старости – явление, конечно, печальное, но необходимое, даже благотворное, ибо иначе смерть, которой эта убыль расчищает дорогу, была бы слишком тяжела. Поэтому высшее благо, какое нам дает очень глубокая старость, – это чрезвычайно легкое умирание, не вызванное никакими болезнями, без всяких страданий – смерть совсем не чувствительная... В Ветхом Завете (псалом 90,10) продолжительность жизни определяется в 70, самое большее 80 лет, и что еще важнее, – Геродот (1,32 и III, 22) говорит то же самое. Но это, наверное, и основывается на грубом, поверхностном толковании каждодневного опыта. Ведь если бы естественная продолжительность жизни была 70–80 лет, то люди умирали бы в эти годы от старости; на самом же деле – не так: они в этом возрасте, как и в более молодом, умирают от болезней, а так как болезнь есть очевидная аномалия, то такую смерть нельзя назвать естественной. В сущности, век человека – 90–100 лет; в эти годы люди умирают только от старости, без болезней, без хрипа, без судорог, без предсмертной борьбы, иногда даже не бледнея, большей частью сидя, после еды: они, собственно, даже не умирают, а просто перестают жить. Смерть раньше этого возраста вызывается лишь болезнями, а потому преждевременна. Упанишады вполне правы, определяя естественную продолжительность жизни в 100 лет.

Правда, вопреки астрологии, судьба отдельного человека не бывает начертана на планетах, но они указывают жизненный путь "человека вообще", в том смысле, что каждому возрасту соответствует какая-нибудь планета, и таким образом жизнь проходит под влиянием всех планет поочередно. – В десять лет нами управляет Меркурий. Подобно этой планете, человек быстро и свободно движется в очень небольшом круге; незначительные мелочи способны его взволновать; но учится он много и легко, под руководством бога хитрости и красноречия. – С двенадцатым годом наступает царство Венеры; юношей всецело овладевает любовь и женщины. – На тридцатом году мы находимся под влиянием Марса; человек становится резким, сильным, смелым, воинственным и гордым. – В сорок лет мы под действием четырех планетоид; поле жизни как бы расширяется, мы служим полезному под влиянием Цереры, имеем собственный очаг в силу влияния Весты, научились, благодаря Палладе, тому, что следовало знать, и, подобно Юноне, в доме царит супруга. – В пятьдесят лет над нами владычествует Юпитер. Человек пережил большинство современников и чувствует свое превосходство над новым поколением. Он еще сохранил свои силы, богат опытом и знаниями; в зависимости от личных данных и положения своего он имеет тот или иной авторитет у окружающих. Он не хочет более повиноваться, а желает сам повелевать. Теперь он больше всего пригоден к тому, чтобы стать руководителем, правителем в той или иной сфере. 50 лет – апогей человека. – На шестидесятом году наступает время Сатурна, является свинцовая тяжесть, медлительность и инертность:

Наконец, является Уран; тогда, как говорят, пора идти на небо. Нептуна, названного так по недомыслию, я не могу упомянуть здесь, раз нельзя назвать его по-настоящему – Эросом; не то я постарался бы показать, как конец соединяется с началом, каким образом Эрос оказывается в тайной связи, подземное царство Оркус или Амантес египтян оказывается не только берущим, отнимающим, но и дающим, так что смерть является творцом жизни. Именно из этого Оркуса рождается все; в нем находилось все, что живет ныне; если бы только нам удалось понять фокус, посредством чего это происходит, тогда все стало бы ясным.

Шопенгауэр родился в год Обезьяны и в соответствии со своим годом излагает свои теории несколько смутно и фрагментарно – то уходя от основной мысли, то неожиданно возвращаясь к ней. Однако, как эмпирик, человек, не отягощенный схемами и догмами, Шопенгауэр очень ценен. У него случались прозрения яркие и точные. Однако важно отделять эти зерна от очевидных ошибок и заблуждений.

После весьма туманных рассуждений об энергии идет очень точное наблюдение о бесперспективности форсированного развития, ну и, наконец, наблюдение, просто предвосхищающее структурный гороскоп, ведь "нечто юношеское, мужественное или старческое" это и есть знак возраста, заложенный с рождения.

В третьем отрывке блестяще выполненный расчет длительности жизни и, наконец, в четвертом отрывке очень приблизительная и слабенькая версия возрастной шкалы. Светлое место лишь сравнение возраста Собаки с Марсом и возраста Дракона с Юпитером.

Ну и в завершение очень смутная, но очень важная догадка о связи смерти и рождения. Таков Шопенгауэр.

Чтобы разрядить сгустившуюся атмосферу в нашей библиотеке после заумного философа, пора привести возрастную теорию другого великого представителя знака Обезьяны. Это Антон Чехов. Вот такая у него есть миниатюра.

Женщина до 16 лет – дистиллированная вода.

16 лет – ланинская фруктовая.

От 17 до 20 – шабли и шато д'икем.

От 23 до 26 – шампанское.

26 и 27 лет – мадера и херес.

28 лет – коньяк с лимоном.

29–32 – ликеры.

От 32 до 35 – пиво завода "Вена".

От 35 до 40 – квас.

От 40 до 100 лет – сивушное масло.

Трудно спорить с этой изумительной шуткой. Чехов, безусловно, знал, о чем говорил, отдавая все предпочтения женщинам возраста Кабана. Ну а возрастному гороскопу остается добавить, что жизнь состоит не только из напитков и интеллектуальная красота женщины после 40 лет только-только расцветает. И может, после сорока женщин стоит сравнивать с цветами, к которым нельзя относиться столь же потребительски, как к напиткам.

Стремление в равной мере признавать две стороны личности – биологическую и социальную – отобразилось во многих китайских обычаях, приводя порой к кажущимся противоречиям. Так, китайцы вели отсчет возраста человека с момента зачатия, и каждый Новый год добавлял человеку еще один год жизни, то есть взросление не отделялось от циклов природы. В то же время ребенок до трех лет еще не считался "личностью", и в случае его смерти ему не устраивали похорон. Взросление же человека автоматически повышало его общественный статус. С древних времен в Китае было принято мерить человеческую жизнь равными отрезками времени. Считалось, например, что жизнь мужчины регулируется числом 8: в 8 месяцев у него появляются молочные зубы, в 8 лет он их теряет, в 16 лет (дважды 8) достигает зрелости, а в возрасте 64 лет (8 раз по 8) мужская сила оставляет его. А в жизни женщины все определяет число 7: в 7 месяцев у девочки прорезываются молочные зубы, а в 7 лет выпадают, в 14 лет (дважды 7) девушка достигает зрелости, а в 49 (7 раз по 7) женщина перестает рожать.

Классическая для китайской традиции характеристика духовного взросления принадлежит Конфуцию, который сказал о себе:

"В пятнадцать лет я обратил свои помыслы к учению.

В тридцать лет имел прочную опору.

В сорок лет у меня не осталось сомнений.

В пятьдесят лет я знал веленье Небес.

В шестьдесят лет я настроил свой слух.

А теперь в семьдесят лет следую своему сердцу, не нарушая правил..."

У Конфуция духовное мужание как бы сливается с течением самой жизни. По Конфуцию, человек умнеет, как идет в рост семя, – неостановимо, совершенно естественно, нескончаемо. Подобное, так сказать, органическое произрастание духа не знает ни драматических поворотов судьбы, ни сомнений, ни каких-либо "переломных моментов". Сведение духовного смысла жизни к ее природной данности и общественному статусу навсегда осталось характерной чертой конфуцианской литературы.

Как же конкретно представляют разные культуры жизненный цикл и его этапы? Все народы, по-видимому, различают этапы детства, взрослости (зрелости) и старости. Существуют также содержательные транскультурные инварианты, обусловленные стадиальностью психофизиологического и умственного развития ребенка.

Например, почти все народы придают особое значение возрасту от 5 до 7 лет. В это время родители обычно передают, а дети принимают на себя ответственность за младших детей, уход за животными и выполнение ряда других домашних обязанностей. Дети становятся также ответственными за свое социальное поведение, и их строже наказывают за нарушение его норм. Одновременно растут ожидания взрослых относительно обучаемости детей. Считается, что в 5–7 лет ребенок уже "входит в разум" и приобретает более или менее устойчивый характер, позволяющий принимать новые социальные роли. Ребенок присоединяется к группам сверстников, участвует в ролевых играх, причем происходит сегрегация таких групп по полу. От детей ожидают также проявлений стыдливости и подчеркивается необходимость половой дифференциации в общении. Короче говоря, 5–7-летний ребенок всюду категоризируется иначе, чем младший; он становится более или менее интегральной частью социальной структуры.

Ряд универсальных, транскультурных моментов аскриптивного и прескриптивного характера содержат и представления о переходном, пубертатном возрасте. Тем не менее здесь много культурно-специфического.

Разные культуры выделяют неодинаковое число "возрастов жизни", причем количество институционализированных возрастных степеней обычно значительно меньше, чем число имплицитно подразумеваемых возрастов. Хотя возрастные степени всегда соотносятся с периодизацией жизненного пути, их непосредственной системой отсчета является возрастная стратификация и соответствующие социальные институты и нормы, неодинаковые у разных народов. Например, мужчины масаи имели в XIX веке шесть возрастных степеней, тогда как мужчины нуэр знают только две возрастные степени – мальчиков и взрослых мужчин, причем члены данных возрастных классов символизируются, соответственно, как "сыновья" и "отцы". Отметим также частое несовпадение количества возрастных степеней у мужчин и у женщин. Это говорит о том, что мужской и женский жизненный цикл символизируется по-разному, и дело здесь отнюдь не в возрасте.

Когда возрастная терминология перестает замыкаться на жесткую систему возрастных степеней и начинает обозначать только стадии жизненного цикла, она становится более гибкой, но одновременно – менее определенной. Неопределенность, условность хронологически выражаемых возрастных границ – общее свойство любой развитой культуры.

Например, возрастная терминология средневековой Франции различает детство, отрочество, молодость, юность, старость и сенильность. Однако эти термины далеко не всегда относились к определенному хронологическому возрасту, их границы очень часто менялись не только от народа к народу, но и от автора к автору.

Чрезвычайно важный факт, доказывающий условность возрастных границ и периодизации жизненного цикла, хотя она кажется основанной на инвариантах онтогенеза, – зависимость этой периодизации от свойственной каждой данной культуре символики чисел. Похоже, что все народы имеют свои излюбленные священные числа. Но числа эти не всегда совпадают. В греко-римской традиции, воспринятой позже в средневековой Европе, одним из главных священных чисел было 7. "Седмица" лежит в основе античных космологических представлений древности (7 планет), а также в основе возрастной периодизации: 7–14–21 и так далее лет. Реже встречается идея пятилетнего цикла (у готов, салических франков, датчан и шведов). Некоторые германские племена предпочитали четное число 6; у саксов, англосаксов, лангобардов, норвежцев, исландцев, баварцев и аллеманов жизненный цикл членится на шестилетние периоды: 6–12–18–24 и т. д. У африканского племени котоко "базовым" числом является 8; по их верованиям, целостный человек, "ме", состоит из 8 элементов, а жизненный цикл делится на 8 стадий. Исключительно сложная символическая система существует у бамбара. Согласно их верованиям, вся вселенная состоит из 266 элементов, столько же элементов имеет человеческий характер, это соответствует 266 дням внутриутробного развития человека. Кроме того, бамбара придают особое значение циклу из 33 лунных лет – ему соответствуют 33 косточки позвоночника и 33 элемента, с помощью которых бамбара описывают зачатие и рождение человека ("бананголо").

Каково бы ни было происхождение этих аллегорий и символов, именно они помогают культуре по-своему структурировать жизненный цикл. Разумеется, тут никогда не бывает полного единообразия, хотя бы потому, что каждая культура имеет не одно, а несколько священных чисел, которые могут по-разному сочетаться друг с другом. Например, Солон, автор древнейшей греческой периодизации жизни, делит ее на 10 семилетий, "седмиц":

Маленький мальчик, еще неразумный и слабый,

Чуть ему минет семь лет, первые зубы свои; теряет,

Если же Бог доведет до конца седмицу вторую,

Отрок являет уже признаки зрелости нам.

В третью у юноши быстро завьется, при росте всех членов

Нежный пушок бороды, кожи меняется цвет.

Всякий в седмице четвертой уже достигает расцвета

Силы телесной, и в ней доблести явствует знак.

В пятую – время подумать о браке, желанном мужчине,

Чтобы свой род продолжать в ряде цветущих детей.

Ум человека в шестую седмицу вполне созревает

И не стремится уже к неисполнимым делам.

Разум и речь в семь седмиц уже в полном бывают расцвете,

Также и в восемь – расцвет длится четырнадцать лет.

Мощен еще человек и в девятом, однако слабеют

Для веледоблестных дел слово и разум его.

Если ж десятое бог доведет до конца семилетье,

Ранним не будет тогда смертный конец для людей.

"Седмицами" оперируют большинство древнегреческих, включая Аристотеля, древнеримских, византийских и средневековых авторов. Иногда календарь вдруг переходит на "шестеричный" или "четверичный" ритм. Число 4 тоже было привилегированным, позволяя говорить о совпадении четырех элементов, четырех темпераментов, четырех времен года и четырех возрастов жизни. Именно так рассуждал в XIII веке Филипп из Новары, говоря о "четырех этапах человека", каждый по 20 лет. Если Солон насчитывает 10 "седмиц", то Шекспир ("Как вам это понравится") пишет о комедии жизни, состоящей из 7 действий. Аллегория есть аллегория... Она никогда не бывает однозначной.

Согласно древним индуистским нормам, которые и по сей день не утратили практического бытового значения, жизненный путь должен строиться на основе так называемого четвертичного закона. Первый этап жизни, стадия ученичества, начинается после обряда инициации (но не с рождения) и состоит в изучении священных ведических текстов в доме учителя, поддержании священного огня, обслуживании учителя и т. д. Окончив обучение, человек вступает в стадию домохозяина: он должен жениться, произвести потомство, обрести практическое знание жизни, исполнить свой гражданский долг. Затем он вступает в третью стадию – лесного отшельника, с женой или без нее, когда положено предаваться благочестивым размышлениям и неукоснительно соблюдать религиозные предписания относительно усмирения бренной плоти. Наконец, четвертая фаза – период аскетизма и религиозного подвижничества, когда надлежит отринуть все узы привязанности к земной жизни. Видимо, эта модель должного поведения адресована только мужчинам и только членам высших трех каст, причем хронология (возраст) каждого перехода зависит от кастовой принадлежности. Речь идет не просто о совершеннолетии, а о вступлении в касту. Согласно законам Ману, посвящение брахмана производится на 8-м, кшатрия – на 11-м, а вайшьи – на 12-м году от зачатия (Законы Ману, гл. II, стих 36).

Сознаем мы это или нет, любая периодизация жизненного цикла всегда соотносится с нормами культуры, она не столько описательна, сколько ценностно-нормативна. Это наглядно выступает в таких понятиях, как "созревание", "совершеннолетие", "зрелость", но фактически нормативны все возрастные категории, включая понятия "детство", "юность", "взрослость" и т. д.

Возрастные категории и стереотипы всегда и везде многозначны, противоречивы и амбивалентны, одновременно описательны (дескриптивны) и нормативно-предписательны (прескриптивны). Онтогенетические инварианты возрастных процессов осознаются в единстве с культурно-специфичес­кими особенностями (переходный возраст всюду сопровождается ростом сексуальных интересов, но их характер и последствия зависят от норм соответствующей культуры). Возрастные стереотипы многозначны, так как они отражают условность возрастных границ и терминологии.

Короче говоря, аскриптивные возрастные свойства соотносятся не с календарным возрастом или возрастом развития, а с определенной социальной идентичностью.

Как справедливо отмечает Стюарт, жесткость возрастных систем первобытного общества обусловлена именно тем, что возрастные степени суть социальные идентичности, а возрастные классы и группы – не что иное, как "классы идентичностей", с которыми соотносятся и от которых производны аскриптивные возрастные свойства.

Таким образом, периодизация жизненного пути, возрастная стратификация и возрастной символизм взаимно обусловливают друг друга. Как же сказываются возрастные процессы и различия в реальном историческом процессе? Иными словами, какова диалектика смены поколений и преемственности культуры?

Пифагор, Гиппократ, Эдмунд Галлей, Тициан, Ван Дейк, Мечников, Пэрна, Выгодский, а также многие современные авторы, конечно, найдут свое место в библиотеке возрастного гороскопа, ибо имели свой взгляд на проблему возрастов.

Однако не менее важным представляется присутствие в библиотеке тех, кто больше внимания уделял не всей шкале возрастов, а более локальным участкам жизни.

Начнем с детства.

Я старался представить себя годовалым младенцем, с соской во рту, с побрякушкой в руках, с задранными кверху ножонками.

Но эти сцены, искусственно нарисованные в моем мозгу, не расшевелили моей памяти.

И только однажды, после напряженного раздумья, в моем разгоряченном уме мелькнули какие-то забытые видения.

Вот складки какого-то одеяла. Какая-то рука из стены. Высокая колеблющаяся тень. Еще тень. Какая-то белая пена. И снова длинная колеблющаяся тень.

Но это были хаотические видения. Они напоминали сны. Они были почти нереальны. Сквозь них я хотел увидеть хотя бы тень моей матери, ее образ, ее фигуру, склоненную над моей кроваткой. Нет, мне не удалось этого сделать. Очертания сливались. Тени исчезали, и за ними снова была пустота, тьма, ничто... Как сказал поэт:

Все в мутную слилося тень,

То не было – ни ночь, ни день.

То было – тьма без темноты,

То было – бездна пустоты

Без протяженья и границ.

То были образы без лиц,

То страшный мир какой-то был

Без неба, света и светил.

Это был мир хаоса. Он исчезал от первого прикосновения моего разума.

И мне не удалось проникнуть в этот мир.

Нет сомнения – это был иной мир, иная планета, с иными, необыкновенными законами, которые не контролируются разумом.

Больше о первом возрасте ничего и не скажешь, нет в нем памяти и не может быть, хотя хаотичным его называть неверно. У младенца замечательно упорядоченная жизнь, однако порядок этот не человеком установлен и не человеком контролируется, о чем очень точно пишет Зощенко.

В "Визите к минотавру" братьев Вайнеров приводится по памяти мысль из древней книги (какой?): "Никогда человек не живет так счастливо, как в чреве матери своей, потому что видит плод человеческий от одного конца мира до другого, и постижима ему вся мудрость и суетность мира. Но в тот момент, когда он появляется на свет и криком своим хочет возвестить о великом знании, ангел ударяет его по устам. И заставляет забыть все..."

Так оно происходит или нет, но память отшибает на весь первый возраст. И только мистики – мужчины годов Крысы, Дракона, Обезьяны и женщины годов Кабана, Кота, Козы – утверждают, что помнят себя чуть ли не с момента рождения. Однако мистики на то и мистики, чтобы помнить то, что обычному человеку помнить не положено. Джемма Фирсова (Кабан) утверждает, что помнит свое отражение в зеркале, когда только-только родилась. Ну и конечно же, Лев Толстой, родившийся в год Крысы, помнит...

Вот первые мои воспоминания, такие, которые я не умею поставить по порядку, не зная, что было прежде, что после. О некоторых даже не знаю, было ли то во сне или наяву. Вот они. Я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать. Я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик, но я не могу остановиться. Надо мной стоят, нагнувшись, кто-то, я не помню кто. И все это в полутьме, но я помню, что двое; и крик мой действует на них: они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче. Им кажется, что это нужно (то есть то, чтобы я был связан), тогда как я знаю, что это не нужно, и хочу доказать им это, и я заливаюсь криком, противным для самого себя, но неудержимым. Я чувствую несправедливость и жестокость не людей, потому что они жалеют меня, но судьбы, и жалость над самим собою, я не знаю и никогда не узнаю, что это такое было: пеленали ли меня, когда я был грудной, и я выдирал руки, или это пеленали меня, уже когда мне было больше года, чтобы я не расчесывал лишаи; собрал ли я в одно это воспоминание, как то бывает во сне, много впечатлений, но верно то, что это было первое и самое сильное впечатление жизни. И памятно мне не крик мой, не страдания, но сложность, противоречивость впечатления. Мне хочется свободы; она никому не мешает, и меня мучают. Им меня жалко, и они завязывают меня, и я, кому все нужно, я слаб, а они сильны.

Другое впечатление радостное. Я сижу в корыте, и меня окружает странный, новый, но неприятный кислый запах какого-то вещества, которым трут мое голенькое тельце. Вероятно, это были отруби, и, вероятно, в воде и корыте меня мыли каждый день, но новизна впечатления отрубей разбудила меня, и я в первый раз заметил и полюбил мое тельце с видными мне ребрами на груди, и гладкое темное корыто, и засученные руки няни, и теплую парную, стращенную, воду, и звук ее, и в особенности ощущение гладкости мокрых краев корыта, когда я водил по ним ручонками.

Странно и страшно подумать, что от рождения моего и до трех, четырех лет, в то время когда я кормился грудью и меня отняли от груди, я стал ползать, ходить, говорить, сколько бы я ни искал в своей памяти, я не могу найти ни одного воспоминания, кроме этих двух. Когда же я начался? Когда начал жить? И почему мне радостно представлять себя тогда, а бывало страшно, как и теперь страшно многим, представлять себя тогда, когда я опять вступлю в то состояние смерти, от которого не будет воспоминаний, выразимых словами? Разве я не жил тогда, эти первые года, когда учился смотреть, слушать, понимать, говорить, спал, сосал грудь и целовал грудь, и смеялся и радовал мою мать? Я жил, и блаженно жил. Разве не тогда я приобрел все то, чем я теперь живу, и приобрел так много, так быстро, что во всю остальную жизнь я не приобрел и одной сотой того? От пятилетнего ребенка до меня только шаг. А от новорожденного до пятилетнего страшное расстояние. От зародыша до новорожденного – пучина. А от несуществования до зародыша отделяет уже не пучина, а непостижимость. Мало того, что пространство, и время, и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять освобождение от них.

Следующие воспоминания мои относятся уже к четырем, пяти годам, но и тех очень немного, и ни одно из них не относится к жизни вне стен дома. Природа до пяти лет не существует для меня. Все, что я помню, все происходит в постельке, горнице. Ни травы, ни листьев, ни неба, ни солнца не существует для меня. Не может быть, чтобы не давали мне играть цветами, листьями, чтобы я не видал травы, чтобы не защищали меня от солнца, но лет до пяти-шести нет ни одного воспоминания из того, что мы называем природой. Вероятно, надо уйти от нее, чтобы видеть ее, а я был природа.

Воспоминания эти написаны в 1878 году, Толстому было 50 лет. Что касается первого эпизода, то сам Толстой не настаивает, что воспоминание относится именно к первому возрасту, допуская, что ему было уже больше года. В крайнем случае можно предположить, что воспоминание о моменте перехода из возраста Петуха в возраст Обезьяны. Другое дело, что и годовалый и пятидесятилетний Толстой так сильно сконцентрирован на проблеме свободы – это важно.

Второй эпизод – замечательная иллюстрация ко второму возрасту, какое обилие предметов и ощущений, для Крысы второй возраст – вечный источник романтизма.

Та же романтизация в рассуждениях о шагах и расстояниях. Теперь можно сказать, что от новорожденного до пятилетнего три шага, от пятилетнего до пятидесятилетнего шесть шагов. Другое дело расстояние до зародыша и несуществования, тут возрастной гороскоп пока молчит.

Ну и в заключение точнейшая формула: ребенок и есть природа.

Вообще мне кажется, что начиная с двух лет всякий ребенок становится на короткое время гениальным лингвистом, а потом, к пяти-шести годам, эту гениальность утрачивает. В восьмилетних детях ее уже нет и в помине, так как надобность в ней миновала: к этому возрасту ребенок уже полностью овладел основными принципами родного языка...

Страшно подумать, какое огромное множество грамматических форм сыплется на бедную детскую голову, а ребенок как ни в чем не бывало ориентируется во всем этом хаосе, постоянно распределяя по рубрикам беспорядочные элементы услышанных слов и при этом даже не замечая своей колоссальной работы.

У взрослого лопнул бы череп, если бы ему пришлось в такое малое время усвоить то множество грамматических форм, которые так легко и свободно усваивает двухлетний лингвист. И если изумителен труд, выполняемый им в это время, еще изумительнее та беспримерная легкость, с которой он этот труд выполняет.

Поистине, ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, который, к счастью, даже не подозревает об этом.

Я только что сказал, что, по моим наблюдениям, к восьмилетнему возрасту у ребенка такое изощренное чутье языка притупляется. Но отсюда не следует, что его речевое развитие в какой бы то ни было мере терпит при этом ущерб. Напротив: лишившись недавней способности создавать те своеобразные словесные формы, о которых мы говорили, он сторицей возмещает утрату новыми ценными качествами своего языкового развития.

...Период словотворчества остался у них позади, знание родного языка уже прочно завоевано ими. Теперь, на пороге школы, перед ними новая задача: осознать и осмыслить теоретически то, что в возрасте от двух до пяти они инстинктивно узнавали на практике. С этой труднейшей задачей справляются они превосходно, чего не могло бы случиться, если бы на восьмом году жизни их речевая одаренность угасла совсем...

Уже давно установлено, что в возрасте около года запас слов у ребенка исчисляется единицами; к концу второго года достигает двухсот пятидесяти – трехсот слов, а к концу третьего года доходит до тысячи, то есть сразу, всего в один год, ребенок утраивает свой словарный запас, после чего накопление слов происходит уже более медленно. То же относится и к грамматическим формам, которыми овладевает в ту пору ребенок. Когда-то я попробовал сделать приблизительный подсчет этих форм (склонение, спряжение, функции приставок и суффиксов). У меня их получилось не меньше семидесяти. И все эти "генерализаторы", образующиеся в мозгу у ребенка раз навсегда, на всю жизнь, возникают в наибольшем количестве в возрасте от трех до четырех...

Но, конечно, ребенок есть ребенок, а не ученый педант.

При всей огромности своей интеллектуальной работы он никогда не чувствует себя умственным тружеником, неутомимым искателем истины.

Он то играет, то прыгает, то поет, то дерется, то помогает бабушке или маме хозяйничать, то капризничает, то рисует, то слушает сказку, и уразумение окружающей жизни никогда не воспринимается им как специальная задача.

Он не выделяет мышления из всей своей жизненной практики, да и само мышление у него очень неустойчиво, прерывисто и легко отвлекается в сторону.

Длительная сосредоточенность мысли не свойственна раннему дошкольному возрасту...

Оптимизм нужен ребенку как воздух. Казалось бы, мысли о смерти должны нанести этому оптимизму сильнейший удар. Но... ребенок чудесно забронирован от подобных скорбей. В его душевном арсенале есть достаточно средств для защиты необходимого ему оптимизма. Едва только, на исходе четвертого года, ребенок убеждается в неотвратимости смерти для всего существующего, он торопится тотчас же уверить себя, что сам он вовеки пребудет бессмертен...

"Хитроумие" свойственно детям гораздо чаще, чем принято думать. Сентиментальная легенда о ребенке, как о некоем ангелочке, бесхитростном праведнике, чрезвычайно далека от действительности.

На самом-то деле ребенок совсем не такой ангелочек, каким он представляется многим слепо влюбленным родителям. Любопытно наблюдать, как часто внушает он себе и другим, будто его своекорыстные желания и требования подсказаны ему чистейшим альтруизмом...

Когда ребенок на взморье печет из песка пироги, он никогда не забывается настолько, чтобы проглотить свое печенье. Он всегда хозяин своих иллюзий и отлично знает те границы, в которых эти иллюзии необходимо держать. Он величайший реалист в своих фантазиях...

По системе Локка удавалось так чудовищно обрабатывать бедных младенцев, что они к пятилетнему возрасту могли показывать на глобусе любую страну. Жаль только, что к десяти годам эти миниатюрные Локки становились поголовно идиотами. Легко ли не стать идиотом тому, у кого насильно отнято детство!..

Впрочем, по мнению моих близких друзей, у меня в характере вообще очень много ребячливого... Если бы детская психика была моим всегдашним достоянием, я написал бы не десять сказок, а по крайней мере сто или двести. Увы, приливы ребяческой радости бывают у человека не часто, и длятся они очень недолго.

Разумеется, фрагментов из великой книги могло бы быть много больше, но возрастной гороскоп занимается не детством, а всей жизнью человека.

В основном К.И. Чуковский пишет о третьем возрасте, это и понятно: интервал указан – от 2 до 5. И все же, когда он говорит о фрагментарности мышления раннего дошкольника, то речь скорее о возрасте Обезьяны. Частично разговор идет и о четвертом возрасте, времени угасания лингвистической гениальности.

Возрастной гороскоп может найти у Чуковского очень много замечательных слов, подтверждающих положения теории. И то, что ребенок реалист в третьем возрасте, а не фантаст, и то, что хитроумен, и многое другое.

И все же главное в ином. Главное, чему посвящена практически вся книга Корнея Ивановича, – это становление языка ребенка. По теории именно становление языка, образа, атрибутики, формы (все эти понятия едины в гороскопе) – главная задача детства. И именно в третьем возрасте формируется этот язык, образ жизни с тем, чтобы в четвертом возрасте стать работающей частью человека. Конечно, не нужны в четвертом возрасте способности к языку, ибо некогда совершенствовать то, что должно работать. Благодаря своему мощному, вполне взрослому языку ребенок может начать учиться. Вместе с началом обучения зарождается человеческий разум (космический уходит). И очень важно, что Чуковский подтверждает, хоть и не везде прямо, что человеческого разума, человеческого самосознания у ребенка в третьем возрасте еще нет, его пока еще ведет космический разум, которому, в частности, неведом страх смерти.

Разуму посвящена вторая треть жизни мужчины. И именно разум взрослого человека, а не что-то иное мешает ему по-настоящему вернуться в детство, на что жалуется Чуковский.

Едва ли мне поверят, какие были любимейшие и постоянные предметы моих размышлений во время моего отрочества, – так они были несообразны с моим возрастом и положением. Но, по моему мнению, несообразность между положением человека и его моральной деятельностью есть вернейший признак истины.

В продолжение года, во время которого я вел уединенную, сосредоточенную в самом себе, моральную жизнь, все отвлеченные вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души уже представились мне; и детски слабый ум мой со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которой может достигать ум человека, но разрешение которых не дано ему.

Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он развивается в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании философских теорий.

Мысли эти представлялись моему уму с такой ясностью и поразительностью, что я даже старался применить их к жизни, воображая, что я п е р в ы й открываю такие великие и полезные истины.

Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть счастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по пяти минут на вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах.

Другой раз, вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до сих пор люди, что человек не может быть иначе счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя о будущем, – и я три дня, под влиянием этой мысли, бросил уроки и занимался только тем, что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским медом, которые я покупал на последние деньги.

То раз, стоя перед черной доской и рисуя на ней мелом разные фигуры, я вдруг был поражен мыслью: почему симметрия приятна для глаз? Это врожденное чувство, отвечал я сам себе. На чем же оно основано? Разве во всем в жизни симметрия? Напротив, вот жизнь – и я нарисовал на доске овальную фигуру. После жизни душа переходит в вечность; вот вечность – и я провел с одной стороны овальной фигуры черту до самого края доски. Отчего же с другой стороны нету такой же черты? Да и в самом деле, какая же может быть вечность с одной стороны, мы, верно, существовали прежде этой жизни, хотя и потеряли о том воспоминание.

Это рассуждение, казавшееся мне чрезвычайно новым и ясным и которого связь я с трудом могу уловить теперь, – понравилось мне чрезвычайно, и я, взяв лист бумаги, вздумал письменно изложить его, но при этом в голову мою набралась вдруг такая бездна мыслей, что я принужден был встать и пройтись по комнате. Когда я подошел к окну, внимание мое обратила водовозка, которую запрягал в это время кучер, и все мысли мои сосредоточились на решении вопроса: в какое животное или человека перейдет душа этой водовозки, когда она околеет? В это время Володя, проходя через комнату, улыбнулся, заметив, что я размышлял о чем-то, и этой улыбки мне достаточно было, чтобы понять, что все то, о чем я думал, была ужаснейшая гниль.

Я рассказал этот почему-то мне памятный случай только затем, чтобы дать понять читателю о том, в каком роде были мои умствования.

Но ни одним из всех философских направлений я не увлекся так, как скептицизмом, который одно время довел меня до состояния близкого сумасшествия. Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают. Одним словом, я сошелся с Шеллингом в убеждении, что существуют не предметы, а мое отношение к ним. Были минуты, что я под влиянием этой постоянной идеи доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту (neant) там, где меня не было.

Жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности – ум человека!

Слабый ум мой не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном труде терял одно за другим убеждения, которые для счастья моей жизни я никогда бы не должен был сметь затрагивать.

Из всего этого тяжелого морального труда я не вынес ничего, кроме изворотливости ума, ослабившей во мне силу воли, и привычки к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувств и ясность рассудка.

Отвлеченные мысли образуются вследствие способности человека уловить сознанием в известный момент состояние души и перенести его в воспоминание. Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, я думал о том, о чем я думал. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил...

Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных; но странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только высказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение.

"Отрочество" написано Толстым в 24–26 лет, в самом начале возраста Кабана. Как видим, Толстой еще не ушел далеко от возраста Быка, тем не менее уже относится к нему достаточно иронично и насмешливо. Однако описание очень точное (а кто сомневался?). Изумительно доказана тождественность мании величия и самоуничижения. Комплексы Быка – это неспособность адекватной самооценки, а потому, чем выше скакнет сегодня самовозвеличивание, тем завтра ниже рванет презрение к себе. Очень точно показано отношение к смерти в этом возрасте, показана невысокая ценность "бычиной" мысли, но главное не эти подробности возраста, которые и без этих замечательных описаний достаточно ясны. Толстой показывает главную особенность возраста. Человек в этом возрасте становится источником мысли, мысль захлестывает его, заполняет все существо. Не важно, что мысли нелепы, глупы, амбициозны (фактически уровень мышления соответствует уровню языка новорожденного младенца), но это мысли свои, не услышанные где-то, не прочитанные, а рожденные в процессе мышления, самоанализа.

До пятого возраста мышление было чисто языковым, атрибутивным, словесным. Теперь мысль существует, даже не произнесенная вслух, а лишь промелькнувшая в мозгу. Та самая, о которой Тютчев сказал, что она, будучи изреченной, становится ложью.

Очень долгий путь до восьмого возраста предстоит пройти мышлению человека, прежде чем оно научится работать, а пока мыслям надо народиться, и чем больше их будет, тем лучше.

Пора переходить к юности, возрастам Крысы и Кабана. Этим возрастам посвящена огромная часть мировой литературы. Любимые герои всех времен и народов, как правило, юны. Дюма, Шекспир, Пушкин, Лермонтов, Бунин – на любой вкус. Однако пока предложим небольшой фрагмент воспоминаний Зощенко, посвященный меланхолии возраста Крысы.

Когда я вспоминаю свои молодые годы, я поражаюсь, как много было у меня горя, ненужных тревог и тоски.

Самые чудесные юные годы были выкрашены черной краской.

В детском возрасте я ничего подобного не испытывал.

Но уже первые шаги молодого человека омрачились этой удивительной тоской, которой я не знаю сравнения.

Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч... Но я ни в чем этом не находил себе утешения. Все тускнело в моих руках. Хандра преследовала меня на каждом шагу.

Я был несчастен, не зная почему.

Но мне было восемнадцать лет, и я нашел объяснение.

"Мир ужасен, – подумал я. – Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада".

Над письменным столом я повесил четверостишие из Софокла:

Высший дар нерожденным быть,

Если ж свет ты увидел дня -

О, обратной стезей скорей

В лоно вернись родного небытия.

Конечно, я знал, что бывают иные взгляды – радостные, даже восторженные. Но я не уважал людей, которые были способны плясать под грубую и пошлую музыку жизни. Такие люди казались мне на уровне дикарей и животных.

Все, что я видел вокруг себя, укрепляло мое воззрение.

Поэты писали грустные стихи и гордились своей тоской.

"Пришла тоска – моя владычица, моя седая госпожа", – бубнил я какие-то строчки, не помню какого автора.

Мои любимые философы почтительно отзывались о меланхолии. "Меланхолики обладают чувством возвышенного", – писал Кант. А Аристотель считал, что "меланхолический склад души помогает глубокомыслию и сопровождает гения".

Но не только поэты и философы подбрасывали дрова в мой тусклый костер. Удивительно сказать, но в мое время грусть считалась признаком мыслящего человека. В моей среде уважались люди задумчивые, меланхоличные и даже как бы отрешенные от жизни.

Короче говоря, я стал считать, что пессимистический взгляд на жизнь есть единственный взгляд человека мыслящего, утонченного, рожденного в дворянской среде, из которой я был родом.

Значит, меланхолия, думал я, есть мое нормальное состояние, а тоска и некоторое отвращение к жизни – свойство моего ума. И, видимо, не только моего ума. Видимо, всякого ума, всякого сознания, которое стремится быть выше сознания животного.

Очень печально, если это так. Но это, вероятно, так. В природе побеждают грубые ткани. Торжествуют грубые чувства, примитивные мысли. Все, что истончилось, – погибает.

Так думал я в свои восемнадцать лет. И я не скрою от вас, что я так думал и значительно позже.

Но я ошибался. И теперь счастлив сообщить вам об этой моей ужасной ошибке.

Эта ошибка мне тогда чуть не стоила жизни.

Я хотел умереть, так как не видел иного исхода.

Осенью 1914 года началась мировая война, и я, бросив университет, ушел в армию, чтоб на фронте с достоинством умереть за свою страну, за свою родину.

Однако на войне я почти перестал испытывать тоску. Она бывала по временам. Но вскоре проходила. И я на войне впервые почувствовал себя почти счастливым.

Зощенковское описание возраста, несмотря на специфику эпохи, а может, благодаря ей, соответствует идеалу. И депрессии, и частая смена профессий отвлекают от слишком раннего начала карьеры или семейной жизни. В этом возрасте надо набуяниться, наошибаться вдоволь – это воистину период проб и ошибок.

Вспомним пушкинские строки из "Выстрела": "В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцева, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня как на необходимое зло". Таково описание человека 29 лет. Возраст Кабана подходит к концу, бесшабашность на исходе, и тут появляется конкурент, единственное превосходство которого возраст: "Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились..."

И вот, явно проигрывая на территории возраста Кабана, Сильвио принимает удивительное решение – переносит дуэль в возраст Собаки.

Через шесть лет в возобновленной дуэли встречаются совершенно другие люди. В Сильвио теперь были "угрюмость, крутой нрав и злой язык" – какая метаморфоза! А тот, кто шесть лет назад "стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые вишни...", теперь "почувствовал, как волоса стали вдруг... дыбом". Безоговорочная победа была за Сильвио, он видел смятение и робость противника, был вполне отмщен.

Таким образом, то, что являлось слабостью в возрасте Кабана ("он шутил, а я злобствовал"), в возрасте Собаки стало силой. Иными словами, основная загадка повести имеет возрастное объяснение. У Шопенгауэра есть такое наблюдение: у каждого человека "характер приноровлен к какому-либо одному возрасту".

Как иносказание о возрастах мужчины можно прочесть и роман А. Дюма "Граф Монте-Кристо". "Илья Муромец, крестьянский сын, сиднем сидел ровно тридцать лет" – так все мужчины и должны: до тридцати лет сиднем сидеть, ничего серьезного в жизни не предпринимая. А при резком старте в возрасте Собаки можно многое свершить. Но как удержать мужчину от активных действий в более раннем возрасте? Дюма посадил своего героя в тюрьму.

"Прошло ровно четырнадцать лет со дня заточения Дантеса. Он переступил порог замка Иф девятнадцати лет от роду, а вышел оттуда тридцати трех".

Итак, только начав жить, в возрасте Крысы Эдмон Дантес попал в тюрьму, провел в ней весь возраст Кабана и вышел на свободу, едва начался возраст Собаки. Разумеется, сверстники на свободе не теряли времени, усиленно добиваясь успеха. Но в этом-то один из главных парадоксов возрастного гороскопа, что "сидевший сиднем" в возрасте Кабана имеет преимущество перед другими и становится более значительной личностью. Найденные сокровища – это лишь внешняя сторона сюжета, суть же – в силе и целеустремленности личности, воспитанной в замке Иф. И если действительно принять роман за иносказание, то дело не в тюрьме, а в необходимости интеллектуального совершенствования возраста Кабана. Поэтому желательно в этом возрасте все же встретить своего аббата Фариа, который научит языкам и математике, но главное – научит мыслить.

Разумеется, ни интеллектуальное самосовершенствование возраста Кабана, ни отказ в этот период от карьеры – это еще не гарантия жизненного успеха. Возраст Собаки очень короток, принимать решения в нем некогда, необходимо действовать всей мощью своего ума. И тогда каждый сможет произнести слова, сказанные графом Монте-Кристо:

"Вдумайтесь в прошлое, вдумайтесь в настоящее, постарайтесь предугадать будущее и скажите: разве я не орудие Всевышнего? В самых ужасных несчастьях, в самых жестоких страданиях, забытый всеми, кто меня любил, гонимый теми, кто меня не знал, я прожил половину жизни; и вдруг, после заточения, одиночества, лишений, – воздух, свобода, богатство, столь ослепительное, волшебное, столь неимоверное, что я должен был поверить, что Бог посылает мне его для великих деяний. С тех пор я нес это богатство как служение; с тех пор меня уже ничто не прельщало в этой жизни... я не знал ни часа покоя; какая-то сила влекла меня вперед; словно я был огненным облаком, проносящимся по небу, чтобы испепелить проклятые Богом города..."

Все здесь верно про возраст Собаки – волшебное богатство, как бы ниспосланное свыше, отсутствие радостей и удовольствий, безостановочная гонка и одновременно ощущение свободы: наконец-то человек становится хозяином жизни. Расплата за эту свободу – служение поставленной цели.

Однако святой возраст Собаки не длится бесконечно, приходит конец и ему, наступает кризис, а за ним – возраст Змеи, который сам весь как кризис с его сомнениями и жалостью.

"После смерти маленького Эдуарда в Монте-Кристо произошла глубокая перемена. Он шел долгим, извилистым путем мщения, и, когда достиг вершины, бездна сомнения внезапно разверзлась перед ним.

Более того: разговор с Мерседес пробудил в его душе такие воспоминания, которые он жаждал побороть.

Монте-Кристо был не из тех людей, которые подолгу предаются меланхолии: это пища для заурядного ума, черпающего в ней мнимую оригинальность, но она пагубна для сильных натур. Граф сказал себе, что если он сомневается и чуть ли не порицает себя, значит, в его расчеты вкралась какая-то ошибка.

"Я неверно сужу о прошлом, – говорил он себе, – я не мог так грубо ошибиться. Неужели я поставил себе безумную цель? Неужели я десять лет шел по ложному пути?"

Ум еще пытается властвовать человеком, но правит им уже нарождающаяся душа. Очень точно дана и дата перехода: 33 + 10 = 43 года.

А вот еще одно возрастное исследование.

...В эту зиму мне исполнилось тридцать лет. Цифра меня смутила, я в тоске подумал, что ничего еще не сделал: все было только пробами пера, примерками, черновыми репетициями. Удивительно: ритм жизни ускорился, появились авиация, кино, исторические события обгоняли одно другое, а мои сверстники формировались куда медленнее, чем люди тихого, неторопливого XIX века. Бабель начал писать по-настоящему в тридцать лет, Сейфуллина – в тридцать два, Паустовский – в тридцать четыре. А ведь Гоголь написал "Ревизора", когда ему было двадцать семь лет. Одно из самых изумительных произведений русской литературы – "Герой нашего времени" – написано двадцатишестилетним юношей.

Эренбург сформулировал очень важную возрастную задачу. Возможно, что какую-то поправку дает разница XIX и ХХ веков. Однако основные факторы, думается, не в этом. Гоголь родился в год Змеи, Лермонтов в год Собаки. Мужчины этих знаков как бы преждевременно попадают в возрасты реализации (Собаки и Змеи), задолго до 31 года.

Вспомним, как рано (задолго до 31 года) достигли творческих вершин Маяковский и Шолохов, – оба они родились в год Змеи, оба жили в ХХ веке. Николай Гумилев, один из крупнейших поэтов ХХ века, родился в год Собаки и успел прославиться, прожив всего 35 лет.

Сергей Эйзенштейн, признанный гений ХХ века, также родившийся в год Собаки, свой знаменитый шедевр "Броненосец "Потемкин" поставил в 27 лет.

Я, Григорий Кваша, родился в год Лошади и всегда чувствовал себя больше мальчишкой, чем полагалось по возрасту. Но мои одноклассники и однокурсники, родившиеся в год Змеи, поражали солидностью, зрелостью, мудростью и даже усталостью, совсем не свойственными возрасту. Сказанное, однако, не означает, что сдвигаются границы возрастов, просто людям знаков Собаки и Змеи не надо ждать 31 года, чтобы перейти от проб пера к работе этим пером. Но обратимся вновь к главному автору нашей возрастной библиотеки.

Дуэль и смерть Пушкина также в какой-то мере напоминают самоубийство или желание этого, может быть, даже и не доведенное до порога сознания. Во всяком случае, если проследить все поведение поэта за последние три-четыре года жизни, то это соображение покажется правильным. Достаточно сказать, что Пушкин за последние полтора года своей жизни сделал три вызова на дуэль. Правда, два первых вызова (Соллогуб, Репнин) остались без последствий, но они были показательны – поэт сам стремился найти повод для столкновений. Настроение искало объект.

Третья, состоявшаяся дуэль привела Пушкина к гибели. Однако погиб не тот здоровый, вдохновенный Пушкин, каким мы его обычно представляем себе, а погиб больной, крайне утомленный и неврастенический человек, который сам искал и хотел смерти. Уже начиная с конца 1833 года жизнь Пушкина стремительно идет к концу.

Можно вспомнить слова сестры поэта – Павлищевой: "Если бы пуля Дантеса не прервала его жизни, то он немногим бы пережил сорокалетний возраст".

И в самом деле: здоровье Пушкина в конце 1833 года резко изменилось. Известна запись о Пушкине в январе 1834 года (Граббе): "Пылкого, вдохновенного Пушкина уже не было. Какая-то грусть лежала на его лице". Осипова пишет в 1835 году: "Приехал Пушкин, скучный и утомленный..."

Муж сестры поэта пишет: "Сестра была (в январе 1836 года) поражена его худобой, желтизной лица и расстройством нервов. Ал. Серг. не мог долго сидеть на одном месте, вздрагивал от звонка и шума..."

Начиная с 1834 года в письмах Пушкина все время попадаются такие фразы: "желчь волнует меня...", "от желчи здесь не убережешься...", "у меня решительно сплин...", "желчь не унимается...", "все дни болит голова...", "начал много, но ни к чему нет охоты...", "головная боль одолела меня...".

Эти письма написаны человеком несомненно больным, разбитым и страдающим неврастенией.

Эта болезнь развивалась и усиливалась со дня на день и привела поэта к желанию смерти.

Известна запись, сделанная со слов Е. Вревской: "За несколько дней до дуэли Пушкин, встретившись в театре с баронессой (Вревской), сам сообщил ей о своем намерении искать смерти".

Эта смерть не была случайна.

Целый ряд противоречий, политических и личных, двойственное отношение к своему социальному положению, запутанные материальные дела и почти невозможность изменить жизнь – покинуть столицу без того, чтобы не поссориться со двором, – все это расшатало силы поэта и привело его к такому физическому состоянию, при котором поэт стал искать выхода в смерти.

В двух случаях Пушкин продолжал бы жить. Первое – Пушкин отбрасывает политические колебания и, как, скажем, Гёте, делается своим человеком при дворе. Второе – Пушкин порывает со двором и идет в оппозицию.

Двойственное же положение, в котором находился поэт (кстати сказать, не только по своей воле), привело его к гибели.

Противоречия не ведут к здоровью.

Эта смерть была не случайна и неизбежна. Эта смерть была похожа на самоубийство.

Самоубийство же, по мнению автора, не может быть случайным. Тут громадная ошибка, когда говорят: у человека была сильная воля, и поэтому он мог покончить с собой. Это, несомненно, не так. По большей части никакой воли самоубийца не проявляет. Попросту у человека создается такое физическое состояние, при котором уничтожение себя является как бы нормальным и не случайным актом. (Можно допустить лишь редкие исключения.)

Обычно говорят: он покончил с собой, потому что у него было такое душевное состояние. Это верно. Но тут пропускается одно звено. Такое звено пропускают, когда, скажем, говорят: у пьяницы дрожали руки. Что это значит? Это значит, что центры, истощенные и разрушенные алкоголем, плохо заведуют движением.

У самоубийцы же душевное состояние, то есть мозг, ослабленный и истощенный навязчивыми мыслями и в дальнейшем, может быть, отравленный ядами неправильно работающих внутренних органов, приводит в такое полнейшее расстройство все тело и всю секрецию, что человек, в сущности говоря, почти не делает над собой насилия, заканчивая свою жизнь.

Конечно, бывают самоубийства в состоянии аффекта, в состоянии умоисступления. В этом случае картина упадка одинакова, хотя и не равноценна. Мозг, охваченный тревогой, тоской, страхом, быстро истощаясь, или, скажем, отравляясь, или находясь в полупарализованном состоянии, приводи

Поиск по сайту: