Будучи пригвожденными к самим себе, мы не в силах сойти с пути, вписанного в наше врожденное отчаяние. Заставить себя уйти из жизни потому, что это не наша стихия? Но свидетельств о несуществовании не выдает никто. Вот и приходится упорно вдыхать воздух, ощущать, как он жжет нам губы, накапливать в сердце сожаления по поводу нежеланной реальности и отказываться от попыток понять, что такое зло и почему оно ведет нас к погибели. Разве мы можем безбоязненно встретить хотя бы один добавленный к нашей судьбе миг, если каждая секунда вонзается в нас, подобно кинжалу, и если наша плоть, подстрекаемая желаниями, отказывается каменеть? Какие уловки могли бы помочь нам предаться иллюзиям, чтобы отправиться на поиски другой, новой жизни?
Все дело в том, что люди, бросив взгляд на свои прошлые невзгоды и стремясь избежать невзгод грядущих, воображают, что им по силам начать совершен-
но новую жизнь. Они дают себе торжественные обещания и ждут какого-нибудь чуда, которое вытащит их из невзрачной рутины, куда их поместила судьба. Однако ничего не происходит. Все остаются такими же, какими были раньше, и лишь усиливается склонность к деградации, являющаяся их характерной родовой чертой. Мы видим вокруг себя лишь увядшее вдохновение и угасший пыл: каждый человек обещает все, но при этом каждый человек живет, чтобы познать недолговечность искры своей жизни и отсутствие в жизни гениальности. Подлинность всякого существования подтверждается его крахом. Расцвет нашего становления — это внешне блистательный путь, ведущий к поражению... А расцвет наших талантов — это не более чем прикрытие нашей гангрены... Под солнцем всегда торжествует весна падали. Даже сама Красота — это всего лишь смерть, прикрывающая свою гнусность весенними почками...
Я не знаю ни одной «новой» жизни, которая не была бы призрачной и скомпрометированной в самих своих истоках. Я вижу, как каждый человек движется во времени, тоскливо повторяя одни и те же мысли, постоянно оказываясь наедине с самим собой и видя взамен обновления только разные гримасы собственных надежд.
Тройной тупик
Дух открывает идентичность, душа — Скуку, а тело — Лень. Все это один и тот же принцип неизменности, выраженный в трех различных формах вселенской зевоты.
Монотонность существования подтверждает тезис рационалистов: она как бы показывает нам упорядоченность вселенной, где все предсказуемо и отрегулировано, где никакая варварская неожиданность не в состоянии потревожить гармонию мироздания.
А если тот же самый дух обнаруживает противоречие, та же самая душа — Бред, то же самое тело — Буйство, то это лишь затем, чтобы породить какие-то новые нереальности, чтобы вырваться из чересчур монотонной вселенной; а все это означает торжество антирационалистического тезиса. Избыток нелепостей позволяет увидеть такую картину жизни, после которой любое видение, каким бы четким оно ни казалось, обнаруживает свою убогость. Такова непрестанная агрессия Непредвиденного.
Между этими двумя тенденциями человек проявляет свою двойственность: не обретя подобающего места ни в жизни, ни в Идее, он начинает думать, что его уделом является Произвол; что же касается его упоения свободой, то это все только суетливая вертлявость внутри фатальной неизбежности, поскольку форма его судьбы не менее упорядочена, чем у сонета или у небесного светила.
Космогония желания
Пережив и проверив все аргументы против жизни, я лишил последнюю всех ее прелестей и, побарахтавшись в ее отходах, ощутил всю ее наготу. Я познал постсексуальную метафизику, вакуум бесполезно рожденной вселен-
ной, ощутил нечто вроде распыления пота, в результате чего погружаешься в какой-то первозданный холод, предшествующий исступленности материи. И я пожелал остаться верным тому, что познал, пожелал усыпить свои инстинкты, обнаружил, что бесполезно уметь обращаться с оружием небытия, если невозможно направить его против самого себя. Ведь вторжение желаний в самый центр наших знаний, которые их сдерживают, порождает опасный конфликт между нашим враждебным Творению духом и связывающими нас с ним иррациональными недрами нашей души.
Любое желание унижает сразу всю совокупность наших истин и обязывает нас пересматривать наши отрицания. В практической жизни мы терпим поражение; однако наши принципы остаются все теми же... Мы надеялись перестать быть детьми этого мира, а покоряемся потребностям, как какие-нибудь сомнительные аспекты, властелины времени и одновременно рабы собственных желёз внутренней секреции. Причем эта игра бесконечна: каждое наше желание создает мир заново, а каждая наша мысль уничтожает его... в каждодневной жизни космогонические процессы чередуются с апокалипсическими: повседневные созидатели и разрушители, мы повторяем в исчезающе малом масштабе вечные мифы; и каждое из наших мгновений воспроизводит и предвосхищает судьбу обреченных жить в Бесконечности семени и праха.
Толкование поступков
Никто не стал бы совершать даже самого ничтожнейшего поступка без ощущения, что этот поступок является единственной и непреложной реальностью. Победная слепота оказывается неким абсолютным фундаментом, неоспоримым основанием всего существующего. А тот, кто это оспаривает, показывает лишь, что он ущербен, что сомнения отняли у него часть его силы... Однако даже если он пребывает в сомнениях, ему необходимо чувствовать важность своей устремленности к отрицанию. Знание того, что ничто не стоит труда, незаметно превращается в веру и, следовательно, в возможность поступков; ведь любой пустяк, имеющий отношение к существованию, предполагает скрытую веру; простой наш шаг по мостовой — пусть даже в сторону мнимой реальности — уже представляет собой спор с небытием; любое наше движение, даже наше дыхание, несет в себе зародыш фанатизма...
Человек совершает всевозможные поступки — от праздного гулянья до резни — только потому, что не в состоянии увидеть их абсурдность; все, что делается на земле, порождено иллюзией наполненности в пустоте, иллюзией тайны, которую несет в себе Ничто...
Если не считать сотворения мира и его Разрушения, все события одинаково ничтожны.
Жизнь без цели
Нейтральные идеи подобны глазам без слез; сумрачные взгляды лишают вещи их рельефности; самоанализ сводит ощущения к феномену внимания. Как пропитать тебя, туманное существование без смеха и плача, жиз-
ненной силой, этой весенней пошлостью? И как примириться с этим ленивым сердцем и с этими временами, неспособными привнести в свои собственные сезоны фермент роста и распада?
После того как тебе удалось разглядеть в любом убеждении грязь и в любой привязанности — профанацию, ты уже больше не имеешь права ждать — ни в этом мире, ни где-либо еще, — что надежда внесет какие-то изменения в твою судьбу. В этом случае тебе лучше подобрать себе какой-нибудь идеально выдвинутый в море, до смешного уединенный мыс или какую-нибудь несерьезную, взбунтовавшуюся против созвездий звезду... Безответственная от печали, твоя жизнь глумится над собственными мгновениями. А ведь жизнь — это поклонение длительности, это ощущение пританцовывающей вечности, это время, переливающееся через свои собственные края и соперничающее с солнцем.
Acedia*
Не напоминает ли тебе иногда этот застой органов, и это притупление способностей, и эта окаменелая улыбка о скуке монастырей, об оставленных Богом сердцах, о скудоумии и идиотизме монахов, испытывающих отвращение к самим себе в горячечном экстазе рукоблудия? Ты тоже всего лишь монах, только без гипотез по поводу существования Бога и без гордыни уединенного порока.
Земля и небо — это стены твоей кельи, и в воздухе, где ничто не колышется, безраздельно царит ощущение отсутствия молитв. Обрученный с пустыми часами вечности, с отголосками дрожи и затхлыми желаниями, которым еще гнить да гнить в ожидании спасения, ты бредешь, шатаясь, на Страшный суд, и твое движение не сопровождает победоносный рев медных труб, а вся торжественность твоих мыслей сводится к мельтешению призрачных надежд.
Благодаря страданиям иные души порой устремлялись к сводам, ты же сейчас натыкаешься на эти своды. Ты возвращаешься в мир, словно утративший веру траппист1, и разгуливаешь по Бульвару с орденом падших девиц на груди, не замечая собственной погибели.