Одиночество — раскол в сердце

Всякий раз, когда жизнь не предстает перед нами в виде чуда, всякий раз, когда мгновение не стонет от сверхъестественной дрожи, мы оказываемся обреченными на погибель. Как возобновлять ощущение полноты, как воссоздавать секунды исступления, вулканические молнии, необыкновенное воодушевление, которые низводят Бога до уровня нашего праха? С помощью каких уловок возрождать эти небесные сияния, рядом с которыми

даже музыка выглядит поверхностной, кажется чем-то похожим на фальшивую ноту нашего внутреннего органа?

Не в нашей власти воскресить в памяти потрясения, возвращавшие нас к началу движения, делавшие нас властелинами мгновения времени, творцами вселенной. Теперь мы видим во вселенной только ее убожество, только угрюмую действительность: мы живем, чтобы разучиться испытывать восторг. Уже не чудо определяет нашу традицию и нашу субстанцию, а пустота вселенной, лишенной собственного пламени, поглощенной собственной пустотой; только она, эта пустота, и является объектом наших раздумий

— одинокая вселенная перед одиноким сердцем, которым предопределено
разойтись и ожесточиться в противоборстве. Когда одиночество обостряет
ся до такой степени, что становится уже не столько нашей данностью, сколько
нашей единственной верой, тогда мы утрачиваем нашу общность со всем
остальным: еретики существования, мы изгнаны из сообщества живых, чья
единственная добродетель сводится к тому, чтобы ждать, затаив дыхание,
чего-нибудь, что не было бы смертью. Но избавленные от чар этого ожида
ния и выброшенные из экуменичности иллюзии, мы превратились в самую
еретичную из сект, ибо даже наша душа рождена в ереси.

(«Когда душа приходит в состояние благодати, ее красота бывает столь возвышенной и восхитительной, что она несравненно превосходит все прекрасное, что есть в природе, и очаровывает очи Господа и ангелов» (Игнатий Лойола^х).

Я стремился обосноваться в какой-нибудь благодати; хотел уничтожить вопросы и исчезнуть в свете невежества, в каком угодно свете, презирающем интеллект. Но как заполучить тот благодатный вздох, игнорирующий все проблемы, когда тебя не вдохновляет никакая «красота», а Бог и ангелы слепы?

В былые времена, когда Тереса де Хесус, покровительница Испании и твоей души, предписала тебе путь искушений и головокружений, тебя восхищала трансцендентная бездна, подобная падению в небеса. Но небеса исчезли — вместе с искушениями и головокружениями, — и в холодном сердце навсегда угас жар святой Тересы.

По какой же странности судьбы некоторые из нас, достигая точки, где они могут принять какую-нибудь веру, отступают, чтобы следовать по пути, ведущему их лишь к самим себе, стало быть, никуда? Может, причина тому

— страх, что, обосновавшись в благодати, они потеряют свои отличитель
ные качества? Всякий человек эволюционирует за счет собственных глу
бин, каждый человек — это отвергающий себя мистик; земля покрыта упу
щенной благодатью и попранными тайнами.)

Закатные мысли

Умирали Афины, а вместе с ними — и культ знания. Великие системы отжили свое; ограничив себя сферой концепций, они отрицали муки, поиски избавления и беспорядочные раздумья о страданиях. Полис, заканчивая свое существование и позволив превратить события человеческой жизни, от

чиханья до смерти, в теорию, устранил былые проблемы. Одержимость исцелением знаменует собой конец цивилизации, погоня за спасением — конец философии. Платон и Аристотель снисходили до этих забот только из потребности в равновесии; после них эти заботы стали доминировать во всех сферах.

Рим в период заката воспринял от Афин лишь отголоски упадка и отблески исчерпанности. Когда греки привнесли свои сомнения в духовную жизнь империи, потрясение ее основ и философии стало уже практически свершившимся фактом. Все вопросы представлялись законными, а суеверное отношение к формальным границам отныне не препятствовало разгулу произвольной любознательности. Эпикурейство¹ и стоицизм² внедрялись легко: мораль заменяла абстрактные построения, выродившийся разум превратился в практическое орудие. На римских улицах кишели, предлагая самые разнообразные рецепты «счастья», эпикурейцы и стоики — специалисты по мудрости, благородные шарлатаны, возникшие на задворках философии, дабы лечить людей от распространившейся повсеместно неизлечимой усталости. Но их терапии недоставало мифологии и необычных историй, которым в атмосфере всемирной расхлябанности и суждено было составить силу религии, равнодушной к нюансам и пришедшей из еще большего далека, чем эпикурейство и стоицизм. Мудрость — это последнее слово испускающей дух цивилизации, нимб сумерек истории, утомленность, преображенная в мировоззрение, крайняя терпимость перед пришествием других, новых богов — и варварства. Она также представляет собой тщетную попытку сыграть мелодию посреди раздающихся отовсюду предсмертных хрипов. Ибо Мудрец — теоретик чистой смерти, герой безразличия и символ последнего этапа философии, ее вырождения и пустоты — разрешает проблему собственной смерти... и упраздняет таким образом все проблемы. Будучи смешным в силу своих довольно редких особенностей, он представляет собой пограничный случай из тех, что встречаются в экстремальные периоды истории как исключительные подтверждения общей патологии.

Находясь в точке, симметричной античной агонии, оказавшись жертвами тех же недугов и столь же неотвратимых чар, мы обнаружили, что великие системы могут погибать из-за недостаточности их совершенства. Для нас тоже все становится предметом философствований, лишенных достоинства и строгости... Безликая судьба мысли теперь рассеяна по тысячам душ, по тысячам унижений Идеи... Тут нам не в состоянии помочь ни Лейбниц, ни Кант, ни Гегель. Мы подошли к вратам философии с нашей собственной смертью; так как врата прогнили и им уже нечего защищать, они открываются сами собой... и предметом философии становится что угодно. Вместо параграфов теперь там крики. В итоге получается философия дна души, сокровенное содержание которой раскрывается в одеяниях истории и внешних очертаниях времени.

То ли от своего крайнего возбуждения, то ли от презрения мы тоже ищем «счастья»: ведь пренебрегать им еще не значит забывать о нем и отказаться от него, коль скоро мы продолжаем о нем думать. Мы тоже ищем «спасения», пусть даже совсем не стремясь к нему. И если мы являемся отрицательными героями чересчур зрелой Эпохи, то уже тем самым мы оказываемся ее современниками: предать свое время или быть его ревностным сто-

ронником — под внешним противоречием скрывается одна и та же сопричастность. Благородные обмороки, ее утонченная дряхлость, жажда заработать себе на веки вечные ореол — кто посмеет утверждать, что не несет в себе таких вот признаков мудрости? Кто не чувствует за собой права утверждать все, что угодно, в окружающей его пустоте, перед тем как мир исчезнет при рождении какого-нибудь абсолюта или нового отрицания? Какой-нибудь бог всегда грозит нам на горизонте. Мы же ведь находимся вне философии, коль скоро мы смирились с ее концом. Постараемся же, чтобы бог не обосновался в наших мыслях, сохраним при себе наши сомнения, внешнее подобие равновесия и искушение имманентной судьбой, ибо любая жажда произвольного и фантастического лучше безусловных истин. Мы меняем лекарства, не находя среди них ни действенных, ни просто подходящих, потому что не верим ни в утоление боли, к которому стремимся, ни в удовольствия, за которыми гоняемся. Ветреные мудрецы, мы являемся эпикурейцами и стоиками современных Римов...

Поиск по сайту: