Ресурсы самоуничтожения

Рожденные в темнице с бременем на плечах и на мыслях, мы не смогли бы дотянуть до конца даже одного-единственного дня, если бы возможность покончить с ним не побуждала бы нас все начать сначала на следующий день...

Оковы и спертый воздух этого мира лишают нас всего, кроме свободы самоубийства; и эта свобода наполняет нас такими силой и гордостью, что мы одерживаем победу над докучающей нам ношей.

Быть в состоянии распорядиться собой и отказываться от этого — есть ли на свете что-либо более непостижимое? Утешение с помощью возможного самоубийства раздвигает до бесконечного пространства стены этого жилища, где мы задыхаемся. Идея самоуничтожения, многообразие способов достижения этого, их простота и доступность одновременно и радуют, и пугают нас, ибо нет ничего более простого и более страшного, чем акт, посредством которого мы принимаем бесповоротное решение о нас самих. В одно мгновение мы устраняем все мгновения; сам Бог и тот не смог бы этого сделать. Но, хвастливые демоны, мы отодвигаем наш конец: как отказаться от демонстрации нашей свободы, от игры нашей спеси?..

Кто никогда не замысливал самоликвидации, кто не предчувствовал возможности прибегнуть к веревке, пуле, яду или морской воде, тот является жалким рабом, червяком, ползающим в космической падали. Этот мир может все у нас отнять, все нам запретить, но нет никого, в чьей власти помешать нам устранить себя. Все средства нам в этом помогают, все наши бездны к этому приглашают, но все наши инстинкты этому сопротивляются. Это противоречие рождает в мозгу неразрешимый конфликт. Когда мы начинаем размышлять о жизни и обнаруживаем в ней бесконечную пустоту, наши инстинкты становятся провожатыми и движущими силами наших поступков; они сдерживают полет нашего вдохновения и затрудняют наш отказ от обязательств. Если бы в момент нашего рождения мы были такими же сознательными, как на исходе отрочества, то я уверен, в пятилетнем возрасте самоубийство было бы, привычным явлением или даже делом чести. Но

мы слишком поздно просыпаемся: против нас оказываются годы, оплодотворенные исключительно наличием инстинктов, удивленных выводами, к которым нас приводят наши раздумья и разочарования. И они сопротивляются. Тем не менее, обретя уверенность в своей свободе, мы обнаруживаем в себе решимость, причем решимость тем более заманчивую, что мы ею не пользуемся. Благодаря ей мы выдерживаем дни и, что еще более важно, ночи: мы больше не чувствуем себя ни нищими, ни раздавленными бедами, мы ведь располагаем наиважнейшей из возможностей. И даже если мы так и не соберемся использовать их, даже если мы испустим дух вполне традиционно, получается, что в наши руках все-таки побывало сокровище: разве есть на свете большее богатство, чем самоубийство, которое каждый носит в себе?

Религии запретили нам принимать смерть от самих себя лишь потому, что они видели в этом проявление непокорности, унизительное для храмов и богов. Например, Орлеанский собор счел самоубийство грехом более тяжким, чем преступление, поскольку убийца может всегда покаяться и спастись, тогда как лишивший себя жизни человек оказывается по ту сторону спасения. Но разве акт самоубийства вписывается в радикальную формулу спасения? И разве небытие не стоит вечности? Человеку нет необходимости в одиночку воевать со вселенной; ультиматум он направляет самому себе. Он также не ставит себе целью быть вечно, а лишь пытается быть абсолютно самим собой, совершая ни с чем не сравнимый акт. Он отказывается от неба и земли, равно как и от самого себя. Во всяком случае, ему дано испытать такую степень свободы, какая недоступна человеку, бесконечно ищущему ее в будущем...

До сих пор ни одна церковь, ни одна мэрия не придумали ни одного стоящего аргумента против самоубийства. Да и что можно ответить тому, кто больше не может выносить жизнь? Никто не в состоянии взять на себя бремя другого. А какими аргументами располагает диалектика против натиска неумолимых огорчений и безутешных очевидностей? Самоубийство является одним из отличительных признаков человека, одним из его открытий; никакое животное на него не способно, а ангелы о нем едва догадываются. Без него мир человека был бы не столь интересен и менее живописен: ему не хватало бы своеобразной странной атмосферы и целого ряда скорбных возможностей, обладающих несомненной эстетической ценностью, необходимых хотя бы для того, чтобы ввести в трагедию какие-то новые решения и сделать развязки более разнообразными.

Античные мудрецы, дарившие себе смерть как доказательство зрелости, создали дисциплину самоубийства, забытую нашими современниками. Обреченные на заурядную агонию, мы перестали быть творцами наших расставаний с жизнью и арбитрами наших прощаний. Смерть перестала быть нашей смертью: нам не хватает великолепия единственной в своем роде инициативы, посредством которой мы искупили бы пошлую и бесталанную жизнь, и точно так же нам не хватает и возвышенного цинизма, роскошного античного искусства погибать. Закосневшие в отчаянии, смирившиеся со своей судьбой трупы, мы все переживаем самих себя и умираем только для того, чтобы выполнить ненужную формальность. Словно цель нашей жизни состоит в том, чтобы отдалять тот момент, когда мы сможем от нее избавиться.

Ангелы-реакционеры

Трудно вынести суждение о бунте ангела, менее других склонного к философии, не привнося в него сочувствия, изумления и порицания. Вселенной правит несправедливость. Все, что в ней строится, и все, что в ней рушится, несет на себе отпечаток какой-то нечистой хрупкости, как будто материя представляет собой плод некоего скандала в лоне небытия. Всякое существо подпитывается агонией другого существа. Мгновения, словно вампиры, набрасываются на анемию времени. Мир представляет собой вместилище рыданий... На этой бойне скрестить руки или обнажить шпагу — поступки одинаково тщетные. Даже самому неистовому неистовству не под силу ни потрясти пространство, ни облагородить души. Триумфы чередуются с поражениями, повинуясь неведомому закону, имя которому судьба, — имя, к которому мы обращаемся, когда оказываемся несостоятельными в философском смысле и когда наше пребывание на этом свете или на каком-либо ином свете кажется нам безвыходным, подобным неразумному и незаслуженному проклятью. Судьба — излюбленное слово в словаре побежденных... Жаждущие назвать по имени непоправимое, мы ищем утешения в словотворчестве, в четких определениях, подвешенных над нашими катастрофами. Слова милосердны; их хрупкая реальность обманывает нас и утешает...

В результате «судьба», которая не может ничего желать, оказывается желающим субъектом всего происходящего с нами... Влюбленные в Иррациональное как единственный способ объяснения мира, мы наблюдаем, как загружаются весы нашей судьбы, весы, взвешивающие только негативные элементы. Где же взять гордость, чтобы бросить вызов силам, которые так все решили и которые к тому же не несут за свое решение ответственности? Против кого бороться и на кого наступать, если несправедливость заполняет и воздух наших легких, и пространство наших мыслей, и молчание оцепенелых небесных светил? Бунт у нас получается такой же непродуманный, как и породивший его мир. Как вменить нам в обязанность возмещение всех видов ущерба, когда, подобно Дон Кихоту на смертном одре, изможденные и почти безумные, мы утратили жизненную силу и иллюзии, чтобы выйти навстречу битвам и поражениям? И как обрести свежесть мятежного ангела, который еще в начале времен не ведал этого зловонного благоразумия, в котором задыхаются наши порывы? Где взять столько пыла и самоуверенности, чтобы заклеймить сонм других ангелов, ибо следовать за их коллегой на этом свете означает низвергнуться еще ниже, тогда как людская несправедливость подражает божественной несправедливости и любой бунт противопоставляет душу бесконечному и разбивает ее об него? Безымянные ангелы — спрятавшиеся под своими не имеющими возраста крыльями, вечные победители и побежденные в Боге, нечувствительные к пагубному любопытству, втайне грезящие о земных скорбях, — кто осмелится кинуть в них камень и бросить им вызов, нарушив их сон? Бунтарство, гордыня падения, извлекает свое достоинство исключительно из собственной бесполезности; страдания пробуждают его, а затем покидают; исступление усиливает его, а разочарование отрицает... Бунт не может иметь смысла в неприемлемой вселенной...

(В этом мире все находится не на своем месте, начиная с самого мира. Поэтому не следует удивляться зрелищу человеческой несправедливости. Одинаково бесполезно и принимать общественный строй, и отвергать его: нам приходится терпеть его изменения как к лучшему, так и к худшему с одинаковым конформизмом безнадежности, с каким мы принимаем, например, рождение, любовь, климат и смерть. Разложение управляет законами жизни: более близкие к своему краху, чем неодушевленные предметы — к их распаду, мы сдаем наши позиции раньше, чем они, и устремляемся к нашей судьбе под взглядом внешне вроде бы не страшащихся разрушения звезд. Однако и они сотрутся в пыль во вселенной, которую принимает всерьез лишь наше сердце, чтобы впоследствии искупить терзаниями свою нехватку иронии...

Никто не в силах смягчить несправедливость Бога и людей: любой поступок является лишь внешне организованным особым случаем первозданного Хаоса. Нас увлекает вихрь, разбушевавшийся на заре времен, а если вихрь принял облик порядка, то это лишь для того, чтобы ему было легче нас уносить...)

Забота о приличиях

Плоть просыпается от боли; мыслящая и лирическая материя, она воспевает своей распад. Пока она была слита с природой, она пребывала в забытьи стихий: человеческое «я» еще не выделилось из нее. Страдающая материя освобождается от земного притяжения, перестает составлять единое целое со вселенной, изолируется от сонного мироздания, ибо боль, фактор разделенности и активный принцип индивидуации, отвергает прелести среднестатистической судьбы.

По-настоящему одинокая душа — это не существо, покинутое людьми, а личность, страдающая среди них, влачащая свое одиночество по ярмаркам и раскрывающая свои таланты улыбчивого прокаженного, комедианта непоправимого. Великие отшельники былых времен были счастливы, не ведали двоедушия, им нечего было скрывать: они беседовали только с собственным одиночеством...

Среди всех уз, привязывающих нас к вещам, нет таких, которые бы не ослабевали и не погибали под воздействием страдания, освобождающего нас от всего, кроме одержимости нами самими и ощущения нашей неисправимой индивидуальности. Это одиночество, гипостазированное в сущность. А раз так, то разве можно общаться с другими людьми иначе как жонглируя ложью? Ведь если бы мы были бродячими акробатами, если бы мы не обучились приемам ученого шарлатанства, если бы, наконец, мы были искренними до неприличия или трагичности, наши подземные миры изрыгали бы океаны желчи, исчезнуть в которых стало бы для нас делом чести, и нам бы не пришлось стыдиться излишней комичности и чрезмерной величественности. Когда несчастье достигает определенной ступени, любая откровенность становится неприличной. Иов остановился вовремя: еще шаг — и ему уже не ответили бы ни Бог, ни его друзья.

(Мы бываем «культурными» в той мере, в какой не кричим во всеуслышание о своей проказе и демонстрируем уважение к выработанной за столетия элегантной лживости. Никто не имеет права сгибаться под тяжестью

прожитых им часов... Любой человек несет в себе возможность апокалипсиса, но вместе с тем каждый человек должен засыпать свои собственные бездны. Если бы все позволяли одиночеству возобладать, Богу пришлось бы пересоздать этот мир, существование которого целиком зависит от нашего воспитания и нашего страха перед самими собой... А что такое Хаос? Хаос — это отказ от всего, чему мы научились, покориться Хаосу — это быть самим собой...)

Диапазон пустоты

Явидел, как один человек стремится к одной цели, а другой — к другой. Я видел людей, зачарованных самыми разнородными предметами, людей, находящихся во власти мелких и одновременно необъяснимых замыслов и грез. Анализируя каждый случай в отдельности с целью понять причины невероятного количества попусту растраченной энергии, я понял бессмысленность и всех поступков, и любого усилия. Существует ли хотя бы одна жизнь, не пропитанная жизненными заблуждениями? Существует ли хотя бы одна ясная и прозрачная жизнь без унизительных корней, без выдуманных оснований, без порожденных желаниями мифов? Где оно, действие, свободное от всякой полезности: где найти ненавидящее раскаленность солнце, или ангела в лишенной веры вселенной, или праздного червя в брошенном на произвол бессмертия мире?

Я хотел защититься от всех людей, противостоять их безумию, обнаружив его источник; я стал прислушиваться и приглядываться, и мною овладел страх: страх, что я буду руководствоваться теми же мотивами или все равно какими мотивами, страх, что я поверю в те же призраки или в любой другой призрак, страх, что я позволю себе предаться тому же пьяному угару или любому другому угару, наконец, страх, что мой бред сольется со всеобщим бредом и я испущу дух от избытка экстазов. Я знал, что, расставаясь с тем или иным человеком, я расстаюсь одновременно с каким-нибудь заблуждением, что я лишаюсь иллюзии, остающейся с ним... Его горячечные слова доказывали, что он является узником очередной очевидной истины, абсолютной для него и смехотворной для меня. При соприкосновении с его глупостью я утрачивал собственную глупость... Что можно принять без риска ошибиться, без боязни покраснеть? Оправдать можно лишь того, кто совершенно осознанно практикует необходимое для каждого поступка безрассудство и не расцвечивает ни малейшей грезой фикцию, в которую погружается, подобно тому как можно восхищаться только героем, умирающим без убежденности в своей правоте и тем более готовым к самопожертвованию, что он смутно угадал его суть. Что же касается влюбленных, то они были бы отвратительны, если бы их посреди их ужимок не коснулось предчувствие смерти. Тревожно думать, что мы унесем в могилу наш секрет — нашу иллюзию, что мы не пережили таинственного заблуждения, которое животворило наше дыхание, что все, кроме проституток и скептиков, погрязли во лжи, так как не догадываются о равенстве в ничтожности сладострастия и истин.

Я хотел изжить в себе выдвигаемые людьми причины, в соответствии с которыми они существуют и действуют. Я хотел стать несказанно нормальным, и вот я стою оцепенелый, опустившийся до уровня идиотов, такой же пустой, как они.

Иногда по утрам

Сожаление о том, что ты не Атлант, что ты не можешь встряхнуть плечами, дабы помочь этой дурацкой материи обвалиться... Ярость идет по пути, обратному космогоническому. В силу каких тайн мы иногда просыпаемся по утрам с жаждой уничтожить все — и безжизненное и живое? Когда демон погружается в наши жилы, когда наши идеи бьются в конвульсиях, а желания воюют против света, стихии пылают и сгорают, а наши пальцы стирают их в пепел.

Какие кошмары лелеяли мы по ночам, чтобы встать с постели врагами солнца? Нужно ли нам ликвидировать себя, чтобы тем самым покончить со всем? Какая сопричастность и какие узы продлевают нашу тесную связь со временем? Жизнь стала бы невыносимой без отрицающих ее сил. Хозяева одного возможного выхода, хозяева идеи бегства, мы могли бы легко себя истребить и — на вершине бреда — извергнуть из себя эту вселенную.

.. .Или же нам остается молиться и дожидаться следующего утра.

(Писать книги было бы пошло и излишне, если бы мы могли вволю рыдать и подражать детям и женщинам, дающим волю своей ярости... В материи, из которой мы сделаны, в ее глубочайшей непристойности кроется начало горечи, смягчаемой только слезами. Если бы всякий раз, когда подступают печали, у нас была возможность освобождаться с помощью плача, исчезли бы как смутные недуги, так и поэзия. Но то ли врожденная скрытность, усугубленная образованием, то ли дурное функционирование слезных желез обрекают нас на мученичество с сухими глазами. Впрочем, ни крики, ни шквалы ругательств, ни умерщвление плоти, ни вонзенные в собственные ладони ногти с последующим утешением от вида крови уже не фигурируют среди наших методов терапии. Отсюда следует, что мы все больны, что каждому из нас нужно было бы дать Сахару, чтобы повыть там вволю, или же берега элегически-бурного моря, чтобы к его неистовым жалобам примешивать наши еще более неистовые жалобы. Наши пароксизмы требуют возвышенно-карикатурного окружения, апоплексической бесконечности, видений казни через повешение, в которых небосвод служил бы виселицей как нашим скелетам, так и всем первоосновам.)

Суетливый траур

Все истины направлены против нас. Но мы продолжаем жить, потому что принимаем их как таковые и отказываемся делать из них выводы. Где тот, кто бы отразил в своем поведении хоть один из уроков астрономии или биологии и решил бы больше не вставать с постели из бунтарства или из смирения перед межзвездными расстояниями или природными явлениями?

Мыслима ли вообще гордыня, побежденная очевидностью нашей ирреальности? А у кого хватит смелости ничего больше не делать, потому что всякое действие в масштабах бесконечности смешно. Науки доказывают наше небытие. Но кто извлек из этого последний урок? Кто стал героем тотальной лени? Никто ведь не сидит сложа руки: мы суетимся больше муравьев и пчел. А между тем, если бы, скажем, благодаря какой-нибудь чудесной идее или благодаря искушению уникальностью муравей изолировался бы в муравейнике или пчела — в своем рое, если бы они увидели свои тяжкие труды извне, то, интересно, стали бы они продолжать трудиться с тем же пылом или нет?

Только разумное животное не смогло научиться ничему из своей философии: оно держится в стороне и все-таки упрямо повторяет все те же ошибки, постоянно совершая что-то внешне вроде бы продуктивное, а в действительности никчемное. Жизнь со всеми ее верованиями, если взглянуть на нее со стороны, с какой угодно архимедовой точки¹, оказывается и невозможной, и даже непостижимой. Действовать можно только против истины. Человек начинает свой день снова и снова несмотря на то, что ему известно, и вопреки тому, что ему известно. Эту двусмысленность он довел до уровня порока. Прозорливость надевает траур, но — что за странная болезнь — сам этот траур активен; вот так и несет нас гурьбой до самого Страшного суда; вот так даже последний покой и окончательное молчание истории мы превращаем в деятельность: это театральная постановка агонии, это потребность выглядеть энергичными вплоть до предсмертного хрипа...

(Задыхающиеся цивилизации истощаются быстрее, чем те, которые уютно устраиваются в вечности. Один лишь Китай, на протяжении тысячелетий цветущий цветом своей старости, предлагает пример, которому нужно следовать; он один уже издревле достиг превосходящей философию утонченной мудрости: даосизм² выше всего, что измыслил дух в плане отрешенности. Мы ведем счет на поколения, и проклятье цивилизаций, проживших всего какую-нибудь сотню лет, состоит в том, что в своем стремительном падении они утратили вневременное сознание.

Судя по всему, мы пришли в мир, чтобы ничего не делать; но вместо того, чтобы лениво тлеть, мы потеем и задыхаемся в зловонном воздухе. Вся История — это не что иное, как гнойник; ее тяжелый запах несется в будущее; мы тоже туда устремляемся, заразившись сопутствующей всякому разложению лихорадкой.

Человечеству слишком поздно избавляться от иллюзии деятельности и совсем уж поздно пытаться возвыситься до святого ничегонеделания.)

Поиск по сайту: