Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Иммунитет против аскетизма



Все имеющее отношение к вечности неизбежно оборачивается общими местами. Мир в конечном счете принимает любое откровение и смиряется с каким угодно содроганием, лишь бы были найдены их формулы. Идея вселенской никчемности — более опасная, чем все бедствия, вместе взятые, —


деградировала до уровня очевидности: все ее признают, но никто с ней не сообразуется. Страх перед окончательной истиной притупился; он превратился в назойливый рефрен, и люди о нем уже не думают, так как они выучили наизусть вещи, которые, просто мельком увиденные, должны были бы увлечь их в бездну или к спасению. Обнаружение ничтожности Времени породило святых и поэтов, а еще — отчаяние немногих влюбленных в анафему одиночек...

Такие прозрения не чужды и толпам, которые твердят: «к чему это?»; «что это даст?»; «мы и не такое увидим»; «чем больше все меняется, тем больше все остается в прежнем виде», а между тем ничего не происходит, никто не приходит: ни новый святой, ни новый поэт... Если бы они придерживались хотя бы одной из этих избитых фраз, лицо земли преобразилось бы. Но вечность, возникшая на какой-то антивитальной мысли, не может стать рефлексом человека и не угрожать при этом совершению им поступков: она становится общим местом, чтобы из-за машинального повторения о ней можно было бы забыть. Святость является таким же приключением, как и поэзия. Люди говорят: «все проходит», но скольким из них понятен масштаб этой устрашающей банальности? Сколько людей бегут от жизни, воспевают или оплакивают ее? Кому чуждо убеждение о тщете всего сущего? Но кто осмеливается принять последствия этого убеждения? Человек с метафизическим призванием — явление гораздо более редкое, чем, например, чудовище, и все же каждый человек потенциально обладает элементами этого призвания. Чтобы все понять, одному индийскому принцу оказалось достаточным увидеть одного увечного, одного старика и одного мертвеца; мы тоже их видим, но ничего не понимаем, ибо в нашей жизни ничего не меняется. Мы не можем отказаться отчего бы то ни было; между тем очевидность суетности нам вполне доступна. Больные надеждой, мы все чего-то ждем, а ведь жизнь есть не что иное, как ожидание, превратившееся в гипостаз. Мы ждем всего — даже Ничто, — лишь бы не остаться навеки во взвешенном состоянии, лишь бы избежать удела равнодушного божества или трупа. Вот так сердце, сделавшее для себя аксиомой Непоправимое, еще надеется получить от него какие-то подарки. Человечество живет, любя отрицающие его события...

Равновесие мира

Кажущаяся симметрия радостей и мук ни в коей мере не является следствием их справедливого распределения: она объясняется несправедливостью, обрушивающейся на некоторых индивидуумов, заставляя их собственным унынием компенсировать беззаботность других. Претерпевать последствия своих поступков или же быть от этого избавленным — таков удел человеческий. Подобная дискриминация осуществляется независимо от каких-либо критериев: это фатальность, абсурдное распределение жребиев, фантасмагорический отбор. Никто не может ни избежать обреченности на счастье или несчастье, ни уклониться от вынесенного в момент рождения приговора, от сумасбродного суда, решение которого простирается на срок от сперматозоида до могилы.


Существуют люди, которые платят за все радости, искупают все удовольствия, отвечают по счетам за все моменты забытья; они никогда не останутся в долгу даже за единственный миг счастья. Множеством горестей оборачивается для них миг сладострастной дрожи, словно они не имеют никакого права на общечеловеческие радости, словно их удовольствия подвергли бы опасности биологическое равновесие мира... Они были в какой-то момент счастливы? Так они об этом пожалеют, окунувшись в неотвратимые переживания. Они гордились своими замыслами и грезами? Так они скоро очнутся, покинут царство утопий и в назидание получат вполне реальные страдания.

Получается, что есть на свете люди, которые расплачиваются за безрассудство других, которые искупают не только собственное счастье, но и счастье совершенно незнакомых им людей. Вот таким образом и восстанавливается равновесие: соотношение радостей и горестей выглядит гармоничным. Если некий смутный вселенский принцип определил, что вы принадлежите к числу жертв, то вы так и будете влачить ваше существование, попирая ногами ту малую толику рая, которую вы вынашивали в себе, а те смутные благородные порывы, что сквозили в ваших взорах и мечтах, будут замутнены примесями времени, материи и людей. Пьедесталом для вас будет навозная куча, а трибуной — орудия пыток. Вы удостоитесь разве что славы прокаженного и венца из пены у рта. Пытаться идти в ногу с теми, кому причитается все и перед кем открыты все пути? Но даже пепел и зола восстанут, чтобы перекрыть вам лазейки из времени и выходы в мир грез. В каком бы направлении вы ни пошли, ноги ваши увязнут в грязи, ваш голос будет настроен только на гимны грязи, а над вашей головой, склонившейся к вашему сердцу, в котором будет жить одна лишь жалость к себе, лишь слабо повеет дыханием каких-то счастливцев, благословенных игрушек безымянной иронии, виноватых не более, чем вы.

Прощание с философией

Я отвернулся от философии в тот момент, когда понял, что неспособен обнаружить у Канта1 ни малейшей человеческой слабости, ни единой подлинной интонации печали; как у Канта, так и у других философов. По сравнению с музыкой, мистикой и поэзией философская деятельность отличается более умеренной жизненной силой и сомнительной глубиной и кажется достойным занятием лишь людям робким и вялым. Философия — безличная тревога и прибежище бесплодных идей — является единственной надеждой для тех, кто бежит от развращающего буйства жизни. Почти все философы кончили хорошо: это решающий аргумент против философии. Даже в смерти Сократа2 нет ничего трагического: это простое недоразумение, конец педагога; и несчастья Ницше3 — это несчастья поэта и визионера: он искупил свои восторги, а не рассуждения.

Невозможно уклониться от существования при помощи объяснений, его можно только выносить, любить или ненавидеть, обожать или бояться, принимая чередование блаженства и ужаса, отражающее сам ритм бытия, его вибрации, его диссонансы, его горькие или радостные исступления.

Кто не оказывался — случайно или закономерно — перед лицом неизбежного поражения, кто не воздевал тогда в мольбе рук, чтобы затем уро-


нить их такими же пустыми, как ответы философии? Словно ее миссия состоит в том, чтобы защищать нас, пока невнимательность судьбы позволяет нам брести, не предаваясь смятению, и покидать нас тотчас же, едва мы оказываемся во власти тревоги. Да и как могло бы быть иначе, когда мы видим, сколь мало страданий человечества перешло в его философию. Философские упражнения неплодотворны; они разве что почетны. Мы всегда безнаказанно становимся философами: это ремесло без судьбы, заполняющее громоздкими мыслями бесцветные и пустые часы, когда нас не пронимает ни Ветхий Завет, ни Бах, ни Шекспир. И разве материализовались эти мысли хотя бы на одной странице, сопоставимой с каким-нибудь восклицанием Иова, с ужасом Макбета или высотой любой кантаты? Вселенную не обсуждают, ее выражают. Философия ее не выражает. Подлинные проблемы начинаются лишь после того, как мы бегло знакомимся с ней или же исчерпываем ее, начинаются после последней главы огромного тома, где ставится окончательная точка в виде признания собственной неспособности понять Неведомое, в котором живут все наши мгновения и с которым нам следует бороться, поскольку оно, разумеется, ближе и важнее хлеба насущного. Здесь философ покидает нас: он враг катастроф, он рассудителен, как сам рассудок, и столь же осторожен. И мы остаемся в компании больного чумой старика, в компании знакомого с любым бредом поэта и в компании музыканта, у которого возвышенное переполняет сердце. Мы начинаем жить по-настоящему лишь после философии, на ее руинах, лишь поняв ее ужасную никчемность и то, что обращаться к ней бесполезно, поскольку она не в состоянии нам в чем-либо помочь.

(Великие системы по сути своей не более чем блестящие тавтологии. Какой прок в знании, что природа сущего состоит в «воле к жизни», в «идее», в фантазии Бога или же в Химии? Обыкновенное умножение слов, тонкие сдвиги смысла. Сущему противны словесные объятия, а внутренний опыт не открывает нам ничего, кроме исключительного и невыразимого мгновения. Впрочем, само бытие есть всего лишь претензия. Ничто.

Вообще, определения дают только от отчаяния. Нужна формула; нужно даже много формул, хотя бы просто для того, чтобы дух и небытие обрели какую-то видимую оболочку, какое-то оправдание.

И понятия, и экстазы кончаются ничем. Когда музыка погружает нас в «сокровенные глубины» бытия, мы стремительно всплываем на поверхность — последствия иллюзии рассеиваются, и знание оказывается неэффективным.

Вещи, которых мы касаемся и которые постигаем, столь же невероятны, как наши органы чувств и наш разум; мы уверены разве что в нашей словесной вселенной, чрезвычайно удобоуправляемой — и бесполезной. Бытие немо, а дух болтлив. Это и называется знанием.

Оригинальность философов сводится к изобретению терминов. Поскольку существует всего три-четыре позиции по отношению к миру — и примерно столько же способов умирания, — то нюансы, разнообразящие и приумножающие их, зависят только от выбора лишенных какого бы то ни было метафизического значения словарных единиц.

Мы погружены в бездну плеанастической вселенной, где вопросы и ответы на них стоят друг друга.)


От святого к цинику

Насмешки понизили все до уровня предлога, все, кроме солнца и Надежды, кроме двух условий жизни: светила мира и светила сердца, одного — сверкающего, другого — незримого. Греющийся на солнце и полный надежд скелет был бы сильнее отчаявшегося и уставшего от света Геркулеса; существо, тотально проницаемое для Надежды, стало бы могущественнее Бога и живее Жизни. Awery of the sun* леди Макбет — последняя из тварей Божьих, ибо подлинная смерть не гниение, а отвращение ко всякому сиянию, омерзение к любому ростку, ко всему, что распускается от тепла иллюзии.

Человек осквернил все рождающееся и умирающее под солнцем, кроме самого солнца; все рождающееся и умирающее с надеждой, кроме самой надежды. Однако, не смея идти еще дальше, он решил ограничить свой цинизм. Дело в том, что притязающий на последовательность циник является таковым лишь на словах. Его поступки обнаруживают существо в высшей степени противоречивое: никто не смог бы жить, ликвидировав свои суеверия. Чтобы добиться тотального цинизма, необходимы усилия, противоположные усилиям, направленным на достижение святости, и, по меньшей мере, столь же значительные; или же надо представить себе святого, который, достигнув вершин очищения, вдруг обнаружил бы тщету всех своих потуг и... смехотворность Бога.

Подобный монстр прозорливости смог бы изменить исходные данные жизни: он обрел бы силу и способность поставить под сомнение даже условия собственного существования. Он перестал бы бояться вступить в противоречие с самим собой. Ни одна из человеческих слабостей не снижала больше, не отнимала бы у него его отваги. Утратив религиозное почтение, которое мы невольно испытываем к нашим последним иллюзиям, он потешался бы над собственным сердцем и смеялся бы над солнцем...

Возвращение к стихиям

Если философия так и не продвинулась вперед после досократиков1, не возникло бы никаких поводов об этом сожалеть. Заваленные хламом понятий, мы в конце концов начинаем догадываться, что наша жизнь всегда протекает среди стихий, из которых они строили мир, что на нас воздействуют земля, вода, огонь и воздух и что именно эта рудиментарная физика образует пространство наших испытаний и первоисточник наших мучений. Усложнив эти немногочисленные элементарные данные, мы, зачарованные показной красотой и систематичностью теорий, перестали понимать Судьбу, хотя последняя осталась неизменной, такой же, как и в первые дни мира. Наше существование, если брать его суть, продолжает оставаться битвой с вечными стихиями, битвой, которая от нашего знания не становится менее жестокой. Герои всех иных времен не менее несчастны, чем гомеровские герои, а то, что они стали персонажами, значит, что у них стало короче дыхание и меньше величия. Каким образом достижения наук могли бы изме-

*Утомленная солнцем (англ.). 50


нить метафизическое положение человека? И чего стоят зондирование в материи, научные обзоры и плоды анализа по сравнению с ведическими гимнами1 и печалью зари истории, сквозящей в безымянной поэзии?

Коль скоро красноречивейшее декадентство возвышает нас над несчастьем не больше, чем пастушеский лепет, коль скоро в конечном счете в насмешках идиота обнаруживается больше мудрости, чем в лабораторных исследованиях, разве не безумие искать истину на тропах времени или в книгах? Лао-цзы2, прочитываемый в несколько приемов, ничуть не наивнее нас, прочитавших все. Глубина не зависит от знания. Мы переводим в другие плоскости откровения минувших веков или эксплуатируем врожденную интуицию с помощью последних достижений мысли. Так, Гегель — это прочитавший Канта Гераклит3, а наша Тоска — это эмоциональное элеатство4, вымысел разоблаченного и явленного сердцу разнообразия...

Увертки

Окончательные выводы делают лишь те, кто живет вне искусства. Самоубийство, святость, порок — сколько форм нехватки таланта! Непосредственная или замаскированная в слове, звуке или цвете исповедь останавливает накопление душевных сил и ослабляет их, выбрасывая во внешний мир. Именно это спасительное уменьшение реальности превращает каждый творческий акт в фактор бегства. А вот накапливающий энергию живет под давлением, словно раб собственной избыточности; и ничто не мешает ему потерпеть крушение в абсолюте...

Подлинно трагической жизни почти никогда не бывает у тех, кто умеет укротить досаждающие им тайные силы; поскольку их души истощаются творчеством, откуда им еще взять энергию для того, чтобы довести до конца свои поступки? А в это же время некоему герою удается ярко умереть просто потому, что ему недостает способности постепенно угаснуть в стихах. Всякий героизм, обнаруживая гений своего сердца, искупает несостоявшийся талант, любой герой — это существо, лишенное таланта. Именно ущербность выдвигает его вперед и обогащает, тогда как те, кто творчеством истощили свои запасы невысказанного, отбрасываются на задний план существования, хотя их дух мог бы возвыситься над всеми остальными.

А скажем, такой-то человек покидает ряды себе подобных, уходя в монастырь или при помощи какой-нибудь иной уловки: морфия, онанизма или аперитива, тогда как его могла бы спасти какая-нибудь форма самовыражения. Оставаясь наедине с самим собой, не деля ни с кем своих запасов и своих просчетов, неся на себе бремя своей жизни и не имея возможности уменьшить его с помощью искусства, занятый исключительно самим собой, он может в своих поступках и решениях быть только тотальным, может приходить только к одному безраздельно его касающемуся выводу. Он не может наслаждаться крайностями, он в них тонет; он по-настоящему тонет в пороке, в Боге или в собственной крови, тогда как малодушие самовыражения заставило бы его спасовать перед высшим. Тот, кто себя выражает, не действует против самого себя; он ограничивается искушением роковых следствий. И дезертир — это не тот, кто их извлекает, а тот, кто раскрывает и расточает себя из страха, что, будучи предоставленным самому себе, он не сумеет уцелеть и погибнет.


Непротивление ночи

Вначале мы полагаем, что продвигаемся вверх, к свету; затем, утомившись от бесцельного движения, начинаем соскальзывать вниз; все менее твердая земля уже нас не выдерживает: она разверзается. Тщетны наши попытки следовать к какой-нибудь залитой солнцем цели — внутри нас и под нами сгущаются сумерки. Нет ни единого огонька, чтобы осветить нас в нашем скольжении; бездна зовет нас, и мы слушаем ее. Над ней пока царит все то, чем мы бы хотели быть, все, у чего не оказалось сил поднять нас выше. И — еще недавно влюбленные в вершины, а затем обманутые ими — мы начинаем в конце концов любить наше падение, торопимся совершить его, являясь орудиями странной казни, зачарованные иллюзией прикосновения к пределам мрака, иллюзией достижения границ нашей ночной судьбы. Страх пустоты, преображенный в сладострастие, — что за счастье прогуливаться там, где нет солнца! Бесконечность наоборот, Бог, начинающийся под нашими пятками, экстаз перед расселинами бытия и жажда черного ореола, Пустота, являющаяся опрокинутым сном, в который мы проваливаемся.

Коль скоро нашим законом становится головокружение, давайте украсим в нашем падении наше чело подземным нимбом и венцом. Свергнутые с престола в этом мире, унесем с собой его скипетр, чтобы оказать ночи новые почести.

(А ведь это падение — за исключением нескольких мгновений позерства — отнюдь не торжественно и не лирично. Обыкновенно мы увязаем в ночной трясине, во тьме, столь же заурядной, как и свет... Жизнь — это всего лишь оцепенение среди светотени, бездействие между огнями и тенями, карикатура на то внутреннее солнце, которое внушает нам необоснованную веру в наше превосходство над всей остальной материей. Ничто не доказывает, что мы являемся чем-то большим, чем ничто. Чтобы непрерывно ощущать то переполнение души, при котором мы соперничаем с богами, а наш пыл торжествует над нашим испугом, нам пришлось бы поддерживать в себе такую высокую температуру, что она убила бы нас в несколько дней. Однако наши прозрения эфемерны, тогда как падение оказывается для нас правилом. Жизнь — это то, что распадается в каждый момент; это монотонная утрата света, пошлое растворение в ночи — без скипетров, ореолов и нимбов.)

Спиной ко времени

Вчера, сегодня, завтра — все это категории из лексикона челяди. Для праздного человека, надменно водворившегося в Безутешности, для того, кого удручает каждое мгновение, прошлое, настоящее и будущее, — это только переменчивые обличья одного и того же недуга, самотождественного в своей субстанции, неумолимого в своей вкрадчивости и монотонного в своем упорстве. И недуг этот равен по объему бытию, он, собственно, и есть само бытие.

Я был, я есть, я буду — это проблема грамматики, а не существования. Судьба, будучи карнавалом времени, поддается спряжению, но, когда с нее срывают маски, она оказывается неподвижной и голой, как эпитафия. Как можно считать более важным час, который был, чем тот, который есть или


будет? Заблуждение, в котором живет челядь — а всякий признающий власть времени человек является всего лишь слугой, — представляет собой подлинное состояние благости, помутнение сознания под воздействием чар; и заблуждение это, подобно волшебному покрывалу, скрывает от глаз потенциальную неудачу, грозящую любому порожденному желанием начинанию. Но для утратившего иллюзии праздного человека чистый факт жизни, жизни, свободной от каких бы то ни было дел, представляет собой настолько изнурительный труд, что выносить существование как таковое кажется ему тяжелым ремеслом и утомительным поприщем, а любой дополнительный жест — неосуществимым и несуществующим.

Двойное лицо свободы

Какой бы неразрешимой ни была проблема свободы, мы все-таки можем о ней рассуждать, становясь на сторону случайности или необходимости... Наши темпераменты и наши предрассудки облегчают нам выбор, который разрешает и упрощает эту проблему, но не решает ее. При том что никакой теоретической конструкции не удается сделать ее для нас ощутимой, дать нам почувствовать ее запутанную и противоречивую реальность, какая-то особая интуиция вопреки всем аргументам против свободы помещает нас в самый центр свободы. И нам становится страшно: мы боимся масштаба возможного, так как не готовы к такому значительному и внезапному откровению, к этому опасному приобретению, которого мы жаждали и перед которым теперь пасуем. Что нам, привыкшим к цепям и законам, делать, сталкиваясь с безграничным морем инициатив, с буйством решений? Искушение произвольным нас пугает. Хотя мы отныне можем предпринять любое действие и хотя нет больше пределов вдохновению и капризам, но как избежать погибели в упоении такой властью?

Потрясенное этим откровением сознание недоумевает и содрогается. Кого не охватит головокружение в мире, где он может располагать всем? Убийца пользуется своей свободой неограниченно и не может устоять перед искушением собственного могущества. Каждому из нас по плечу лишить жизни другого. И если бы все, кого мы мысленно убили, исчезли и в самом деле, на земле не осталось бы больше жителей. Мы носим в себе скрытого палача, нереализованного преступника. А те, у кого не хватает отваги открыто выразить свою наклонность к убийству, убивают в своих мечтах, наполняют трупами свои кошмары. Перед судом абсолюта были бы оправданы только ангелы. Ибо не было еще такого существа, которое не пожелало бы, хотя бы бессознательно, смерти другому существу. У каждого есть свое кладбище друзей и врагов; и неважно, скрыто ли это кладбище в глубинах сердца или выходит на поверхность желаний.

Свобода, воспринимаемая в своих крайних проявлениях, выдвигает перед нами проблему нашей жизни либо проблему жизни других людей. Она предполагает две возможности: спастись либо погибнуть. Но мы чувствуем себя свободными, осознаем наше счастье и видим подстерегающие нас опасности лишь спорадически. И именно спорадичность подобных просветлений, равно как и их редкость позволяют нам еще лучше понять, что этот мир


является заурядной бойней и фальшивым раем. Разглагольствования о свободе не ведут ни к каким последствиям — ни к хорошим, ни к плохим, но чтобы догадаться, что все зависит от нас, у нас есть лишь мгновения...

Свобода — это этический принцип, обладающий демонической сущностью.

Переутомление снами

Если бы мы могли сохранять энергию, которую растрачиваем в череде сновидений, посещающих нас по ночам, глубина и утонченность духа достигли бы невероятных размеров. Для сотворения кошмара требуется больше изнурительных нервных затрат, чем для точнейших теоретических построений. Как после пробуждения опять заниматься упорядочением идей, если в бессознательном состоянии мы бьши причастны к гротескным и чудесным зрелищам и путешествовали сквозь сферы без тормозов в виде антипоэтичной Причинно-следственной связи? На протяжении нескольких часов мы были похожи на хмельных богов, и внезапно, когда открытые глаза устранили бесконечность ночи, нам приходится в заурядности дня опять приниматься за пережевывание бесцветных проблем, не ожидая помощи ни от одного из ночных призраков. Стало быть, славная и злосчастная феерия оказалась ни к чему; сон утомил нас напрасно. Мы пробуждаемся, и нас ожидает усталость иного рода. Мы едва успеваем забыть ту, что испытывали вчера вечером, как нам приходится бороться с усталостью утренней. Долгие часы натужно маемся в горизонтальной неподвижности, а мозг не получает даже призрачной награды за свою абсурдную активность. Глупец, который перестал бы быть жертвой этого разбазаривания ресурсов, перестал бы расточать их в сновидениях, а собрал бы воедино, заполучив все моменты идеального бдения, сумел бы разоблачить все ухищрения метафизической лжи и решить самые запутанные математические задачи.

После каждой ночи мы становимся все более пустыми: наши секреты вместе с нашими печалями утекают в сновидения. Вот и получается, что тяжкий труд сна ослабляет не только силу нашей мысли, но и силу наших тайн...

Образцовый предатель

Поскольку жизнь может реализоваться только через индивидуацию — это конечное основание одиночества, — каждый человек неизбежно одинок из-за того, что он индивид. Однако не все индивидуумы являются одинокими в равной мере: в иерархии одиночества каждый располагается на своей ступеньке. На последней находится предатель: он доводит свое качество индивидуума до пароксизма. В этом смысле Иуда — самое одинокое существо в истории христианства, но никоим образом не в истории одиночества. Он предал всего лишь одного Бога; он знал, что он предал; он предал некоего человека, подобно тому как многие другие предают некую вещь, нечто, скажем родину, или иные более или менее коллективные абстрактные понятия. Предательство, нацеленное на определенный объект, вовсе не является


таинственным, даже если оно влечет за собой бесчестье или смерть, поскольку здесь всегда есть образ того, кого хотели уничтожить; вина здесь явная, независимо от того, признается она или отрицается. Другие вас отвергают, а вы смиряетесь с каторгой или гильотиной...

Но существует гораздо более сложная разновидность предательства, без непосредственного адресата, без отношений к какой-либо вещи или личности. Например, отказаться от всего, не зная, что собой представляет это все; изолироваться от своей среды; отвергнуть — через метафизический разрыв — субстанцию, на которой вы замешаны, которая вас окружает и несет.

Кто и в какой форме сумеет безнаказанно бросить вызов существованию? Кто и через какие усилия сможет поднять руку на сам принцип собственного дыхания? Между тем стремление к подрыву основ всего существующего порождает желание отрицательного результата, могущественное и неуловимое, подобно легкому угрызению совести, отравляющему юную жизненную силу надежды...

Когда предается бытие, с собой уносишь лишь неопределенную тревогу, поскольку никакой образ не поддерживает своей определенностью предмет, внушающий ощущение содеянной подлости. Никто не бросает в вас камень; вы остаетесь, как и прежде, уважаемым гражданином: общество оказывает вам знаки внимания; вас защищают законы. Вы пользуетесь не меньшим почетом, чем кто-либо другой, и при этом никто не замечает, что вы мысленно уже присутствуете на собственных похоронах и что ваша смерть уже ничего не прибавит к вашему отныне неотвратимому уделу. А все дело в том, что предавший существование держит ответ только перед самим собой. Кто еще может потребовать от него отчета? Если вы не хулите ни человека, ни учреждение, вы не подвергаетесь ни малейшему риску; ни один закон не защищает Реальное, хотя все законы наказывают вас за малейший урон, нанесенный внешним приличиям. Вы имеете право подкапываться под само бытие, но ни под какое конкретное существо; вы можете на законном основании уничтожать фундамент всего, что есть, но при малейшем покушении на индивидуальные силы вас ожидают тюрьма или смерть. У существования нет никаких гарантий: для метаизических предателей, для Будд, отвергающих спасение, не предусмотрено судопроизводства, поскольку считается, что они предают только собственную жизнь. И ведь из всех злоумышленников это самые вредоносные: они покушаются не на плоды, а на жизненные соки, на жизненные соки вселенной. И лишь они сами знают, какого они достойны наказания...

Не исключено, что в каждом предателе живет жажда бесчестья и что выбор способа предательства зависит от степени одиночества, к которой он стремится. Кто не ощущал в себе желания совершить неслыханное преступление, которое поставило бы его вне рода человеческого? Кто не мечтал ценой бесчестья навсегда разорвать узы, связывающие его с другими людьми, чтобы через не подлежащее обжалованию осуждение достичь спокойствия бездны? А когда человек порывает со вселенной, разве он делает это не ради покоя, достигаемого через непростительный проступок? Иуда с душою Будды — вот он образец для грядущего, то есть для уходящего человечества!


 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.