Обратная сторона наваждения

Идея небытия несвойственна людям трудолюбивым: у тех, кто занят делом, нет ни времени, ни желания взвешивать собственный прах; они смиряются перед жестокостью или нелепостью судьбы; они надеются: надежда является добродетелью рабов.

Это хлыщи, фаты и кокетки, которые, страшась седых волос, морщин и предсмертного хрипа, заполняют свой ежедневный досуг мыслями о собственном гении: они то лелеют себя, то впадают в отчаяние; их мысли порхают между зеркалом и кладбищем, обнаруживая в отраженных чертах, тронутых временем, истины не менее серьезные, чем те, что подсказывают религии. Всякая метафизика начинается с телесной тоски, которая впоследствии становится тоской вселенской. Получается, что даже люди, беспокойные в силу собственного легкомыслия, предвосхищают по-настоящему трагических мыслителей. Поверхностный и досужий бездельник, которого терзает призрак старения, стоит ближе к Паскалю, Боссюэ¹ и Шатобриану², чем ученый, не обремененный мыслями о себе. Всего один шаг отделяет гениальность от тщеславия: великий гордец не может примириться со смертью и воспринимает ее как личное оскорбление. Да и сам Будда, мудрец из мудрецов, был всего лишь фатом на божественном уровне. Он открыл смерть, собственную смерть, и, оскорбленный, отрекся от всего и навязал свое отречение другим. Так, ужаснейшие и бесполезнейшие страдания рождаются из подавления гордыни, которая, дабы противостоять Небытию, превращает его из мести в Закон.

Эпитафия

«Он имел гордость никогда не повелевать, никого и ничего не подчинять своей власти. Не имея ни подчиненных, ни начальников, он не отдавал приказов и не получал их. Независимый от диктата законов и ощущая себя как бы рожденным до возникновения добра и зла, он не доставлял страданий ни одной живой душе. В памяти его стерлись названия вещей. Он смотрел, не видя, слушал, не слыша; запахи и ароматы улетучивались, приближаясь к его ноздрям и нёбу. Собственные чувства и желания были его единственными рабами, поэтому он почти ничего не чувствовал и почти ничего не желал. Он забыл о счастье и несчастье, о страхах и жажде. А если ему и случалось вспоминать о них, он не утруждал себя называнием их, не желая опускаться до надежды или сожаления. Ничтожнейший жест требовал от него более значительных усилий, чем другие тратят на то, чтобы основать или ниспровергнуть империю. Рожденный усталым, он желал быть тенью. Так когда же он жил? И какое рождение в этом виновато? И если еще при жизни он влачил свой саван, то какое чудо помогло ему умереть?»

Обмирщение слез

Музыка стала обращаться к людям лишь после Бетховена — до него она поддерживала диалог только с Богом. Баху и великим итальянцам неведомо это соскальзывание к «человеческому», неведом ложный титанизм, который после Великого Глухого исказил это самое чистое искусство. Деформация воли заменила пленительную нежность, противоречие чувств — наивный порыв, исступление — сдержанность вздохов, после чего из музыки исчезло небо и в ней обосновался человек. Прежде грех изливался в тихих слезах. Со временем он стал выставлять себя напоказ: декламация пересилила молитву, романтизм Грехопадения взял верх над гармоничной грезой вырождения...

Бах — космогоническое томление; лестница слез, по которой карабкаются наши желания Бога; здание наших слабостей; позитивный и очень возвышенный распад нашей воли; низвергающееся в Надежду небо; единственный способ потерять себя, не погибая, и исчезнуть, не умирая...

Неужели сейчас уже слишком поздно вновь научиться этим погружениям в беспамятство? И стоит ли продолжать падать в обморок не под звуки органа?

Колебанияволи

«Знакомо ли вам состояние воли, напоминающее плавильную печь, в которой ничто не сопротивляется вашим желаниям, а рок и земное тяготение утрачивают силу, мельчают, подчиняясь магии вашего могущества? Уверенные в том, что от одного вашего взгляда воскреснут мертвые, что от вашей длани содрогнется материя, что от вашего прикосновения будут трепетать камни, что все кладбища воссияют в улыбке бессмертия, вы повторяете себе: «Отныне будет лишь вечная весна и хоровод чудес, а снам придет конец. Я принес новый огонь: боги бледнеют, а твари ликуют; небеса потрясены, и шум сошел в могилы».

...И задыхающийся любитель пароксизмов умолкает, чтобы затем спокойно продолжить свою речь, спокойно и смиренно:

«Приходилось ли вам ощущать эту дремоту, которая передается предметам, ощущать безволие, лишающее силы жизненные соки и заставляющее их грезить об осени, которая победит остальные времена года? Стоит мне пройти мимо — и надежды притупляются, цветы чахнут, инстинкты смягчаются: все вокруг перестает хотеть, все раскаиваются в собственных желаниях. И каждый человек шепчет мне: «Я хотел бы, чтобы жизнь мою прожил кто-нибудь другой, будь то Бог или слизняк. Я томлюсь по воле к бездействию, по неначавшейся бесконечности, по исступленной вялости стихий, по зимней спячке при ярком солнце, когда оцепенели бы все, от свиньи до стрекозы...»

Теория доброты

«Поскольку для вас не существует ни высших критериев, ни устойчивых принципов, ни каких бы то ни было богов, что мешает вам совершать преступления и злодеяния?»

«Я обнаружил в себе столько же зла, сколько и во всех остальных людях, но я ненавижу действие — мать всех пороков — и потому никому не причинял страданий. Не будучи ни агрессивным, ни алчным, ни энергичным и наглым настолько, чтобы противостоять другим, я предоставляю сему миру быть таким, каким он был до меня. Мщение предполагает ежесекундную бдительность и дисциплину сознания — дорогостоящее постоянство, тогда как безразличие прощения и презрения делает времяпрепровождение приятным и пустым. Любая мораль означает опасность для доброты; спасает последнюю только беспечность. Остановив свой выбор на флегматичности идиота и апатии ангела, я отстранился от поступков, а поскольку доброта не совместима с жизнью, я разложился, чтобы стать добрым».

Поиск по сайту: