 |
|
|
Архитектура Астрономия Аудит Биология Ботаника Бухгалтерский учёт Войное дело Генетика География Геология Дизайн Искусство История Кино Кулинария Культура Литература Математика Медицина Металлургия Мифология Музыка Психология Религия Спорт Строительство Техника Транспорт Туризм Усадьба Физика Фотография Химия Экология Электричество Электроника Энергетика |
Лексико-грамматический уровень
Фольклорная колыбельная, в силу своей функциональной природы имеет множество лексико-грамматических ограничений – от формы суффиксов до пространственно-временного словаря. Лексико-грамматический строй литературной колыбельной обусловлен прежде всего поэтикой определенных литературных эпох и направлений и, фактически, не зависит от "запретных" правил фольклорной колыбельной. Так, в некоторых случаях использование в поэтических текстах лексики, табуированной в традиционном жанре (напр., образ ветра-успокоителя), не приводит к разрушению жанрового пространства. В других случаях, включение "запретной" лексики мотивировано созданием особого подтекста, опровергающего инвариантную модель колыбельной или спорящего с ней. Вообще, лексическое "цитирование" в литературных колыбельных всегда подчинено не традиции, а строю переживаний данного стихотворения, то есть авторскому замыслу. "Чистые" (без изменения семантики) лексические заимствования из фольклорных колыбельных, прежде всего формульные, мы фиксируем только в качестве жанрового знака и чаще всего в стилизациях. Одним из первых и самых узнаваемых признаков жанра колыбельной является его маркер (формула-команда), например: Баю, Люли, Зыбу, Качи, Спи. Использование такой формулы уже обозначает произведение как колыбельную. В традиционной песне он присутствует как функциональный элемент. В литературной колыбельной его включение в текст устанавливает своеобразную иерархию субъектов произведения (успокоителя и успокаиваемого) и в образном выражении демонстрирует жанровую идею (повеление успокоения), которая может уже и не являться смысловой доминантой текста. Маркер как в традиционной, так и в литературной колыбельной не только функционально настраивает текст, он достаточно серьезно влияет на последующий "сюжет". У традиционного исполнителя пропеваемый маркер тут же определяет начальную сюжетную ситуацию колыбельной благодаря фонду рифмуемых пар. Рифмы к маркеру устойчивы и ограничены, например: Бай – засыпай, Бабай, сарай, край, рай, пай, зай; баю – спою, краю; люли – гули; качи – грачи; качь – не плачь; зыбаю – рыбою и т.п. Таким образом, у традиционного исполнителя используемый маркер, во-первых, благодаря связанной с ним стереотипной рифме, сразу вызывает в памяти начальный мотив колыбельной; во-вторых, не только организует варианты сюжета, но и ограничивает их. После маркера "Зыбаю" не может следовать мотив, например с образами Бабая, Угомона, Сна и Дремы, поскольку каждый маркер используется только в определенных поэтически организованных формулах и за "зыбаю" обязательно последует: "пошел мужик за рыбою". Маркер настолько связан с определенным формульным мотивом, что эту зависимость (сюжета от маркера) могут демонстрировать и литературные колыбельные. Когда автор начинает свою колыбельную с классического зачина-маркера жанра, она нередко приближается к традиционному сюжету. И.С. Соловьева (Allegro), употребив начальный маркер "Баюшки-баю!" в первой строфе, следует в формульном строе стихотворения за традиционной колыбельной песней (Соловьева 1907, 52-53). Использовав такой зачин, воспроизводит традиционную сюжетность колыбельной Иннокентий Анненский (Анненский 1990, 191). Но наиболее последовательно следовал "законам" сюжеторазвития из формулы-маркера Саша Черный. В "Колыбельной" 1921 года, начинающейся с формулы "Бай-бай! Васик-бай!", в первой строфе (8 строк) повторяется 6 устойчивых формул традиционного текста: "Ты, собачка, не лай!"; "Ты, бычок, не мычи!"; "Ты, медведь, не рычи!"; "Волк, миленький, не вой"; "Петушок, дружок, не пой!" Только во второй строфе проявляется установка на оригинальность образного рисунка, но опять же в смысловом поле традиционного мотива изгнания вредителя. В третьей строфе образ попугая, казалось бы, должен вызвать эффект неожиданности на фоне стереотипных колыбельных формул:
"Бай-бай! Васик – бай! Жил в зверинце попугай..."
(Черный 1996, 5, 50)
На самом деле, С. Черный вновь следует традиционной логике колыбельной песни. "Попугай", естественно, по причине своей зарифмованности с "бай-бай" оказался принят и фольклорной традицией. Приведем в качестве примера текст, записанный в Архангельской области в 1929 году:
"Бай-бай-бай-бай! Под окошком попугай Кричит: "Ванюшку подай..."
(Мартынова 1997, №154)
У нас есть еще примеры фольклорного образа попугая. Очевидно, что здесь "попугай" – замена демонологического Бабая, отбирающего детей (по рифме и фонетическому соответствию). Но факт "зависимости" сюжета от маркера в литературной колыбельной отнюдь не свидетельствует об идентичности художественного приема в фольклорном и литературном тексте. Включение фольклорной формульности в литературный текст может быть направлено на решение совершенно иных задач. Фольклорная формула в литературной колыбельной не реализует традиционные функции жанра, она в каждом конкретном случае имеет авторский поэтический контекст. Тем не менее следует отметить, что литературные колыбельные песни всячески избегают использования традиционных начальных формул-маркеров ("Бай", "Люли", "Зыбу", "Качи"), поскольку они не только представляют собой клише, по своей стереотипной природе противоречащие установке на поэтическую оригинальность, но и отчасти ограничивают авторское сюжетообразование.[193] Наиболее часто в литературных колыбельных используется формула "Спи" в начале строки, и, таким образом, избегается строгая рифмовка, и следовательно, предоставляется большая сюжетная свобода автору. Приведем другой пример. С.М. Городецкий в своей "Колыбельной ветровой" (1907) несколько изменяет начальную формулу: "Баю-баю, вею-вею". "Баю-баю" в первой строке сочетается с "Вею-вею" ("Баю-баю, вею-вею // Над головкою твоею." – Городецкий 1974, 200). На первый взгляд кажется, что традиция жанровой формульности не нарушается, даже есть ощущение органичности. Действительно, формула "Сею-вею", "Вей-вей" встречается в традиционном фольклоре – в обходах "сеяльщиков" на Васильев день ("Сею-вею, посеваю // С Новым годом поздравляю"), в закличках на ветер при подсечно-огневом методе обработки земли (т. н. "сучья") и на полевых работах (от насекомых): "Вей-вей ветерок, // Повевай ветерок. // Ой, до вечера, // Ой, до вечера")[194]. Но в фольклорной колыбельной такой формулы нет и быть не может, как и не может быть упоминания ветра вообще, так как по традиционным представлениям ветер может "надуть" лихорадку (трясовицу) и еще множество болезней и даже порчу.[195] Но литературная колыбельная не может рассматриваться только в рамках фольклорно-этнографических смыслов. Образ ветра в поэтической традиции не имеет подобных негативных значений. Знаковым элементом лексики традиционной колыбельной является уменьшительно-ласкательный суффикс. Литературная культура воспринимает такой суффикс традиционных песен, в основном, в контексте лирических переживаний. Но функции суффикса в фольклорном тексте не совсем лиричны, они связаны с ослаблением напряжения в ситуации убаюкивания и имитацией "детскости" языка.[196] Любое общение с младенцем, не только в ситуации убаюкивания, отмечено таким феноменом словоупотребления. Поэтому в колыбельных есть не только "сугревушка" и "соплянушка", есть и "погостик", и "гробок". Уменьшительно-ласкательный суффикс во многом определяет и следующий за ним формульный мотив. Если после строки, обозначающей младенца, появилась его дополнительная конкретизация с использованием подобного суффикса (Золотиночка моя; Сугревушка моя; Соплянушка моя; Крошечка моя, Ягодка моя и т.п.), то, как правило, несколько последующих строк – это повторы с другими эпитетами. В большом количестве сюжетов такое начало разворачивается или в мотив "благополучного будущего" ("Вырастешь большой...") или – в мотив колыбели (сравнение колыбелей в пользу младенца – "У нашего Миши мягче того..."). Аналогичную ситуацию мы наблюдаем в колыбельных К.Д. Бальмонта, особенно в "Финской колыбельной песне". Использовав в первом стихе уменьшительно-ласкательные формы, К.Д. Бальмонт не отказывается от них на всем протяжении стихотворения:
"Спи, моя деточка, глазки свои закрывая, Спи, моя деточка, птичка моя полевая. Светло, головка, усни, хорошо тебе будет, Спи, моя деточка, Бог тебя завтра разбудит..."
В последней строфе видится мотив, близкий к мотиву народной песни (сравнения "уютности" постели в пользу ребенка):
"... Спит ли здесь деточка в мягкой своей колыбельке? Славно ли, деточка, в теплой уютной постельке? Спи, моя деточка, глазки свои закрывая, Спи, моя деточка, птичка моя полевая. "
(Бальмонт 1904, 1556)
Притяжательное местоимение "мой", также как и уменьшительно-ласкательный суффикс, воспринимается поэтической культурой как особый знак лирических отношений. В традиционных колыбельных данное местоимение значимо в контексте магии слова ("мой" – не "чужой") как усилитель охранной функции.[197] Уже в первой публикации русских колыбельных песен 1838 года мы встречаем такие формулы, как "Ты баю-баю // Мое дитятко!"; "Баю, мое дитятко! Спи, усни, мое дитятко!; сравнения в пользу "моего": "У моего Сашеньки // Мягче его..." (Сахаров 1838, 394-404). Но в поэтической традиции "колыбельное" местоимение мой приобретает новую семантику. Оно воспринимается как знак особого отношения лирического героя к адресату колыбельной (см. выше пример "Финской колыбельной песни" К. Бальмонта). Подобное знаковое использование местоимения мой довольно часто встречается и в других жанровых контекстах (ср. у Пушкина: "Вдруг она, моя душа // Пошатнулась не дыша"; "Задумавшись, моя душа, // Прелестным пальчиком писала..."). В заключение подчеркнем, что литературная колыбельная в целом избегает лексического соответствия с традиционной.
Поиск по сайту: |