Ворон, сорока, грачи, галки

Мы объединили образы врановых птиц в жанре, поскольку в традиционной культуре они считаются птицами нечистыми, а ворон и сорока носят особую негативную и демонологическую символику. Строго говоря, последние в колыбельной не встречаются и, по своей природе, даже не могут встречаться. Но упустить данные образы нам не позволили два текста. В антологии А.Н. Мартыновой, в разделе "Колыбельные песни" (№ 415) опубликована общераспространенная прибаутка "Ой дуду, дуду, дуду, // Сидит ворон на дубу" без каких-либо жанровых признаков колыбельной. Отсутствие комментария не дает нам возможности считать, что этот текст исполнялся как колыбельная. Возможно, эта прибаутка была просто включена в сценарий отдельного убаюкивания. Второй текст, где встречается нечистая птица, более интересен и имеет ситуационный комментарий:

Несмотря на прибауточный сюжет, это является колыбельной по жанровым признакам (маркер, мотив изгнания вредителя с "негативной" акустической характеристикой) и по характеру записи, которая была сделана Е.Е. Васильевой в реальной ситуации убаюкивания. Образ сороки здесь не только сюжетный, но и реальный: во время убаюкивания (после исполнения маркера) за окном застрекотала сорока и исполнитель, И.П. Печникова, сразу же отреагировала на "появление образа" и обратила его в контекст устойчивой колыбельной формулы ("Не лай", "не реви", "не гуди", "не кричи"; здесь – "не чичи"). Не исключено, что это редчайшая запись удачной индивидуальной импровизации – ни колыбельных, ни прибауток с таким сюжетом в русской традиции нам обнаружить не удалось (см. также: Головин 1991, 91-100).

Отсутствие образов ворон и сорок в русских колыбельных, то есть птиц имеющих нечистую "дьявольскую" природу, птиц проклятых, вестников смерти, приметы, с которыми носят зловещий характер, птиц черного цвета (практически не встречаемого в колыбельной) – еще одно свидетельство охранительной функции жанра, свидетельство его "боязни" всякого акта, который может негативно, по традиционным представлениям, повлиять на младенца.[178]

Вместе с тем, в колыбельной песне есть особая формула, связанная с образами таких птиц как грачи и галки. Данные птицы в народном мировоззрении также нечистые, но, в отличие от ворон и сорок, обладают значительно меньшим негативным потенциалом. Более того, на Русском Севере грачи и галки воспринимаются достаточно нейтрально, без постоянной акцентации их "нечистых" качеств (Гура 1997, 530-542). Если не брать во внимание прибауточные сюжеты, то образы грачей и галок появляются в очень любопытной, насыщенной звуковыми характеристиками, колыбельной формуле:

"Ай качи, качи, качи,

Прилетели к нам грачи.

Они сели на ворота

А ворота-то – скрып, скрып,

А Коленька спит-спит."

(Капица 1928, 47)

По звуковой характеристике слово грач соответствует маркеру-качанию с прогностическим смыслом (качи-качи). Самой же звуковой характеристики птицы нет, звук создают не птицы, а ворота. Реальный голос грача, как и галок, никогда не обозначается в колыбельной песне. С другой стороны, "скрипение" в фольклоре также возбуждает страх.[179] В сказках "скрипение" (ворот, избы) часто обнаруживается в момент встречи с образом вредителя. Сказочный текст, где в формуле устрашения присутствует "скрипящий" звук ("Скрипи, нога, // Скрипи, липовая!" – Афанасьев 1984, № 57), неоднократно встречался в сценарии убаюкивания и фрагмент этой формулы фиксировался в колыбельной (см. пример на стр. 252).

Следует отметить еще один смысловой нюанс в данных сюжетах – ни грачи, ни галки никогда не допускаются до младенца, они останавливаются на воротах (границе). В такой же формуле ("скрип – спит") может встречаться и голубь, но он свободно садится непосредственно к младенцу:

"Люли-люли,

Прилетели гули,

Сели на люлю.

А люля скрип-скрип,

А Таня спит-спит"

(Мартынова 1997, № 233)

Голубь всегда находится непосредственно у ребенка – "на люле", "прямо к Мане в люленьку", тогда как образы галок и грачей от него несколько отстранены.

В других колыбельных образ грача также определяется звуковой игрой: качи-калачи-печи-горячи-грачи:

"Ай, качи – качи – качи,

Глянь – баранки, калачи.

Глянь – баранки, калачи -

С пылу, с жару из печи.

С пылу, с жару из печи,

Все румяны, горячи.

Налетали тут грачи,

Расхватали калачи.

Нам остались -

Бараночки!"

(ИРЛИ, к.69. п.372, л. 14. Новг. Зап. М.М. Серова)

Образ галок не редок в колыбельной песне, но найти устойчивые сюжеты с ним трудно. Галки появляются в звуковой формуле "скрип-спит", но гораздо чаще образ галок в колыбельной – реминисценции из пестушек ("Двое галушки летили, // На головку прямо сили"), прибауток ("Прилетели галочки // На попову пашеньку"). Вышеприведенные примеры свидетельствуют о подвижности птичьих образов. Но простой "мены мест" в колыбельной песне мы не наблюдаем. На примере образов галок и голубей можно показать как текст в процессе исполнения начинает отвечать традиционныму смыслу образов:

В первом тексте появился образ галки, и сюжет начал разворачиваться в прибауточной традиции. Но жанр колыбельной "потребовал" успокоителя-кормителя и вместо прибауточного "поклевали пашеньку" появилось "пшеничку клюют". Затем образ сменил звуковую характеристику: галки начали ворковать (воркование – чисто голубиный звук). Успокоитель, несмотря на свой "нечистый" образ, в контексте функции жанра и движения сюжета, обрел "благодатный" голос. Далее возник диалог, свойственный только для "голубиных" сюжетов. Но это не формульный диалог голубей (они выясняют "чем питать"), а формульный диалог Сна и Дремы – персонажей прогностического смысла. Статус успокоителя пришел в соответствие с традицией – галка сменила ипостась на голубиную. Во втором тексте, наоборот, голуби начали менять статус – традиционные и "колыбельные" благодатные успокоители начали обретать образ вредителя: "Стали деточку будить" (чего, возможно, потребовала конкретная ситуация убаюкивания). Но затем это противоречие в действиях образа снимается, несмотря на то, что демонстрируется голубиный голос ("Не гулите"), изгоняется совсем другой образ, с другим культурным статусом ("Не гулите галки"). В данных примерах произошло плавное перетекание одного образа в другой, что разрешило символическое противоречие между действиями данных птиц.

Лебеди, гуси, утки

Образ лебеди (как и серой утицы, сокола[180]) встречается в единичных текстах колыбельных песен. Образ птиц выступает в качестве сравнения, что скорее свойственно свадебной лирике, чем колыбельной. В мотиве одаривания могут прозвучать следующие формулы: "Братьям – соколам – // По серебряным часам. // Сестрам – лебедям – // По жемчужным серьгам."

Как образы колыбельной песни лебедь, утка встречаются в системе мотива "Все спят и ты спи":

"Баюшки-бай,

Дите глазки закрывай.

Вси утушки спят,

Вси лебедушки лежат.

Одна утушка не спит,

На взголовьице сидит,

На взголовьице сидит,

Много счастия сулит,

Хочет спать уложить."

(Лойтер 1991, № 48)

Образ утушки в изголовье, сулящей счастье (текст зафиксирован в Медвежьегорском районе Карелии в 1929 году), коррелирует со свадебной символикой утки (образ девушки, невесты; восковая, украшенная уточка на свадебном хлебе – Гура 1997, 669). Несмотря на отсутствие комментария относительно адресата данного текста, нам, по символике образа, представляется адресат – девочка. Заметим, что это не первый пример "животного в изголовье" в жанре, но здесь прямо раскрывается прогностика образа: "На взголовьице сидит, // Много счастия сулит". Приведенная строка – своеобразный комментарий к устойчивым колыбельным формулам: "Качаю – величаю". Многие колыбельные песни – своеобразное величание в момент переходного состояния адресата. Особая символика "колыбельной" утки проявляется и в других текстах, например, в колыбельной пинежской традиции:

"Утоцка,

Прилети с песку,

Нашей Танюшке

Принеси сонку

На всю ноценьку!"

(Мартынова 1997, № 414)

Текст опубликован как колыбельная. Но по своей форме, структуре, ритмике – это единственный пример "колыбельной" заклички (ср. весенние закликания детей, например, к "жаворонушкам"). Закличка – магический призыв, жанр особой силы, близкий по многим смыслам к заговору. В данном тексте особо значима символика другого пространства, откуда призывают принести сон, и символика самого образа. Обратим внимание на пол адресата – "утоцка" приносит сон именно девочке.

Образ утки может встречаться в перечислениях мотива пугания-предупреждения, но в таких случаях утка получает эпитет страха – "стара уточка":

"А-баю-баю-баю,

Баю-баиньки-баю.

Не ложися на краю,

Тебя мышка съест,

Али серенький волчок.

Тебя схватит за бочок

Стара уточка

Из-за кустичка;

Али старый старичок

Из заулочка бредёт..."

(РГО, ф. 24, оп. 1. ед. хр.39, л. 243.

Тихвин. Зап. Невинским. 1852.)

Образ гуся в жанре мы, возможно, не взяли бы в анализ, если в одном из единичных случаев его появления не появился бы оригинальный маркер "от образа": "Уси да уси – // На болоте гуси, // На болоте кулики – // Митьку взяли в дураки..." (Чебыкина 1997, № 148).

В остальных случаях образ утки (вместе с тетеркой и куропаткой) – добыча адресата в мотиве благополучного будущего: "Ты на уточку стрелец // На тетерочку ловец."

Петух, курица

Образы петуха и курицы, в подавляющем большинстве случаев, встречаются в прибауточных колыбельных (прибаутка, потешка, исполняемая как колыбельная). Можно привести типичный пример из новгородской традиции:

"Баю-баю-баюшок,

На полатях петушок.

Петя рано встаёт,

Детям спать не даёт."

(ИРЛИ, к. 261, п.1, л.215. Новг., Пестовский, Барсаниха. Смирнова Т.
11 л. Зап. Петрова Л.Я.1968)

"Колыбельный" образ петуха проходит в жанре прежде всего через звуковую характеристику и только с ней и ассоциируется. Петух обычно появляется в перечислениях "звуковредителей":

"Бай, бай, бай, бай,

Ты, собачка, не лай,

Белолапа, не шуми,

Петушок, не кричи,

У мня Веру не буди..."

(Традиционный фольклор Новгородской области 1979, № 263)

Но в жанре есть примеры образно-звуковых перечислений, когда завершающий успокоительный образ и его звук перекрывает первоначальный агрессивный. Это достаточно частый акт колыбельной, она как бы "пугается" собственного образа, его семантики и звуковой характеристики и предлагает в этом же сюжете другой образ, который сводит на нет "агрессию" предыдущего. Такой сюжетно-образный ход, по частоте примеров можно считать даже жанровым признаком. Охранные смыслы не могут упускаться. Приведем пример из одной северной колыбельной:

"... О люлю-люлю-люлю, да

Люли-люленьки уснули,

Один Ленечка не спит, да

Он в окошечко глядит.

Под окошком петушок

Кикирикает, поет да

Лене спать не дает.

Ой, Леночка уйдет да

Петушка-то уберет.

О люлю-люлю-люлю, да

Люли-люли-люленьки, да

Налетели гуленьки, да

К Ленечке на люленьку, да

Стали гули ворковать, да

Стал и Леня засыпать."

(Ефименкова 1977, 36-37)

"Кикирикание" сменилось "воркованием", петух-звуковредитель изгнан ("Петушка-то уберет"), и призваны голуби, осуществляющие противоположное действие ("спать не дает" – "стал засыпать"). Такая контрастность может проявляется не только в образах и их характеристиках, но и в мотивной структуре: за мотивом пугания-предупреждения, мотивом обозначения и изгнания вредителя часто следует мотив призыва успокоителей, охранителей, мотив утверждения сна и т.п.

Курица – редкий и случайный гость колыбельной (если это не прибаутка), она неожиданно может появиться даже в мотиве будущего: "Лена выспитцы // Не куражитцы. // Пойдёт на улочку гулять, // Будет курочек имать." (ИРЛИ. Ф.261. Оп.2. Д.268. Новгородская, Хвойнинский, Миголощицкий, Спасово, Быстрова Т.В. 76л. Зап. 1969.) Но любопытен другой текст, где появляется образ курицы:

"Баю-баю-баюшок,

На лежанке петушок.

А на печке курица,

А Марина умница."

(ТФА, 195)

Здесь колыбельная не только "имитирует" детский язык, повторяя поэтические приемы детского фольклора, жанра детских "острот", но и в системе этих приемов выполняет свою функциональную задачу – выказывает превосходство адресата. Последним закладываются прогностические смыслы, и исполнитель фиксирует особое отношение к адресату.

Ласточка

Ласточка (касаточка) – вторая "чистая" птица в русской колыбельной. Но, несмотря на ее высокие "божественные" смыслы и "благодатную" природу, данный образ встречается в русской традиционной колыбельной, в отличие от литературной, крайне редко и только в структуре одного мотива – "все спят и ты спи":

"Люли-люли, моя доченька,

Все ласточки спят,

И касаточки спят,

И нашей доченьке

Спать велят."

(Преженцева 1997, № 35)

Предложим две возможных причины, объясняющие редкость образа в русской колыбельной песне. Во-первых, ласточка, хоть и "чистая" птица, но она не обладает удачной усыпительной звуковой характеристикой. Природный звук ласточки достаточно резкий и, в отличие от голубиного, не ритмичный. Во-вторых, ласточка (также как и жаворонок) в традиции, скорее, играет роль пробудительницы (вестница весны), что несколько не соответствует функциональному контексту жанра.

Видимо, по этим причинам не стали образами традиционной колыбельной песни и другие "чистые" птицы, например жаворонки и соловьи. В литературной традиции жанра они, наоборот, преобладают.

Птицы – вредители

Птицы (без определения) могут встречаться в мотиве пугания-предупреждения, например:

"За Филипповой горой,

Там сидит дедка с бородой.

Он лучинушку щипает,

Мою Галеньку качает.

Он качает, величает,

Прибаюкивает:

Бай-бай-бай-бай,

Не ложися ты на край.

Придёт серенький волчок,

Тебя схватит за бочок,

Тебя схватит за бочок,

Потащит в тёмненький лесок.

В лесу птюшечки поют,

Тебе спать не дают.

Бай-бай-бай."

(Новг., Маревский., Мамоновщинский, Лаптево. Печникова Н.П. 1912.
Зап. Васильевой Е.Е. 1987 г.)

Образом пугания, несомненно, служит и попугай, появившийся в русских колыбельных в XX веке. Попугай – языковая замена Бабая. Но замена имеет свой "колыбельный" смысл. Во-первых, снижается потенциал страха, поскольку в сознании исполнителя происходит "дедемонологизация" образа. Недемонологический персонаж (хоть и чужой), тем более, в птичьем образе, подвержен более легкому изгнанию, даже застреливанию, что совершенно невозможно в отношении Бабая:

"Бай-бай-бай-бай!

Под окошком попугай

Кричит: "Ванюшку подай!"

Мы Ванюшки не дадим,

Попугая застрелим,

Ваню спать повалим."

(Мартынова 1997, № 154)

В формулы нечисти может попасть и "козара" (казарка), что вполне соответствует народным представ­лениям. Казарка хоть и относится к гусиному роду, но ее воспринимают, в основном, негативно. Она черная, стая летит не по-гусиному, а беспорядочно, они "неприятно" кричат. Стаю обозначают как "козарьё" (не "гуси прилетели", а "козарьё налетело"). Казарка на Русском Севере, в местах ее активного перелета – детское пугало, ее образом пугают детей. В живой ситуации убаюкивания в колыбельную формулу изгнания нечисти (Бабая) попала и "козара":

"Ты, козара, не ходи,

У нас Ваню не буди,

У нас Ванечка один,

Никому не отдадим"

(Мартынова 1997, № 176)

Мы не предпринимаем отдельного анализа таких образов как журавль (см. сноску № 179), сова, кулик, воробей и ряда других птиц, поскольку они встречаются в колыбельных единично, как образы известных прибауток. Символика образов в прибаутках несколько иная, там явственно ощущается феномен "потехи" – "установки на вымысел", который не транслируется в колыбельной. Орел и соловей, во всех случаях встречаются только в фольклоризированных колыбельных А. Майкова и Л. Мея.

В русских колыбельных песнях также встречаются образы рыб и насекомых.

Вид рыбы в колыбельных конкретизирован только тогда, когда колыбельные записаны в местах рыбных промыслов ("Белу рыбку ловит", "Баю-баю-баю-бай, // Рыбка-семга приплывай", "Бай-бай, бай-бай, // Кулюбачку подай // Не хочу трески // Хочу палтуски" – Лойтер 1991, № 66). Образ может выступать и в виде образа пугания: "Уж ты на воду падешь – // Тебя рыбка заклюет", "Выну из зыбки, // Кину в море рыбке, // Скушай, рыбка, Лиленьку, непослушную".

В остальных случаях это добыча в мотиве благополучного будущего: "Будешь бегать и ходить, // Будешь рыбоцку ловить.", "Станет рыбку он ловить, // Станет маму он кормить." Несмотря на редкость образа, есть пример "рыбного" маркера:

"А уньки-уньки-уньки,

Хлебай рыбку окуньки,

А пескарик не таскай,

На ужину покидай"

(Завойко 1915, 123)

Насекомые в колыбельной песне встречаются крайне редко, появляются только в "продуктивных перечислениях" и, в основном, такие образы заимствованы из других жанров.[181] В прибаутках, небылицах, кумулятивных сказках насекомые – одни из главных персонажей. В них постоянно, чаще всего в шуточной форме, обыгрывается "антропоморфная" интрига (образы-насекомые за челове­чес­ким занятием и с человеческими чувствами). Жанровая, "колыбельная" роль у них крайне ограничена, можно сказать случайна. Комар обладает негативным звуком и может появляться в ряду изгоняемых "чужих":

"Бай да побай,

Собачка не лай,

Бука, не стукай,

Комар, не пищи,

У мня Ванюшки не буди."

(Лойтер 1991, № 41)

В другом случае он также вредитель: "Один маленький комар // Косте ножки покусал" (Лойтер 1991, № 47).

Мошка завершает один текст и, скорее, не как образ, а как рифма к маркеру:

"…Кошки-покошки,

Прилетели мошки,

Байки-побайки,

Прилетели зайки."

(Мартынова 1997, № 527)

Образ мухи может заменять Буку ("Поди, муха, под сарай, // Нашу Маню не пугай"), но скорее всего, это индивидуальная импровизация (мы имеем один пример) с оттенком боязни называть Буку своим именем (Мартынова 1997, № 37).

Образ таракана в жанре – всегда прибауточный, например: "Я поеду в торги, // Купить котеньки портки. // Портки строченные, // Не вороченные. // Их не девушки точили – // Тараканы източили." (ИРЛИ, к. 261. п. 4, № 325. Новг. Крестецкий, Мокрый остров. Пашина Е.И. 67л. Зап. Жекулина В.И. 1971.)

Поиск по сайту: