Массовое общество и личность как автопроект

Во все времена личность могла быть недовольна своим местом в мире, стре­милась к его изменению, смене своей социальной позиции. В традиционном об­ществе средства для решения этой задачи были довольно ограничены: это могла быть узурпация чужой позиции, ее маркировка именем с целью изменить к себе отношение окружающих; затем изменение социального статуса, а потом — роли. В наши дни подобное стремление предполагает изменение себя, своей собствен­ной самоидентификации, построение себя-другого.

В силу целого ряда исторических факторов можно выделить несколько стадий идентификации личности как вменяемого субъекта^[70]:

(1) «Этническая» стадия, на которой границы личности как вменяемого су­бъекта задаются принадлежностью роду, племени, клану. Гарантами идентифи­кации являются представители данного и других этносов («наш» — «чужой»). Подтверждением идентичности становятся внешний облик, одежда, язык, пове­дение.

(2) «Статусная» стадия, на которой личность выступает уже как выделенный из рода индивид, идентифицируемый по месту в социальной иерархии, опреде­ляемому по его заслугам перед неким сувереном. В этом случае подтверждением идентификации, помимо облика, телесных признаков, становятся некие доку­ментальные свидетельства.

(3) «Ролевая» стадия, на которой психотелесная целостность индивида иден­тифицируется, прежде всего, по выполняемым социальным ролям, независимо от некоего статуса и рода-племени. Гарантом является личная и профессиона­льная востребованность, подкрепляемая некими сертификатами, но главное — компетентностью и профессионализмом личности.

(4) «Проектная» стадия, на которой границы вменяемого субъекта очерчива­ются жизненными стратегиями, планами, а идентификация задается вменяемой ответственностью, что подтверждается известностью и узнаваемостью личности при активном участии средств коммуникации, общественного мнения.

(5) Предполагаемая «постчеловеческая» стадия, когда на первый план выходит «человек без свойств», неявленная и самостоятельно определяемая точка сборки («немонотонная функция») свободы и ответственности. Проблемы подтвержде­ния такой идентичности весьма неоднозначны и только еще начинают ощущать­ся в связи с развитием интернета, виртуальной реальности.

Каждая стадия порождает свою форму социализации личности. Так, отказ от родового статуса расчищает поле для карьерного продвижения чиновников; освобождение от всесилия бюрократии ведет к возможностям свободной игры экономических, политических и других творческих сил; расширение возмож­ностей самоидентификации новыми коммуникативными средствами открыва­ет новые возможности самореализации личности. Каждая из этих стадий не ис­ключает, а предполагает и дополняет другие. Их появление и развитие связано с общецивилизационным процессом, порождающим новые и новые требования к жизненной компетентности личности, порождая ее многомерность. И наоборот, разрушение, эрозия цивилизационного контекста чревата атрофией измерений, их редукцией к этничности («свой» — «чужой», «наш» — «не наш»).

При этом каждой стадии идентификации соответствуют формы идентичности как возможного самозванства: этнической стадии — представительство от рода, клана, племени; статусной — претензии на высокий статус; ролевой — успешнос­ть играния определенных социальных ролей; проектной — манифестация ими­джа, проекта персонфицированного бренда.

Многими исследователями отмечается своеобразие российского общества, в котором затянулась «ролевая революция», длящаяся с пушкинской эпохи до нашего времени. До сих пор ведущими идентификаторами личности выступают этничность и статус^[71]. И это при том, что Россия вот уже второй век живет в мас­совом урбанизированном обществе, связанном именно с ролевой идентифика­цией личности, а в наши дни порождающем идентификацию проектную^[72].

Массовое общество — закономерный этап развития цивилизации, связан­ный с персонологическими установками иудеохристианского мировоззрения, реализованными европейской цивилизацией посредством развития рыночной экономики, индустриализации, подкрепленной НТП, развитием СМИ и инфор­мационных технологий, урбанизацией и демократизацией политической жизни. Культура массового общества парадоксальным образом реализовала проект Про­свещения и его гуманистический лозунг «Все на благо человека, все во имя че­ловека!». Рыночная экономика и массовая культура буквально воплотили в жиз­нь гуманистическую программу в механизме «всевозрастающего удовлетворения всевозрастающих потребностей»^[73]. Реализация программы дала неожиданный и ошеломляющий результат^[74].

Ценности культуры массового общества — ценности реального жизненного обустройства, комфортной, удобной жизни^[75]. В ситуации массового информаци­онного общества традиционные национально-этнические культуры и даже куль­туры прошлого получают возможности сохранения намного лучшие, чем в усло­виях своего возникновения. Они существуют «параллельно», не исключая друг друга и никак вообще не конкурируя. Это предполагает ясное и внятное самооп­ределение, осознание содержания и возможностей собственной уникальности. Только в этом случае любое общество имеет шанс достойно войти во всемирное экономическое, информационное и культурное пространство. Успешные опыты такого самоопределения имеются, и они перед глазами: Япония, Сингапур, Фин­ляндия. В последнее время это уже почти удалось Китаю и Индии.

Человечество вступает в новую антропологическую и персонологическую ста­дию развития. В свое время М. Лютер и И. Кант сделали личность автономно управляемой. Согласно известной формуле К. Маркса, они освободили личность от рабства внешнего, чтобы «закрепить его в душе». Кстати, именно это не пони­мают исламистские и православные фундаменталисты в идее прав человека. Не­которых отечественных мыслителей пугает идея автономной морали, практика формирования и продвижения личностного имиджа. Они настаивают на обязан­ностях, не понимая или не желая понять, что долг уже может быть сформирован. Задача общества признать право на долг, на свободу его выбора — со всеми вы­текающими последствиями. Это разные стадии зрелости личности и общества.

Таким образом, коммунистическое выражение этого энтузиазма носит вто­ричный, «упаковочный» характер. Первично в нем мощное мотивационное на­чало открывавшихся новых жизненных перспектив в новом строящемся общест­ве, новых социальных лифтах, новом репертуаре социальных ролей. Строящееся новое общество вырастало как классовое — несмотря на весь идеологический и пропагандистский антураж. Номенклатура, своеобразные «табели о рангах» и со­ответствующих привилегиях возникли почти сразу^[76].

Главным в этом обществе было то, что оно соответствовало общецивилизаци- онному тренду — индустриального, урбанистичесого и, как следствие, массового общества^[77]. Что требовало — опять же в полном соответствии с этим трендом — оп­ределенного стандарта образования, развития средств массовой коммуникации и участия. Это, собственно, и обеспечивалось советским режимом в его своеобраз­ной мифократической форме^[78].

В социальном (социологическом) плане в СССР происходила интен­сивнейшая ролевая революция. Ее мотивационный потенциал был настолько мощным, что вызванная им волна энтузиазма, его энергетика перекрывали па­радоксальный характер данного явления, не понятого ни наблюдателями того времени, ни даже многими нашими современниками. С одной стороны, любой энтузиазм неразрывно связан с социальным доверием и искренностью, с другой — государственная внешняя и особенно внутренняя политика открыто выража­лась и реализовывалась на основе глубокого недоверия, поиска врагов и борьбы с ними.

И природа этого извращенного энтузиазма была принципиально российской. Заигравшиеся

Речь идет о культурно-персонологическом содержании Серебряного века. По­верхностность, неукорененность, какая-то искусственность и даже надсадность российской культуры начала ХХ столетия, получившей название Серебряного века и даже «Русского Ренессанса», хорошо осознавалась современниками^[79]. Как писала З.М. Гиппиус, находившаяся в самом центре культурной жизни той эпохи (и даже в чем-то ее олицетворяющая): «Душно как в парнике. Всюду расцвета­ют цветы зла». Еще жестче — правда, уже после революции — это состояние оте­чественной верхушечно-столичной культуры охарактеризовал М.М. Пришвин: «Питерская и московская интеллигенция держалась за столб дыма. Вот ветер и подул».

Фактически, культура Серебряного века заключалась в «антиренессансной контрреволюции» с опорой на антиличностно прочитанную Античность, в ко­торой и поэты-символисты (Вяч. Иванов, А. Блок, А. Белый со товарищи), и ре­лигиозные философы, и атеисты (от А. Эрна, Н.М. Бахтина до П. Флоренского и А.Ф. Лосева) видели прежде всего не аполлоническое начало, а начало диони- сийское, мистериальное^[80].

Великое значение эпохи Ренессанса, помимо прочего, связано с тем, что личность впервые всерьез выделилась из мифа, который до этого определял все ее существование. Роль отделилась от человека и была формализована: человек получил возможность ее играть, но уже не жить ею. Благодаря возникшему ново­му взаимоотношению между людьми пропала обязательность общинно-хорово­го действа, личность получила свободу и право быть не участником, а зрителем, который может действо и игру актеров одобрять или нет. «Эта утвердившаяся в Возрождении оценка жизни со стороны (так сказать, зрительская оценка) поз­волила человеку быть ее разумным строителем, не просто в ней участвовать, но понимать ее и, следовательно, исправлять, пересоздавать»^[81]. В известной степени это главный нерв Реформации. И с очевидностью — новые реалии обществен­ной жизни, включая политическую. К примеру, именно на этом начале строится парламентаризм: нарождавшаяся в Новое время публичная политика — как «те­атр», наблюдаемый и оцениваемый гражданами со стороны, в качестве зрителей, которые, между прочим, заплатили за вход деньги (например, в виде налогов), отделены от лицедеев «рампой» и могут согнать то ли незадачливого, то ли прос­то неугодного «актера» со сцены. Или просто отказать этому театру в праве на существование. «Ибо демократические институты. имеют именно театральный, но не теургический характер. Выброс энергии, рожденной "восстанием масс", завершился введением в цивилизованные рамки разнообразными способами ее канализации — от футбола и бейсбола до телешоу и парламентских выборов»^[82].

Культура Серебряного века была даже не столько предчувствием, сколько духовной и нравственной подготовкой «органичности» революционно-тотали­таристского миропонимания. Так, Вяч. Иванов в своей статье «Предчувствия и предвестия. Новая органическая эпоха и театр будущего» называл новое ис­кусство начала века «одним из динамических типов культурного энергетизма»^[83], восторгаясь дионисийским архаичным искусством, в котором существовала «ре­альная жертва», а хоровод — «первоначальной общиной жертвоприносителей и причастников жертвенного таинства»^[84]. Это в дальнейшем начиная с Эсхила родилась новая форма — театр, «только зрелище», в котором люди лишились подлинной причастности к почве и бытию, потеряли соборность, утратив воз­можность участия в оргийном действе, когда толпа только зрителей «расходится, удовлетворенная зрелищем борьбы, насыщенная убийством, но не омытая кро­вью жертвенной»^[85].

Искусство, творчество — не просто игра ума. Художник фибрами своей души улавливает настроения, вибрации не только сущего, аттракторов, влекущих это сущее в грядущее. И поразительно, как оргийное мистериальное действо стало реальностью. Только воплощалось оно не художниками, поэтами и артистами, а партийными функционерами и прочими организаторами новой власти. Беско­нечные политические процессы, оправдывавшиеся «все большим обострением классовой борьбы», лишь внешне напоминали театр. Зрителей больше не оста­лось, все стали участниками и соучастниками дионисийской драмы тоталитариз­ма^[86]. И кровь полилась настоящая, и не малая, а «хор», поддакивая «жрецам», выкрикивал из своих же рядов имена все новых и новых жертв — «врагов народа».

Его подготовили, в том числе идейно и даже «методически», годы Серебряно­го века, слабость социальных скреп ответственности и свободы, связанных с соб­ственностью (что хорошо понимали реформаторы начала прошлого века). Сла­бость церкви и некоторые особенности православия. Слабость и вырождение правящей династии. Катастрофа Мировой войны. Л. Толстой с его критикой собственности, семьи, церкви, государства. В условиях начавшейся индустриа­лизации, урбанизации и ролевой революции интеллигенция стала интенсивно иг­рать с моралью. И начавшаяся революция вылилась в безумие карнавала и самоз­ванства с их сумасбродным ролевым репертуаром и жуткими «социальными ли­фтами». Индустриализация только придала этому карнавалу рациональную форму.

Складывалась ситуация, про которую мудрый Г.Г. Шпет говорил, что личность как кусок масла распускается на сковородке^[87]. Хорошее русское слово — «распус­каться». Да и российская сковородка была жаркая.

На историческую арену выходили массы, пробужденные Великой рефор­мой, начавшимися индустриализацией и урбанизацией. В Европе этот процесс возник раньше и шел не так бурно. Поэтому осмысленное и культивированное христианскими гуманистами поле свободы как личностной ответственности сдерживало и корректировало упоминавшуюся «игру на понижение». В России же не оказалось ни полноценной элиты, ни гражданского общества — главных корректоров культуры массового общества. Более того, интеллектуальная, твор­ческая элита выразила недоверие гуманистическим ценностям. «Прозвучавшие в Серебряном веке призывы к "симфонической личности" (вместо гуманисти­ческой; Л. Карсавин), "обратной перспективе" (П. Флоренский), общинно-хо­ровому "высвобождению дионисийских энергий" (Вяч. Иванов) стали своеоб­разной эстетической моделью тех социально-политических структур, что с такой убийственной (буквально. — Г.Т.) силой реализовались в историческом прос­транстве, превращая его в антиисторическое и уничтожая цивилизационно-гу- манистические заветы Петровско-Пушкинской эпохи. Явился пренебрегший театральной рампой хор и принялся управлять жизнью. Только явился он не в ан­тичных одеждах, а в мужицких зипунах, солдатских шинелях и кожанках Чека»^[88].

Русская революция предстала как «движение народных масс, руководимое смут­ным, политически не оформленным, по существу скорее психологически-бытовым идеалом самочинности и самостоятельности»^[89]. Оказавшаяся в результате Февральской революции у власти интеллигенция умудрилась довести ситуацию до такого состояния, что в считанные месяцы, если не недели, власть оказалась тряпкой, валявшейся на ули­це, о которую любой мог вытереть ноги. Этот самозваный другой и вытер.

Российская интеллигенция, как и аристократия, не признала Лопахиных — перспективу капиталистической модернизации страны с ее новыми собственни­ками, их правами, она, как всегда, на слово поверила очередному европейскому мыслителю, приняв его идеи как руководство к действию. Еще бы, К. Марксом научно доказано, что капитализм не имеет будущего, что на смену ему грядет об­щество, в котором не будет частной собственности, и что для этого надо только захватить власть. И последние станут первыми^[90]. «Интеллигенция хотела теур­гически "слушать музыку революции"^[91]. Она ее не только услышала. Изыскан­ный, карнавальный, почти "парковый", ухоженный мир людей искусства раско­лолся на непримиримые группы с самого начала Первой мировой, а затем рухнул в пропасть революции.»^[92]

Поиск по сайту: