Модернистские тенденции в творчестве Анатолия Кима

Здесь я не только хотел бы вывести, объяснить своё понимание творчества Анатолия Кима. Я хочу подчеркнуть его духовную, культурную значимость; я считаю, что в своих книгах Ким, не будучи новатором, совершил массу чудесных открытий и перевернул литературу в полном смысле этого слова. Другое дело – перевернул незаметно; тенденции современной словесности таковы, что многие великие вещи мерцают и проходят незаметно, уступая места почёта и славы разнообразному ширпотрёбу. Но мы верим, что не для почёта и славы Ким, а для бóльшего дан нам; его книги не просто приводят нас в отрезвляющую духовную реальность – они обладают мощнейшей созидательной энергией, необходимой для нынешнего искусства и искусства будущего, энергией, без которой практически вся неповоротливая масса литературы нынешней задыхается и страдает.

Несмотря на кажущуюся во многом простоту, сказочность, «пройденность», творчество Кима стоит у основания какой-то новой литературы, ещё неизведанной, ещё не «обжитой» - в этом смысле, конечно, нельзя признать в Киме гения, добившегося грандиозных, космических высот в «искусстве пера», отнюдь, и у него бывают промахи, подчас и серьёзные, и он не во многом выдерживает собственный уровень, да и нельзя, взяв его творчество в полном объёме, сказать, что писал Анатолий Ким эпохально, обнимая весь мир и понимая его, совершая какие-либо неповторимые, сверхмыслимые путешествия вглубь человека и в высоты миров горних. Мы не будем фантазировать на эту тему – однако же, не смотря на неэпохальность своего таланта, Ким сыграл важнейшую роль в литературе, задав тон, задав новый этап духовно направленного реализма, открытого творчеству и красоте – трудно представить хоть что-нибудь, что было бы важнее для человека. Своим примером он объяснил как можно в таком направлении работать, и, потому как его манера не навязчива , возможны всё новые и новые подъёмы, всё большие и большие высоты – лишь по примеру уже рассказанной, спетой сказки.

Я считаю, было бы лишним описывать и представлять здесь этот роман, потому как он достаточно и заслуженно известен, даже не смотря на то, что вектор сегодняшней литературы накренился совсем в другую сторону, почти противоположную той, к которому моя «новая литература» всё-таки ближе стоит. Поэтому я сразу же перехожу к сути разбираемого – к объяснениям, трактовкам и т.д.

Сначала нас удивляет сама конструкция романа. Не привыкнувшие к подобному, читатели поначалу могут путаться – автор говорит от первого лица сразу за всех своих персонажей, а их судьбы не только переплетаются, но и перекликаются. Одно событие в жизни одного человека становится незримым символом в жизни другого человека. Читатель перепрыгивает от образа к образу, от события к событию, от сцены к сцене, все они разные, но пронизаны одним светом. Очень похожи друг на друга случайно пролетающие второстепенные лица – как, например, старый больной художник, с которым довелось быть знакомым Кеше Лупетину; и столяр Февралев – знакомый Мити. Умирающий художник становится неким открытием для Лупетина, знакомит его с парадоксом «смерти», подводит его к этому вопросу так, что с тех пор жизнь Лупетина начинается под другим, необычным углом и на всё он должен теперь смотреть обновлёнными глазами – так же и Февралев, уже мертвец, сопровождающий Митю в фантастических, «сонных» полётах над лесами и долинами. И в том и другом случае мы видим очень похожий мотив – мотив нового понимания на пороге жизни-смерти, момент осознания какой-то общей мировой непрерывности, в которой черта жизни-смерти попросту стирается – этот чисто буддийский мотив один из самых важных в прозе Кима вообще, и Ким будет неоднократно возвращаться к нему. Так и другие мотивы накручиваются друг на друга, воплощаясь совсем в разных персонажах и сходясь в неожиданных точках. Всё это даже создает впечатление полифонического романа, но его полифоничность построена на удивительном, метафизическом смешении, в докимовской литературе совершенно неизвестном, неоткрытом – это смешение – очень важный пункт в понимании Кима. Не для необычности формы Ким создает такую сложную всеобщую пронизанность, ни в коем случае – не для эпатажности, не в дань какого бы то ни было модернизма; у Кима форма, какая она есть, сама по себе подчеркивает, выделяет суть, даже помогает смыслу лучше проникнуть в читателя, впитаться в него, объять его. Такой роман не мог быть написан иначе. Полифония не на уровне языка – но на уровне самой расстановки сцен, персонажей, их голосов, их сознаний. Такая полифония усиливает писательское убеждение в многомерности бытия, собственно, его внутренней переплетенности, связанности – о чём автор и сам будет рассказывать далее неоднократно.

Отсюда мы могли бы плавно перейти к сути, но именно в случае Кима разделять форму и суть почти невозможно, потому что и они переплетены накрепко, создавая единую, сложную, искусную вязь, которая одним своим явлением, фактом, как картина, сразу впадает в нас и дарит нам искусство.

Рассказывая о судьбах четырех друзей-художников, Ким попеременно даёт нам подсказки и собственного понимания искусства, через призмы этих художников. Отношение к искусству у всех почти одинаковое – как к высшей цели человеческого существования, единственному его оправданию перед миром сотворённым, ибо всё остальное суета сует и мельтешение и прах и всегда проходит. Это можно было бы с оговорками назвать главной темой романа. Мы видим, как поочередно люди, лишённые искусства, опадают, рассыпаются, исчезают – невосполнимо утраченная и никогда не бывшая любовь Кеши Лупетина, обернувшаяся страшным маленьким человечком-опухолью, Георгий Азнаурян, улетевший в Австралию... Заговор животных, окутавший весь мир, постепенно порабощает лучшие его творения. Автор говорит, что для зверей, неспособных творить, очень важно уничтожать вообще что-либо подтверждающее существование искусства – так бессмысленно исчезли из-под кровати рисунки Мити, их подобрал, казалось бы, совершенно к тому непричастный, сосед со свиным пятачком.

Автор ведёт постоянно всё одну и ту же, плавную линию: мы не знаем и не можем знать, в чём суть нашего существа, этого мироздания, какая вечность нам предстоит и какая вечность была перед нами; но каждый, кому дано прожить жизнь, должен стать совершеннее, не смотря ни на что, должен оправдать себя. Второй сильный мотив – с животным заговором – не смотря на свою явную сказочность – чрезвычайно точен и убедителен. Мир оборотней похож на закрывающуюся скорлупку, оборотням хорошо известны все грехи и пороки, любая суета, любая глупость... и этим они строят анти-существование, порабощая пока еще чистые души, сжимая их, сгибая под себя. Здесь знаменательна вставная новелла-история про дельфина, который, решив стать человеком, сбросил хвост и отрастил две ноги и устроился работать в редакцию плакатным художником – спустя время, став уже видным начальником, дельфин совсем потерял свою прежнюю дельфинью беззаботность и наивность, опутавшись жизнью... и в различных гнусных дрязгах став обыкновенным человечком со своими пороками и недостатками, лишенным малейшего шанса на творческое освобождение, возрождение.

Мир, к которому должны стремиться мы все, то изначальное, прекрасное и бессмертное человечества, когда-то закрывшееся от нас и теперь нестерпимо далёкое, недоступное – остаётся единственной, непреходящей ценностью в космологии Кима. Писатель использует местоимение «Мы» для обозначения некоего всесущего хора жизни, единой розы всех человеческих душ – это «Мы» проявляется на завершающей стадии романа и связывает голоса героев, охватывает их все и дает нам ощущение вечной гармонии, какой-то вечной истины, которая, ни смотря на всю неразбериху мира, остается где-то вовне и над всем. «Мы» любят человечество и наблюдают за ним. Всякая душа, сумевшая преодолеть звериный заговор, сумевшая отыскать нечто божественное в этом мире переходит в вечность и остаётся гением и сокровищем мироздания. Достичь этого очень трудно – но эта та цель, к которой можно стремиться всегда, не смотря ни на что. Искусство для Кима – нечто неоспоримое, самоценное. Человек творящий должен не оглядываться на мнения других, должен не задумываться о ценности своего творения относительно бессмысленных человеческих расценок, его искусство не должно предназначаться чему-то, быть чем-либо опредёленным, но обязано предназначаться самому себе, ничем посторонним не должна быть окутана его красота, это самое главное. Картина может выйти хорошо, может – не очень, это не так важно: она всё равно не сможет стать идеальным отображением мира, или чем-то выше него, не сможет превзойти по мощи и многообразию творение Всевышнего, но это не так важно, не в этом цель её создания. Важнее именно факт творчества и его радость; мы не можем создать идеального, но мы можем немного украсить мироздание, добавить частичку нового, этим отблагодарив мироздание и за собственное бытие. Если в акт подобного созидания вмешивается что-либо постороннее, мешающее, глупое, гнилое, всё может моментально испортиться.

Непонятная горечь этого мира и его страдания – должны быть преодолены искусством не только художественным – но искусством всецельным, духовным – так, умерший Митя Акутин, путешествующий по всей Земле во всех временах и эпохах, вдруг попадает в камеру смертников Бухенвальда – как невидимый участник и наблюдатель; здесь он, не имея никаких инструментов, начинает рисовать пальцем в воздухе, и картины остаются сами по себе, отпечатываясь в прозрачном пространстве. «Сокамерник» Мити, человек приговоренный к казни, от страха пред смертью сорвавшийся в бездну безумия, проводящий все дни свои глухо, страшно, бессмысленно, не замечает Митиных рисунков, тогда как они неизменно наполняют камеру, перекидывая от неё мостик к вечности. Их видит только Митя и та самая наблюдающая вселенная, которой наполнены все и к которой стремятся все; как и призрачные эти картины, так и искусство вообще должно быть действительным, вечным, не зависящим от того, сколько людей видят и способны воспринимать его.

Философия искусства, философия красоты у Кима переходят через рамки просто художественных воззрений четырех друзей – становятся философиями жизни, мироздания. Потому что именно в этом мире реальными должны стать искренность красоты, незамутненность душ и их единство, их объединяющая сила.

Ким добавляет эпизод с «космическим художником», некто Выпулков, рисующий абстрактные картины удивительной красоты, необычности, уникальности, ведущий при том странный образ жизни и решивший, что придумать название для картины – важнее, чем нарисовать её. Придумывание названия становится для него важнейшим, основным художественным этапом. Георгий, познакомившийся с ним, очарован его сумасшедшим талантом, но никак не может сойтись с ним в вопросе о «космосе». Выпулков уверен, что прислушивается к космосу, знает все тайные истины и что для космических разговоров нужно тренироваться, вдыхая ноздрями холодную воду. Когда они неожиданно срываются в ссору, наблюдающий за всем Белка, плачет, не умея разнять двух вспыливших драчунов. В одно мгновение красота исчезает, фата созидания срывается, слышатся пыхтенье, ругань, удары – скатываются картины, безобразно разбрасываются вещи. Белка становится свидетелем того, как люди, истинные дети прекрасного и прекрасного хранители, впускают в свою душу злобу и мелочность, гнилость мира – словно символы отчеканиваются образы двух дерущихся, земная, тварная природа, окутанная «звериным заговором», как и на протяжении всей человеческой истории, не даёт проникнуть на землю лучам истинного солнца, притупляя и одурманивая людей. Так, люди вполне могущие разорвать наконец мучительное колесо сансары, остановить пытку мироздания, тошноту бытия, сами того не ведая, вступают на путь обыкновенной жертвы этого бытия, теряя способность творения. «В природе человеческой есть что-то безнадёжное» , - говорит Белка.

Безнадежна любовь учительницы к ученику – прекрасная Лилиана лишь встаёт на путь созидания, который – целая жизнь, но вместе с тем, слепо идя на поводу собственной природы, она «выпивает» и Митю и далее – Кешу, и далее – еще одного бедного человека, случайно ставшего её мужем, лишь для того, чтобы не таким скучным и долгим казалось существование. Безнадёжен дельфин, решивший стать человеком. Безнадёжен Георгий, оставшийся со своей любовью в Австралии, но нашедший и в этой любви и в самой Австралии какой-то необъяснимый, духовный капкан, не способный теперь к вечному, уставший от постоянно молчащего австралийского неба, невыразительной его красоты и удручающей бессмысленности, забравшейся в каждый уголок его новой, богатой, роскошной жизни. Тусклым, мучительным светом наполнено существование многих и многих людей – редакция, в которой работает Белка, смутные, шумные будни, потрескивающие между клыками оборотней-редакторов и начальников; жизнь Митиного убийцы, странного, глупого человека, зажатого в своей глухоте и слепости, чудовищного своей пустотой; жизнь Кеши, ставшая после всех расставаний с друзьями и неожиданной неудачной влюбленности в Лилиану – долгой, тянущей и такой же пустой. По сути, даже роман ничем не заканчивается, не разрешается, но однако же и любое завершение здесь оказалось бы неправдой. Роман состоит из мечтания, из проникновения в прошлое, которое становится и настоящим, мимолетным и вечным. Из чудесного осознания жизни – Ким может вглядеться в жизнь обычной «городской курочки Рябы» и понять её, увидеть и в ней мирозданческую красоту, дать и ей оправдание. Распадается весёлая студенческая братия, в которой случались и радости и печали, но всё проживалось сообща, дружно – и от братии этой не останется ровно ничего; казалось бы, ничего – люди стареют и умирают, стареют и чахнут, теряя прошлое своё знание великого и прекрасного, даже сам Белка, в конце концов, отходит от своей мучительной раздвоенности, помогающей видеть мир глазами других, но вместе с тем и передающей всю чужую печаль, всё горе - Белка убивает белку и становится вполне человеком; но, не смотря ни на что, всё повествование скрепляется радостью и пониманием обязательного счастья, которое обязательно наступит. Этим делится с нами Ким. Лилиана уже старуха, но её навещает умерший Митя, и она продолжает жить возрожденной, юной жизнью; эта, земная, всегда тянулась для неё долгой, невнятной дистанцией – но она понимает и здесь вящую необходимость существования, действительности, и так же принимает её. И никогда уже не встретятся друзья – и рыдает Белка на плече Георгия у аэропорта, когда тому уже суждено навсегда уехать в Австралию. И никогда не будет тех весёлых, разудалых дней, которыми освещалась и радовалась их жизнь когда-то. Но Ким даёт нам чудо – сквозь тусклую призму невозвратности и безысходности жизни просвечивает то другое, обязательное бытие: голоса обычных некогда студентов, постепенно пробуждаются в вечном хоре и громоподобно звучат в видениях белки, объединенные не просто общим прошлым, но божественной, нитью, сиянием, которое было и до рождения их в этой жизни и после их смерти – в сиянии этом даты жизни и смерти вовсе стираются, оставляя одно непрерываемое существование, всегда радостное, всегда полное смысла – и друзья теперь вместе разглядывают картинки бывшей когда-то жизни и посмеиваются и радуются вместе, ни о чём не сожалея, ни о чём не горюя.

Хор Жизни – голоса, цветами пробивающиеся сквозь любой монолог – есть нечто первородно присущее миру, наперекор всему звериному, окутавшему его. Надо прислушиваться к Хору Жизни, чувствовать вселенское единение МЫ, и только тогда существование обретёт смысл, а любое страдание останется пустяком – к такому пониманию, например, очень долго и трудно шла Лилиана; она не понимала «вечности», и не нужна была ей «вечность», она хотела «счастья», здесь и сейчас, она злилась и страдала сначала от нелюбви Мити, затем от смерти его, затем лишь от глухой досады на вообще Божественное – досады за свои несчастья и неприятную жизнь; она не могла понять, что моментальность, постоянный отход в прошлое и небытие – единственные существенные рамки для любого счастья в этом мире и для любой любви; что страдания здесь – тоже часть замысла; что то, к чему она испытывала пренебрежение и досаду, есть совсем небольшое, но сущее зёрнышко созидания, застрявшее как в трясине – в стонущей, бушующей душе – и есть смысл и есть красота, к которым нужно приближаться, которые нужно принять в себя. Она отказывалась от «Хора Жизни», неосознанно требуя от всего Божественного того простого счастья, которым грезят все, но которое столь же примитивно, сколь и не может быть реальным; отказывалась от Хора, «я живу еще только потому, что смерти боюсь, а вовсе не потому, что жить хочу» , - говорит Лилиана Кеше Лупетину, она размышляет в привычных и мучительных категориях, считая, что вот умер человек любви и человек смысла, и далее всё будет никак, всё пропадёт пропадом; и лишь потом поймёт она, что нет никакой смерти, и нет страданий, и умерший не только памятью её может возродиться, но и участием её в Хоре Жизни; и только тогда они встретятся по-настоящему, и прошлая долгая жизнь станет мгновением, и несущественная старость окажется шуткой. К подобным истинам не подводит нас Ким, но подобными истинами он нас приподнимает. Сказка романа и состоит в том, чтобы понять радость бытия и уверовать его идеальную, обязательную радость, обязательность полного совершения и единения в вечности, которая не абстрактна и не страшна, и действительно нужна нам, как оправдание и как единственно возможный вариант нашего бытия, освобождение от тварного, освобождение от сансары – страданий, сует, злобы, болезней, постоянное созидание и пребывание в красоте. Ким даёт нам целый калейдоскоп из маленьких жизней, событий, сцен, мотивов, чтобы погрузить нас во всю сложность и многообразие мира, судеб, жизней, где каждая в конце концов обретет своё освобождение – и одна из них, жизней, жизнь самого Белки, так же исполнена надежды и жажды прекрасного, которые обращаются в тоску лишь когда человек забывает о Божественном, когда глаза ему застят грустные, глупые, страшные явления мира звериного (здесь вспомним сцену с футболистом, от нечего делать уничтожавшим грибы). Чудесное и сказочное в «Белке» - не считая белкиных перевоплощений и «созерцаний», которые только подчеркивают реальность и сущность высшего «МЫ», это и многочисленные сказочные персонажи и события – дельфин, плоский человек, маленькая девушка, которую унёс ворон, воскресший Митя, Буба, язва, нарост Кеши Лупетина, символизирующая навязчивую, горестную невосполнимость его неудавшейся любви, столяр-кролик, гном, совершенно случайно и совершенно непонятно от чего появившийся в мастерской Корнея Выпулкова, одновременно и существующие и несуществующие призрачные картины Мити – всё это не просто чудесное и сказочное, и не только архаические образы из более древних сказок и мифов, когда-либо живших в человеческом сознании, но дано нам для пущей радости и простоты отношения к жизни, к её обращаемости, непринужденности. Сказка не ошеломляет нас эффектами неожиданности, детского удивления, но преображает повествование. Казалось бы, Ким мог бы и обойтись в этом романе и без сказочности и даже без «метафизической полифонии» - пожалуй, даже без этого можно было создать удивительную человеческую драму, живописную и настоящую – но ведь, как уже говорилось, и «полифония» подчеркивает, иллюстрирует проникновенное понимание сущности человеческих душ и их великого целого, их места в нашем мироздании; да ведь и «сказочности» не лишние – они освобождают текст от чрезмерной реалистической замкнутости, дают возможность свободы, видения и творчества – и мы сталкиваемся с удивительным произведением искусства, грандиозным, исполненным замыслом, потому что многочисленные, иногда даже прямым сюжетным ходом не связанные, мотивы расходятся вширь, раскрывают роман цветком, объясняя сразу всю жизнь, со сдержанной, лаконичной мудростью. И да не будем возражать против воскрешений из мёртвых, звериных перевоплощений... – всё это есть, более чем реально в Киме и значит реально объективно, как и всё в искусстве – Ким сам говорит, что творчество позволяет нам привнести в творение что-либо новое, частичку добра, прекрасного. Именно поэтому читатель и не найдёт в сей сказке угрюмых обсуждений политических обстановок, социальных идей, пафосных сетований и дикого проповедничества – искусство, слово обладают страшной силой придавать сущность, реальность всему, с чем они соприкасаются – и сии дрянные, звериные темы автор добросовестно умалчивает, обходит.

Сказочности придают тексту притчевое обрамление, создают вязь непрерываемого чуда жизни – и пускай, что мы, например, не сталкивались со случаями воскрешения из мёртвых, но это éсть, ибо подобного не быть не может, в чём убеждает нас Ким, это есть более, чем что-либо другое; и то, что мы до сих пор не преображены чудом, лишний раз доказывает, что мы станем им преображены. Мир держится на странной, зыбкой основе, где уверенность в его постоянстве, однозначности, однообразности – лишь фантомы, убаюкивающие нас. Мы никогда не можем знать, что случится после, основываясь на опыте прошлой однообразности, который тоже лишь сказка, лишь усыпление наше – и в совершенно любой момент все координаты могут сдвинуться, поменяться, всякое становление исчезнуть, всякий мир потухнуть – и нет ничего, что опровергнуло бы эту возможность – во всякое мгновение мы можем стать преображёнными, и тогда наша прошлая жизнь покажется нам шуткой, временным, неясным состоянием, может быть, проверкой, может быть, просто песней – об этом разговор продолжится и в «Лотосе».

Поиск по сайту: