Интеллектуальный роман в литературе 2-й половины XX в. («Прогулки с Пушкиным» А. Синявского, «Бесконечный тупик» Д. Галковского)

Почти через полтора десятилетия после опубликования на Западе "Прогулок с Пушкиным" вышли на родине Андрея Донатовича Синявского и , как в свое время среди эмигрантов за границей, вызвали, с одной стороны, бурю негодования и неприятия, а с другой – восторженные отзывы, готовность защитить необычное произведение.

Необычность его состоит прежде всего в том, что автор ставит перед собой как бы литературоведческую задачу, возбуждающую у читателя ожидание детального, обоснованного, объективного повествования, – задачу найти ответ на вопрос, в чем величие Пушкина, – а пишет о своем герое настолько субъектно ярко, что книга, как художественное произведение, рождает в представлении читателя образ Пушкина-Поэта. Терцевский Пушкин, включая в себя или оспаривая какие-либо грани "Пушкина других", оказывается в целом неповторимым и, естественно, вызывающим в той или иной степени несогласие читателей: ведь, по словам Ю.Дружникова, "образованный человек в России знает Пушкина лучше, чем самого себя".(Прим.2) Для русской литературы, для русского общества споры о книге, вовлекающие в дискуссии массового читателя, – характерное явление. Разнообразие оценок "Прогулок с Пушкиным" свидетельствует о том, что литература по-прежнему важна для общественной жизни россиян, и о том, что Пушкин остается национальной ценностью. за которую каждый готов идти в бой.

Когда читатель открывает "Прогулки с Пушкиным", его встречает, с одной стороны, повествование от авторского "мы", с другой – непосредственно к нему обращенные вопросы: "... да так ли уж велик ваш Пушкин, и чем, в самом деле, он знаменит за вычетом десятка-другого ловко скроенных пьес, про которые ничего не скажешь, кроме того, что они ловко сшиты?"(Прим.3)

Иногда на вопрос тут же дается ответ: "Итак, что останется от расхожих анекдотов о Пушкине, если их немного почистить, освободив от скабрезного хлама? Oстанутся все те же неистребимые бакенбарды (от них ему уже никогда не отделаться), тросточка, шляпа..." (341-342).

В диалогизированном монологе Терца может быть дан ответ на опущенный вопрос. "Вероятно, имелось в Пушкине... нечто, располагающее к позднейшему панибратству... Логично спросить: что же это за нечто"? В тексте на этот незаданный , но у читателя возникший вопрос сразу дается ответ: "Легкость – вот первое..." (342).

Нацеленное на оппонента повествование заставляет читателя включаться в разговор и тут же слышать реакцию на свои робкие реплики. "До Пушкина почти не было легких стихов", пишет Терц. Читатель еще мысленно вспоминает, чье и что бы назвать, чтобы опровергнуть столь категоричное заявление, а Терц уже делает уступку: "Ну – Батюшков. Ну Жуковский. И то спотыкаемся"(342). Вопросно-ответная форма повествования, конечно, признак диалогизации текста, но текст при этом остается монологом, потому что реально говорит одна сторона.

И авторское "мы", и обращение к читателю (собственно, все произведение и есть страстное обращение к читателю, предлагающее задуматься над загадкой принятия всеми пушкинского гения) – это все признаки субъективного авторского повествования. Такая форма повествования настраивает увидеть за всеми словами и оборотами речи, если это не цитата, одного человека с определенными взглядами – автора. Однако, хотя говорит вроде бы все время автор, мы на первых же страницах выделяем, по крайней мере, два реченья о Пушкине: привычное, литературоведческое – "нам как-то затруднительно выразить, в чем его гениальность и почему именно ему, Пушкину, принадлежит пальма первенства в pусской литературе..." и, например, такое: "...прифрантившийся и насобачившийся хилять в рифму" (342), – тоже о Пушкине, но сказанное явно другим человеком. Второе принадлежит улице, толпе.

Таким образом, в речи автора звучат чужие реплики, но формально они никак не выделены.(Прим.4) Такой диалогизм повествования обусловлен своеобразным подходом Синявского-Терца к величию Пушкина: он начинает искать разгадку всенародного признания Пушкина не с определенных специалистами-литературоведами достоинств его поэзии, не с "академической" точки зрения, а отталкиваясь от массового образа поэта, неглубокого, внешнего по преимуществу: " Бакенбарды..., тросточка, шляпа, развевающиеся фалды, общительность, легкомыслие, способность попадать в переплеты и не лезть за словом в карман, парировать направо-налево с проворством фокусника... (342). Безусловно, сам Андрей Донатович Синявский владеет "академическим" воззрением на гений поэта, но, поставив себе задачу понять, почему любой Хлестаков "запанибрата с Пушкиным", он должен "влезть в шкуру" и такого, вроде бы странного для серьезного исследования, ценителя поэта.

"Неакадемический" подход позволил Терцу выделить первое качество поэзии Пушкина, сделавшее его всенародным любимцем, – легкость. Hе правда ли, неожиданно после привычного "первенства" вольнолюбивых стихов в духе Радищева и декабристов и соответствующих им "первых достоинств"? Но, может быть, в оценке художественных произведений и надо начинать с собственно поэтических критериев?

Предельно фамильярные голоса толпы как отдельные реплики вскоре исчезают, однако не потому, что кончилась "игра", как считают некоторые критики, а потому, что принцип исследования уже заявлен, первый результат получен и надо двигаться дальше, не боясь столкновения с более образованными и искушенными оппонентами. Принцип же, повторяю, состоит в том, что, не отрицая академического подхода к творчеству Пушкина, Терц признает как равноправный ему подход именно читательский, непрофессиональный, пытаясь и в нем найти разгадку пушкинской всеобщности. Именно этот принцип обеспечивает Терцу свободу словоупотребления, немыслимую в научном трактате.

Взгляд на поэзию Пушкина с точки зрения "гуляки праздного" рождает неожиданнейшие сочетания слов – высокого и низкого; научного и разговорного; слов, обозначающих явления начала ХIХ в. и наисовременнейших: "принципиальное шалопайничество", "затесался "Медный всадник", "научая расхлябанности и мгновенному решению темы", "Баратынский вместе с другими комиссарами" и мн.др. Оказавшись в непривычном соседстве, слова обогащают друг друга новыми коннотативными значениями: слово "комиссары", например, по отношению к Баратынскому, Жуковскому приобретает внеисторическое значение ревностного охранителя традиции, установленного порядка. Да, Пушкин, живущий рядом с комиссарами, осовременивается. Но ведь Терц и пишет о том вневременнум или каждовременнум Пушкине, который сегодня живет в народе.

Использование разговорной лексики в книге Терца – не эпатаж, оно функционально оправданно. Во-первых, встреча читателя со словами, по существу, всеми употребляемыми в частных разговорах, создает отношение доверительности, беседы на равных. Во-вторых, – и это главное – свобода словоупотребления позволяет Терцу в нескольких фразах, емко рассматривать объект исследования с разных, как будто бы неслиянных, точек зрения.

Разговорные выражения то бесспорно принадлежат автору, который следует за "небрежной" речевой манерой Пушкина, то могут быть приняты за несобственно- авторскую речь, потому что автор противопоставляет им свою, иную позицию: "Нашлись доносители, подглядевшие в скважину, как Пушкин подолгу пыхтит над черновиками" – это пример несобственно-авторской речи. А вот авторская речь о том же: "Нас эти сплетни не интересуют. Нам дела нет до улик, – будь они правдой или выдумкой ученого педанта, лежащих за пределами истины, как ее преподносит поэт, тем более – противоречащих версии, придерживаясь которой, он сумел одарить нас целой вселенной" (345).

Таким образом, диалогизм первых страниц как прием не исчез. Он превратился в неявный, чаще всего косвенно выраженный полилог. Все повествование полно чужими мнениями, возражениями, необыкновенно многоголосно.

Терцевская позиция выделяется среди этого множества голосов авторским "мы", как в только что приведенном случае. Она может быть заключена в скобки как вставка и выделяться в потоке речи своей эмоциональностью: "Нынешние читатели, с детства обученные тому, что Пушкин – это мыслитель (хотя, по совести говоря, ну какой он мыслитель!) удивляются на Баратынского, не приметившего очевидных глубин" [ 346 ] . Авторское отношение к только что высказанному может приобрести характер жеста – выразиться многозначительной паузой, обозначенной знаками препинания в скобках, междометием: "Пушкин бросает фразу, решительность которой вас озадачивает: "Отечество почти я ненавидел" (?). Не пугайтесь: следует – ап! – и честь Отечества восстановлена:

Отечество почти я ненавидел –

Но я вчера Голицыну увидел

И примирен с отечеством моим.

Наконец на некоторых страницах книги автор разворачивает настоящую дискуссию со многими участниками и, приведя, казалось бы, исчерпывающе полно варианты объяснения каких-либо строчек Пушкина, дает свое толкование. Так, Терц говорит о разной реакции на строчки из стихотворения "Поэт".

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он:

"– Не хуже всех, а лучше... Нелепо звучит. Требовательность большого поэта, гения... – Хотел лазейку оставить. Женщинам, светскому блеску. Любил наслаждаться жизнью... – Ну были грешки, с кем не бывает? Так ведь гений! Творческая натура. Простительно, с лихвой искупается... – Какой пример другим! Непозволительно, неприлично. Гению тем более стыдно... – Нельзя с другими равнять. Гений может позволить. Все равно он выше..." И лишь исчерпав весь круг объяснений ("И так далее, и опять сначала"), Терц переходит к высказыванию своих мыслей: "Нет, господа, у Пушкина здесь совершенно иная – не наша – логика, Поэтому поэт и ничтожен в человеческом отношении, что в поэтическом он гений".

Авторский голос Терца может быть безошибочно узнан по преклонению перед Поэтом, которое звучит как во всех приведенных сейчас отрывках, так и в других, лишенных полемической остроты и, может быть, поэтому особенно проникновенных: "Пушкин чаще всего любит то, о чем пишет, а так как он писал обо всем, не найти в мире более доброжелательного писателя. Его общительность и отзывчивость, его доверие и слияние с промыслом либо вызваны благоволением, либо выводят это чувство из глубин души на волю с той же святой простотой, с какой посылается свет на землю – равно для праведных и грешных".

Вообще, о каком бы качестве Пушкина ни писал Терц, он идеализирует это свойство и доводит его до максимального развития, до предела, так что у читателя уже голова кружится от высот и не хватает фантазии все представить. И это при том, что рассказ затевается каждый раз с неглавного, даже вроде бы не имеющего непосредственного отношения к поэзии. "Легкость" поначалу воспринимается почти как легкомыслие, но незаментно для читателя штрихами биографии и стихами Пушкина возводится до гениального мастерства. "Любовь", казалось бы, подменена флиртом, но он оборачивается все новыми и новыми гранями и восходит не только до любви, но и до идеальной высоты – способа поэтического мировосприятия. Наиболее же парадоксально рассмотрено главное , по мнению Терца, качество великого поэта – свобода творчества. Такое впечатление, что все мыслимые и немыслимые признаки этого понятия собраны Терцем, чтобы вознестись вместе с кумиром Пушкиным до свободы любого самозванца, царя, наконец, ветра.

Размышления Терца оригинальны, неожиданны, но вместе с тем они строятся в постоянной перекличке с мнениями других, часто неназванных пушкиноведов: то – в согласии, то – в возражении, то – в переосмыслении. Можно было, очевидно, рассмотреть, чьи взгляды на Пушкина и его творчество Синявский-Терц разделяет и с кем спорит. Исследование диалогизма такого рода, безусловно, представляет литературоведческий интерес, хотя затруднено отсутствием авторских ссылок (нужны будут доказательства использования того или другого источника, исключающие случайное совпадение взглядов, которое вполне возможно при рассуждении об искусстве, поэзии, Пушкине). Диалог Терца с пушкиноведами – это особая тема, как бы следующий этап в анализе "Прогулок с Пушкиным". Нам же казалось необходимым выделить особенности повествования, которые, несомненно, надо учитывать при оценке и исследовании этого необычайного произведения.

«Бесконечный тупик» — философский роман Дмитрия Евгеньевича Галковского. Основан на обширной, сложной сети примечаний[1] общее число которых составляет 949; таким образом, является гипертекстом. Написан в 1988 году. Первое издание вышло в 1997 году. Автор размышляет о России, о революции и большевиках, о русских писателях и философах, о своём отце и своей судьбе. Роман написан от первого лица, персонажа по имени Одиноков. Наиболее часто встречающиеся в книге имена (в соответствии с именным указателем) — Бог, Гоголь, Достоевский, Ленин, Набоков, Одиноков, отец, Пушкин, Розанов, Владимир Соловьёв, Л. Н. Толстой, Чехов. Книга была удостоена в 1997 году «Антибукеровской» премии, от которой Д. Е. Галковский отказался.

Поиск по сайту: