Граница, край в колыбельной песне

Уже в пространстве зыбки или дома в колыбельной песне активно акцентируется граница своего и чужого пространства. Термины границ единичны. Кроме формульных "края" и "окна", другие – весьма редкие в корпусе колыбельных (напр., "берег", "пол"; "ворота"). Большинство обозначений границы приходится на слово "край".

"Край" выступает в колыбельной песне прежде всего как граница своего и чужого пространства.[131] Но для осмысления пространственных категорий колыбельной песни надо подчеркнуть важный специфический признак. Словом "край" обозначается завершение некого пространства. В колыбельной песне на "краю" завершается "свое" пространство.

Самый популярный текст с обозначением "края" – это общеизвестный сюжет "Волчка".[132] Несмотря на все жанровые "смягчения" (например, благодаря использованию экспрессивных суффиксов) "закрайнее" пространство явно чужое, опасное. В некоторых вариантах "Волчка" опасность чужого пространства значительно усилена.[133] Приведем в пример только новгородские тексты "Волчка", записанные в течение 150 лет. Первый текст записан в 1852 году и представляет многомотивную композицию:

"А-баю-баю-баю

Баю-баиньки-баю.

Не ложися на краю,

Тебя мышка съест,

Али серенький волчок.

Тебя схватит за бочок

Стара уточка

Из-за кустичка;

Али старый старичок

Из заулочка бредет.

А-баю-баю-баю,

Баю-баиньки-баю.

Уж ты спи по ночам,

Ты расти по часам;

Как ты вырастешь большой,

Станешь в серебре ходить,

Станешь золото носить.

А-баю-баю-баю,

Баю-баиньки-баю.

Уж ты спи почивай,

Своих глаз не открывай,

Спи со Ангелами

Со Архангелами.

Херувимы, серафимы

Вьются, вьются над тобой

Над твоей головой

А-баю-баю-баю,

Баю-баиньки-баю."

(РГО, ф. 24, оп. 1. ед. хр.39,л. 243. Тихвин.

Зап. Невинским. 1852.)

Запись 1928 года:

"Баю-баюшки, бай-бай,

Не ложись, Нина, на край,

С краю свалишься,

В зень ударишься.

В зень ударишься,

И досадишься.

Придёт серенький волчок

Хватит Нину за бочёк.

Хватит Нину за бочёк.

И потащит во лесок.

И потащит во лесок,

Под ракитовый кусток.

Там волки воют,

Нине спать не дают."

(РГО, ф. 24, оп. 1, ед. хр. 65, л.7. Новг., Новгородский,
Слутка. Григорьева Д. 24 г.

Зап. Е.П. Привалова. 1928.)

Как видим, в этих примерах, несмотря на то, что основным вредителем выступает "волчок", в действие могут включаться и другие персонажи, но с таким же статусом: "стара уточка", "старый старичок", медведи[134]. Весь образный ряд по своим признакам вполне может входить в традиционный ряд "чужих".

Приведем другие примеры с обозначением края:

Оба текста требуют комментария с точки зрения символики чужого. Начнем с "табашников-тарабашников". "Чужих" свойств у них гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд:

1. Табашник (табачник) – торгующий табаком или охотник курить или нюхать. К ним исторически складывалось отрицательное отношение: "Встарь на Москве табачникам носы резали" (Даль 1882, 4, 384; см. также: Бахтин 1958, 421-422).

2. Тарабарщик – говорящий скоро, непонятно. Тарабарщина – непонятная шифрованная речь, письмо, воровской язык (Даль 1882, 4, 390; Виноградов 1999, 17-19).

Сочетание табашник-тарабашник усиливает отрицательный эмоциональный оттенок. Следовательно, табашник-тарабашник: вор, курящий, и еще говорящий на непонятном воровском языке.

3. "Табашник-тарабашник" – возможно, торгующий табаком иностранец, что было обычно в XVIII веке, и, вследствие этого, говорящий на непонятном языке. То есть опять чужой.

4. "Табашник-тарабашник" – завсегдатай кабака, пьяница, курильщик, любящий поболтать.

Таким образом, в "табашнике-тарабашнике" определена сильнейшая концентрация чужого.[135]

Обратимся ко второму тексту. Это также запрет, повторяется обозначение границы, края, и затем идет перечисление трех негативных качеств: "злые, морховатые (т. е. оборванные, одетые в лохмотья – В. Г.) и грязные", то есть три подряд признака "чужого": поведение, внешний облик, и возможно самое "чужое" – нечистота.[136]

Во втором тексте есть обозначение края, но уже нет "вредителя-волчка", тем не менее обнаруживается и чужое пространство и сам "чужой". Это своеобразный закон жанра, если есть "край", то обязательно есть и чужое пространство, где появляются чужие образы, например: "На краю живет Бабай"; "... Да не ходи туда на край! // На краю собаки злые, // Там старухи пожилые..." (Мартынова 1997, №№ 153, 321, 519).

После "края" может развертываться даже смертный мотив: "... Не ложися на краю, // Заутро мороз, // А тебя на погост...", а если кот повадился "Во слободку на краек", то его ожидает горькая участь смертельного избиения лакеями: "... Хватили котка // Поперек животка" (Мартынова 1997, № 365).

Таким образом, "край" выступает как основная граница в колыбельной песне, разделяющая "свое" и "чужое" пространство.

В отличие от "края" другая формульная граница в колыбельной песне – "окно" (окошечко) имеет другую символику. Почти всегда здесь встречается Богородица, которая в окно "подает" ребенка. Такой контекст "окна" в колыбельной вполне сочетается с ритуальными действиями, связанными именно с ребенком. В день первых именин на окно ставят стакан воды для Ангела-хранителя. Ребенка воспитывают, чтобы он не выкидывал мусор в окно – "Ангелу глаза зальешь". Генезис данного мотива, возможно, связан с ритуалами передачи ребенка в окно, ограждающими его от "порчи". Опять наблюдаем смысловую двоякость чужого пространства: именно в окне устанавливали "детское пугало", которое отгоняло нечистую силу (Бушкевич 1997, 17), и именно в окно кличут "Буку" для не желающего засыпать младенца (Тихвинский уезд).

Таким образом, можно обозначить пространственную картину колыбельных песен. По первому "своему" пространству, по колыбели, зыбке мы получаем исчерпывающую информацию, с развернутым, формульным описанием качества локуса. В пространстве избы, двора, деревни и вне ее обозначены только наиболее важные в сакральном и в функциональном отношении локусы, но уже нет развернутых описаний. Адресат колыбельной "впитывает" традиционную структуру пространства, им "осваивается" главная оппозиция: "Свое" – "Чужое".

Поиск по сайту: