Громкие слова, тихие слова 7 страница

Стеклянный человечек высунулся из гнезда, свитого разноцветными феями Орфея. Какого черта понадобилось ему там, наверху? Он что, решил посворачивать шеи этим нелепым созданиям?

– Если ты хочешь снова послать меня к Орфею, так даже не думай! – раздался сверху сварливый голосок. – Этот гад Халцедон вытолкнул из окна стеклянного человечка, которого Орфей взял на службу взамен его брата! Тот разбился вдребезги, так что его останки приняли за осколки винной бутылки!

– Да не хочу я тебя никуда посылать! – ответил Фенолио сдавленным от рыданий голосом. – Очини мне перо и приготовь чернила, только поживее!

Этот плач!

Фенолио тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Слезы просачивались сквозь пальцы и капали на письменный стол. Он, кажется, никогда так не рыдал, даже в детстве. Даже после гибели Козимо глаза у него оставались сухими. А сейчас… Иво! Деспина!

Он слышал, как стеклянный человечек соскочил на его кровать. "Разве я не запретил ему прыгать из гнезд на тюфяк? – мелькнуло у него в голове. – Ладно, не все ли равно? Ну, разобьется – его дело, в конце концов".

Ах, ну что же это – беда без конца и без края. Нужно положить этому конец, а то его старое сердце и впрямь разобьется.

Он слышал, как Розенкварц торопливо взбирается по ножке стола.

– Вот! – произнес стеклянный человечек робко, протягивая хозяину очиненное перо.

Фенолио рукавом отер слезы с лица и дрожащими пальцами взял перо.

Стеклянный человечек положил перед ним лист бумаги и стал поспешно размешивать чернила.

– Где дети? – спросил он. – Ты вроде собирался с ними на рынок?

Снова слеза. Она упала на чистый лист, и бумага жадно всосала ее. "Да, такая она и есть, эта проклятая история, – горько подумал Фенолио. – Она питается слезами!" А может быть, то, что произошло на рынке, написал Орфей? Говорят, с тех пор как у него побывал Сажерук, он вообще не выходит из дому и швыряет бутылки из окна. Кто знает, может быть, он в бешенстве и написал слова, стоившие жизни нескольким детям?

Прекрати, Фенолио, не думай сейчас об Орфее! Пиши свое! Ну почему этот лист такой пустой? Да идите же, идите сюда, проклятые слова! Ведь это дети! Дети, вы понимаете, что это значит? Их нужно спасти…

– Фенолио! – Розенкварц встревоженно посмотрел на него. – Где Иво и Деспина? Что случилось?

Но Фенолио только снова закрыл лицо руками. Где они, слова, которые отомкнут захлопнувшиеся за детьми ворота замка, переломают копья латникам и изжарят Коптемаза на его собственном огне?

О том, что произошло, Розенкварц узнал от Миневы, когда она вернулась от замка, – одна, без детей. Свистун там снова произнес речь.

– Он сказал, что ему надоело ждать, – рассказывала Минерва тусклым голосом. – Он дает нам неделю. За это время мы должны доставить ему Перепела. А если нет, он забирает наших детей на рудники.

И она пошла вниз, на пустую кухню, где на столе, наверное, еще стояли миски, из которых ели свой завтрак Иво и Деспина.

А Фенолио так и сидел перед пустым листом, на котором виднелись следы его слез. Час за часом, всю ночь напролет.

Ответ Перепела

– Я хочу приносить пользу, – начал было

Гомер, но д-р Кедр продолжал, как не слыша:

– Тогда не прячь голову в песок. Не вороти

носа. Тебе это непозволительно.

Джон Ирвинг. Правила Дома сидра^[18]

Реза сидела очень бледная и старательно выводила слова самым красивым своим почерком. Как в те давние времена, когда она, переодевшись мужчиной, зарабатывала писанием на рыночной площади Омбры. Чернила ей размешивал бывший стеклянный человечек Орфея. Сажерук взял Сланца с собой к разбойникам. И Фарида.

"Ответ Перепела. – Мо стоял рядом с Резой, пока она писала. – Через три дня он отдаст себя в руки Виоланты, вдовы Козимо и матери законного наследника Омбры. В обмен Свистун должен отпустить коварно похищенных детей Омбры и дать им охранную грамоту на все времена с печатью своего господина. Лишь по выполнении этого условия Перепел готов будет приступить к спасению Пустой Книги, которую он переплел для Змееглава во Дворце Ночи".

Мегги видела, как рука матери то и дело замирает… Разбойники стояли кругом и наблюдали за ней. Женщина, умеющая писать… Никто из них не владел этим искусством, кроме Баптисты. Даже Черный Принц не умел писать. Все они отговаривали Мо от его решения, даже Дориа, который пытался предупредить Омбры и видел своими глазами, как их уводили и как погиб при этом его лучший друг Люк.

Лишь один человек и не думал отговаривать Мо – Сажерук.

Казалось, он никогда и не уходил, хотя на его лице теперь не было шрамов. Та же загадочная улыбка, та же непоседливость. Только что он был тут – и вот опять исчез. Как призрак. Мегги все время ловила себя на этой мысли и в то же время чувствовала, что в Сажеруке сейчас больше жизни, чем когда-либо, больше, чем во всех остальных.

Мо посмотрел в ее сторону, но Мегги не была уверена, что он ее видит. С тех пор как он вернулся от Белых Женщин, он окончательно стал Перепелом.

Как он может отдать себя в их руки! Свистун убьет его!

Реза дописала письмо. Она смотрела на Мо, как будто еще надеялась, что он сейчас бросит пергамент в огонь. Но он взял у нее из рук перо и поставил под смертельными словами свой знак: перо, скрещенное с мечом – наподобие креста, которым подписывались крестьяне, не умевшие написать своего имени.

Нет.

Нет!

Реза понурила голову. Почему она молчит? Почему не плачет на этот раз – ведь ее слезы, может быть, подействовали бы на него? Или она выплакала их все в ту бесконечную ночь среди могил, когда они напрасно ждали его возвращения? Или, может быть, Реза знает, какое обещание дал Мо Белым Женщинам, чтобы они отпустили его и Сажерука? "Не исключено, что мне скоро придется уйти". Это было все, что он сказал Мегги, а на ее испуганный вопрос: "Уйти? Куда?" – он ответил только: "Не волнуйся так. Не важно куда – я ведь побывал в гостях у Смерти и вернулся живым. Опаснее уже не будет, согласись…"

Надо было не отставать от него, расспрашивать дальше, но Мегги была так счастлива, что не потеряла его навсегда, так неописуемо счастлива…

– Ты сумасшедший, я всегда это говорил!

Хват был пьян. Лицо у него побагровело, а грубый голос так резко разорвал тишину, что стеклянный человечек с перепугу выронил перо, которое отдал ему Мо.

– Отдать себя в руки змеиного отродья и надеяться, что Виоланта защитит тебя от Свистуна! Он тебе быстро покажет, кто там хозяин. Но даже если Свистун тебя не убьет, ты что, действительно веришь, что дочь его хозяина поможет тебе вписать слова в проклятую книгу? Ты, видно, оставил разум в царстве мертвых! Уродина продаст тебя за трон Омбры! А детей Свистун все равно отправит в рудники.

Раздался одобрительный гул: многие разбойники были согласны с Хватом. Но тут Черный Принц встал рядом с Мо, и наступила мертвая тишина.

– А ты, Хват, как собираешься вызволить детей из замка? – спокойно спросил Принц. – Меня тоже не радует мысль, что Перепел добровольно отправится в Омбру, но если он не отдаст себя в их руки, что тогда? Я не смог дать ему ответа на этот вопрос, а ведь я, можешь мне поверить, ни о чем другом не думаю с того самого дня, как Коптемаз устроил представление на рыночной площади. Штурмовать замок? Для этого у нас слишком мало людей. Дожидаться в засаде, пока детей повезут через Непроходимую Чащу? Как ты думаешь, сколько латников будет их сопровождать? Пятьдесят? Сто? Во сколько детских жизней, по твоему расчету, обойдется это освобождение?

Черный Принц оглядел стоявших вокруг разбойников. Многие опустили головы. Но Хват с вызовом смотрел ему в глаза, упрямо выставив подбородок. Шрам у него на шее был красен, как свежая рана.

– Я спрашиваю тебя еще раз, Хват, – тихо сказ Черный Принц. – Сколько детей погибнет при таком налете? Удастся ли нам спасти хоть одного?

Хват не ответил. Он неотрывно смотрел на Принц Потом плюнул, повернулся и пошел прочь. За ним последовал Гекко и еще десяток других. Реза молча взяла подписанный пергамент и стала складывать, чтобы Сланец мог его запечатать. Ее застывшее лицо было лишено выражения, как мраморный лик Козимо Прекрасного в склепе Омбры, зато руки дрожали так, что Баптиста, поглядев на это, подошел и сложил письмо за нее.

Три дня. Столько Мо пробыл у Белых Женщин. Три бесконечных дня, которые Мегги провела в уверенности, что ее отец безвозвратно погиб по вине матери и Фарида. За эти три дня она не обменялась с обоими ни единым словом. Она отталкивала Резу, когда та подходила к ней, а один раз накричала на нее.

– Мегги, почему ты так смотришь на маму? – спросил ее Мо в первый же день по возвращении. – Почему?

"Потому что из-за нее тебя забрали Белые Женщины", – хотела она ответить – и промолчала. Она знала, что не права, и все же отчуждение между ней и Резой не проходило. И Фарида она тоже не простила.

Он стоял рядом с Сажеруком и, в отличие от всех остальных, нисколько не выглядел подавленным. Конечно, какое Фариду дело до того, что ее отец скоро окажется в руках Свистуна? Сажерук вернулся. Больше его ничто не интересовало. И так будет всегда.

Сланец капнул расплавленным воском на пергамент, и Мо приложил к воску печать, которую вырезал для книги с рисунками Резы. Голова единорога. Печать переплетчика на обещании разбойника. Мо отдал письмо Сажеруку, обменялся несколькими словами с Резой и Черным Принцем и подошел к Мегги.

Когда она была маленькая, ростом ему по локоть, она, если что-то ее пугало, прятала голову ему под руку. Но это было давно.

"Мо, как выглядит Смерть? – спросила она отца, когда он вернулся. – Ты правда ее видел?" Похоже, воспоминание не вызывало у него страха, но взгляд его сразу унесся в такие дальние дали… "Она является в разных образах, но у нее женский голос…"

"Женский голос? – удивленно переспросила Мегги. – Странно, что Фенолио не придумал чего-нибудь, чтобы не отдавать такую важную роль женщине!" Мо рассмеялся: "Не думаю, Мегги, чтобы роль Смерти написал Фенолио".

Она не подняла глаз, когда он подошел.

– Мегги! – Он взял ее за подбородок, так что ей пришлось-таки на него взглянуть. – Ну не гляди так хмуро! Прошу тебя!

За его спиной Черный Принц отвел в сторону Баптисту и Дориа. Мегги догадывалась, какие он дает указания. Принц посылает их в Омбру с вестью для отчаявшихся матерей – Перепел не бросит похищенных детей в беде. "Да, бросит он только свою родную дочь", – думала Мегги и не сомневалась, что Мо читает упрек в ее глазах.

Он молча взял ее за руку и потянул за собой – прочь от палаток, от разбойников, от Резы, все еще стоявшей у костра. Мегги увидела краем глаза, что мать стирает чернила с пальцев – Сланец наблюдал за ней с глубоким состраданием на стеклянном личике, – стирает и стирает без конца, словно хочет стереть и те слова, что перед тем написала.

Мо остановился под дубом, ветви которого накрывали лагерь, как сводчатый потолок. Он взял руку Мегги и провел по ней указательным пальцем, словно удивляясь, какая она стала большая. Хотя руки у были по-прежнему намного меньше, чем у него, девичьи руки…

– Свистун тебя убьет.

– Нет, не убьет. А если попытается, я сумею ему показать, каким острым бывает нож переплетчика. Баптиста сошьет мне новый потайной карман – и, честное слово, я с удовольствием опробую лезвие на этом детоубийце.

Лицо его потемнело от ненависти. Перепел.

– Нож не поможет. Он тебя все равно убьет.

Как глупо звучат ее слова – словно детское упрямство. Но она так боится за него.

– Погибло трое детей, Мегги. Попроси Дориа, пусть он тебе расскажет, как они гнали их в замок… Они поубивают их всех, если Перепел не явится.

Перепел. Он делает вид, будто говорит о другом человеке. За дурочку он ее, что ли, считает?

– Это не твоя история, Мо! Пусть детей спасает Черный Принц!

– Как? Свистун перебьет их всех при первой же попытке.

Его глаза горели гневом. И Мегги впервые поняла, что Мо отправится в замок не только для того, чтобы спасти живых детей, но и чтобы отомстить за погибших. От этой мысли ей стало еще страшнее.

– Ладно, предположим, что ты прав. Может быть, другого пути и правда нет, – сказала она. – Но тогда хотя бы возьми меня с собой! Я смогу тебе помочь. Как во Дворце Ночи!

Казалось, все это было вчера: Огненный Лис втолкнул ее в камеру к отцу… Неужели Мо забыл, как облегчила она ему тогда заточение своим присутствием? Как спасла его с помощью Фенолио?

Нет, конечно. Но Мегги достаточно было взглянуть на него, чтобы понять: на этот раз он пойдет один. Совсем один.

– Помнишь истории о разбойниках, которые я тебе когда-то рассказывал?

– Конечно. Они все плохо кончались.

– А почему? Всегда по одной и той же причине. Потому что разбойник бросается защищать того, кого любит – тут-то его убивают. Разве не так?

Какой хитрец! Наверное, и Резе он сказал то же самое. "Но я-то знаю его лучше, чем мама, – думала Мегги, – и историй я помню больше".

– А помнишь балладу "Разбойник"? – спросила она.

Элинор без конца читала ей эти стихи и вздыхала:

"Ах, Мегги, жаль, что это читаешь не ты! Не дай Бог, твой отец услышит, но мне бы так хотелось увидеть этого разбойника у себя в прихожей!"

Мо откинул ей челку со лба.

– А что?

– Там любимая девушка предостерегает его от солдат, и он успевает скрыться! Дочери тоже так умеют.

– О да! Дочери отлично умеют спасать отцов, уж в этом-то я убедился. – Мо невольно улыбнулся. Как она любит его улыбку! А если она видит ее в последний раз? – Но ты ведь, наверное, помнишь и то, чем эта история заканчивается для девушки?

Мегги, конечно, помнила. "Мушкет громыхнул в лунном свете, И грудь разорвал в лунном свете. Ей смерть – но сигнал для него". А разбойника солдаты в конце концов тоже убили. "Лежит он в крови на дороге, у горла из кружев цветок".

– Мегги…

Она повернулась к нему спиной. Ей не хотелось больше его видеть. Не хотелось больше за него бояться. Ей хотелось только сердиться на него. Как на Фарида.

Как на Резу. Когда кого-то любишь, от этого одна боль. Одна боль.

– Мегги! – Мо схватил ее за плечи и повернул к себе. – Предположим, я не поеду в замок, и как тебе понравится новая песня, которую скоро запоют в Омбре? "В одно прекрасное утро Перепел исчез, и больше его никто никогда не видел. А дети Омбры погибли, как и их отцы, no ту сторону Непроходимой Чащи. Змееглав же навеки остался правителем эщой земли благодаря Пустой Книге, которую переплел ему Перепел".

Да, он прав. Это страшная песня. Но она знает ещё страшнее: "А Перепел отправился в замок, чтобы спасти детей Омбры, и погиб там. И хотя Огненный Танцор писал его имя огненными буквами на темных небесах, так что звезды твердили его каждую ночь, дочь Перепела никогда больше не видала отца". Да. Так оно и будет. Но Мо слышалась другая песня. – На этот раз Фенолио не напишет для нас хорошего конца, Мегги! – сказал он. – Я сам должен его написать – делами, а не словами. Только Перепел может спасти детей. И только он может вписать три слова в Пустую Книгу.

Она все еще не смотрела на него. Она не хотела слышать этих слов. Но он продолжал говорить – голосом, который она так любила, который столько раз убаюкивал ее, утешал, когда она болела, и рассказывал ей истории об исчезнувшей матери.

– Ты должна обещать мне одну вещь, Мегги, – сказал он. – Вы с матерью должны заботиться друг о друге, пока меня нет. Вы не можете вернуться в наш мир. Словам Орфея нельзя доверять! Но Черный Принц возьмет вас под свою защиту, а Силач будет вас охранять. Он поклялся мне в этом жизнью брата, и он куда более надежный защитник, чем я. Что бы ни случилось, оставайтесь у разбойников, слышишь, Мегги? Не следуйте за мной в Омбру, и уж тем более во Дворец Ночи, если меня туда отправят. Если я узнаю, что вы в опасности, я от страха потеряю способность соображать. Обещай!

Мегги низко опустила голову, чтобы он не мог прочесть ответ в ее глазах. Нет, этого она ему не будет обещать. Реза тоже наверняка ничего не обещала. Или обещала? Мегги посмотрела на мать. Та выглядела страшно несчастной. Рядом с ней стоял Силач. Он, в отличие от Мегги, простил Резу, с тех пор как Мо вернулся живым и невредимым.

– Мегги, прошу тебя, послушай меня! – обычно Мо, когда дело принимало слишком серьезный оборот, переходил на шутливый тон, но, видимо, и это изменилось. Он говорил сейчас так серьезно и по-деловому, как будто отправлял ее на школьную экскурсию. – Если я не вернусь, – сказал он, – ты должна уговорить Фенолио написать ваше возвращение. Не мог он совсем разучиться писать! А ты прочтешь его слова и перенесешь обратно всех троих – себя, Резу и братика.

– Братика? Я хочу сестренку!

– Вот как? – Он наконец улыбнулся. – Это хорошо. Я тоже хочу еще одну дочку. А то первая совсем выросла, на руки не возьмешь…

Они посмотрели друг другу в глаза. Мегги так много хотелось ему сказать, но она не могла найти ни одного слова, которое выражало бы ее чувства.

– Кто доставит твое письмо в замок? – тихо спросила она.

– Мы еще не решили, – ответил Мо. – Нелегко найти человека, которого пропустят к Виоланте.

Три дня. Мегги обняла его крепко, как в детстве.

– Мо, прошу тебя! – прошептала она. – Не ходи! Пожалуйста! Давай вернемся! Реза была права!

– Вернемся? Да ты что, Мегги! В самый интересный момент? – ответил он.

Нет, он все-таки не изменился. Все еще шутит, когда дела совсем плохи. Она так его любит!

Мо взял в ладони ее лицо. Он смотрел на нее, словно желая что-то сказать ей взглядом, и сейчас Мегги ясно прочла в его глазах, что ему так же страшно за нее, как ей за него.

– Мегги, поверь, – сказал он, – я еду в замок, чтобы защитить тебя! Когда-нибудь ты поймешь. Разве не знали мы с тобой уже во Дворце Ночи: я переплетаю Змееглаву Пустую Книгу лишь для того, чтобы когда нибудь вписать в нее три роковых слова?

Мегги так отчаянно замотала головой, что Мо снова прижал ее к себе.

– Не отпирайся, Мегги! – прошептал он. – Конечно, мы это знали.

Наконец

Меня никто не видит там,

Ложусь я в тихий мой вигвам.

Объятый тьмой и тишиной,

Я – в мире книг, прочтенных мной.

Здесь есть леса и цепи гор,

Сиянье звезд, пустынь простор –

И львы к ручью на водопой

Идут рычащею толпой.

P. Л. Стивенсон.

Вычитанные страны^[19]

Дариус читал великолепно, хотя слова звучали у него совсем по-другому, чем у Мортимера (и уж конечно, по-другому, чем у этого вредителя Орфея). Пожалуй, больше всего Дариус напоминал своей манерой Мегги. Он читал с детским простодушием, и Элинор казалось, что она видит перед собой мальчика, каким он был когда-то, худенького, в очках, так же страстно влюбленного в книги, как она, – только для него страницы оживали.

Голос у Дариуса был не такой звучный и красивый, как у Мортимера. Не было в нем и того пыла, той магнетической энергии, которая отличала чтение Орфея. Дариус брал слова на язык так бережно, словно каждое из них было хрустальным и могло разбиться, если произнести его слишком громко, слишком решительно. В голосе Дариуса была вся печаль этого мира, очарование слабых, тихих и робких, знающих, как безжалостны сильные…

Красота слов, созданных Орфеем, по-прежнему удивляла Элинор, как в первый день, когда она усшала его чтение. Эти слова были так не похожи на тщеславного дурака, швырявшего о стену ее книги. "Так ведь они у него ворованные, Элинор!" – подумала она. А потом все мысли куда-то исчезли.

Дариус ни разу не запнулся – может быть, потому что читать его заставил на этот раз не страх, а любовь. Он так тихо отворил дверь между буквами, что они – так показалось Элинор – проскользнули в мир Фенолио как дети, прокравшиеся в запретную комнату. Почувствовав за спиной шершавую каменную стену, Элинор сперва не поверила собственным ощущениям. Сперва тебе кажется, что это сон. Так ведь рассказывала Реза? "Если это сон, – подумала Элинор, – я бы хотела никогда не просыпаться". Ее глаза жадно впивали новые картины: площадь, колодец, дома, лепившиеся друг к другу, как будто от старости уже не могли стоять прямо, женщин в длинных платьях (очень убогих), стайку воробьев, голубей, двух тощих кошек, телегу, на которую какой-то старик взваливал лопатой отбросы… Вонь была невыносимая, и все же Элинор жадно втягивала ноздрями воздух.

Омбра! Она в Омбре! Ведь ничем другим это место не могло быть. Женщина, набиравшая воду из колодца, обернулась и недоверчиво посмотрела на платье Элинор из тяжелого темно-красного бархата. Элинор купила его в магазинчике, торговавшем маскарадными костюмами, как и балахон для Дариуса. "Что-нибудь средневековое", – попросила она – и вот бросается теперь в глаза в этом наряде, как павлин в стае ворон!

Не важно! Элинор, ты наконец сюда попала! Почувствовав резкий рывок за волосы, она умелым движением поймала фею, разжившуюся седой прядкой. О, как ей не хватало этих маленьких летуний! Правда, Элинор думала, что они синие. А эта переливалась всеми цветами радуги, как мыльный пузырь. Элинор с восторгом зажала добычу в горсти и сквозь пальцы рассматривала фею. У малышки был довольно сонный вид. Когда фея наконец вырвалась на волю, укусив обидчицу крошечными зубками за большой палец, Элинор рассмеялась так громко, что сразу из двух окон в соседних домах высунулись женские головы.

Элинор!

Она зажала рот рукой, но все еще чувствовала смешинку на кончике языка, шипучую, как содовый порошок. Она была так счастлива, так идиотски счастлива. Последний раз Элинор чувствовала себя такой счастливой в шесть лет, когда тайком пробралась в отцовскую библиотеку и читала книги, которые отец ей читать не разрешал. "Хорошо бы тебе просто упасть и умереть, Элинор, – думала она. – Прямо сейчас. Лучше все равно уже не будет".

По площади шли два человека в пестрой одежде. Комедианты! Выглядели они не так романтично, как представляла себе Элинор, но… Кобольд тащил за ними музыкальные инструменты. На его мохнатом лице выразилось при виде Элинор такое изумление, что она невольно потрогала себя за нос. Может быть, у нее что-то не в порядке с лицом? Нос, кажется, всегда был большой…

– Элинор!

Она вздрогнула. Дариус! Господи Боже мой! Она про него совсем забыла. Как он оказался под телегой с мусором? Бедняга с ошалелым видом выползал между колес, стряхивая с балахона вонючие соломинки. Ох уж этот Дариус! До чего это в его духе – оказаться в Чернильном мире не где-нибудь, а под телегой с отбросами. Такой уж он невезучий! И как он озирается! Как будто попал в логово разбойников! Бедный Дариус! Замечательный и прекрасный Дариус! ОН всё еще сжимал в руке листок со словами Орфея, но куда делась сумка с пожитками, которые они хотели взять с собой? Погоди, Элинор, сумку должна была взять ты. Она стала озираться в поисках и увидела вместо сумки Цербера, который с интересом обнюхивал мостовую в шаге от нее.

– Он… он умер бы с голоду, если бы мы его там бросили, – промямлил Дариус, счищая грязь с балахона. И по… потом он нас, наверное, сможет отвести к своему хозяину, а тот нам расскажет, где найти остальных.

"Неплохая мысль, – сказала себе Элинор. – Я вот до этого не додумалась. Но что ж он все запинается?"

– Дариус! У тебя получилось! – Она так бурно обняла его, что у него слетели очки. – Спасибо тебе! Я так тебе благодарна!

– Эй вы! Откуда собака?

Цербер зарычал и прижался к ногам Элинор. Перед ними стояли двое солдат. "Солдаты хуже, чем разбойники". Реза рассказывала ей об этом. "Большинство начинает в конце концов получать удовольствие от убийства".

Элинор невольно отступила на шаг, но уперлась спиной в стену дома.

– Вы что, языки проглотили? – Один из солдат ударил Дариуса кулаком в живот так, что тот согнулся.

– Это еще что? Оставь нас в покое! – Голос Элинор звучал не так бесстрашно, как ей бы хотелось. – Это моя собака.

– Твоя? – У солдата, подошедшего к ней, был только один глаз. Элинор как зачарованная уставилась на то место, где был когда-то второй. – Собак держат высокородные дамы. Или ты станешь уверять, что ты такая и есть?

Он вытащил меч из ножен и провел клинком по платью Элинор.

– Что это за платье? Ты, может, воображаешь, что тебя в таком виде можно принять за княгиню? Где живет портниха, которая тебе это сшила? Ее надо выставить у позорного столба!

Второй солдат рассмеялся.

– Такие платья носят актеры! – сказал он. – Это просто состарившаяся комедиантка.

– Комедиантка? Такая страхолюдина?

Одноглазый рассматривал Элинор, как будто собирался стащить с нее бархатное платье.

Элинор очень хотелось сказать, что она думает о его внешности, но Дариус бросил на нее умоляющий взгляд, а острие меча угрожающе уткнулось ей в живот, словно Огноглазый собирался провертеть там второй пупок. Опусти глаза, Элинор! Вспомни, что говорила тебе Реза. В этом мире женщины опускают глаза.

– Прошу вас! – Дариус с трудом поднялся на ноги. – Мы… мы не здешние. Мы… мы пришли издалека…

– Издалека – в Омбру? – Солдаты расхохотались. – Да кто же, клянусь серебром Змееглава, пойдет сюда по доброй воле?

Одноглазый внимательно посмотрел на Дариуса.

– Смотри-ка! – сказал он, снимая с него очки. – У него такая же игрушка, как у Четвероглазого, который раздобыл Зяблику единорога и гнома.

Он неумело нацепил очки на нос.

– Эй, сними эту штуку! – Второй солдат испуганно отпрянул.

Одноглазый посмотрел на него сквозь толстые стекла и ухмыльнулся.

– Я вижу тебя насквозь – все твое вранье!

Он со смехом бросил очки Дариусу под ноги.

– Откуда бы вы ни пришли, – сказал он, протягивая руку к ошейнику Цербера, – обратно вы пойдете без собаки. Собаки – собственность князей. Как ни безобразна эта тварь, Зяблику она понравится.

Цербер с такой силой укусил руку в перчатке, что солдат вскрикнул и присел. Его товарищ выхвати меч, но пес Орфея был совсем не глуп, хоть и уродлив. С перчаткой в зубах он пустился наутек, только пятки засверкали.

– Скорее, Элинор! – Дариус поспешно подобрал погнувшиеся очки и потянул ее за собой, пока солдаты чертыхаясь, гнались за собакой.

Элинор не помнила, когда она в последний раз бежала с такой скоростью, – как ни молода была ее душа, ноги были ногами толстой пожилой женщины.

"Да, Элинор, ты представляла себе первые часы в Омбре по-другому!" – думала она, стараясь не отставать от Дариуса в переулке, до того узком, что она боялась застрять между домами. Но хотя ноги у нее болели, а на животе побаливало уколотое мечом место, – подумаешь! Она в Омбре! Она наконец преодолела ограду букв! Только это и важно. Странно было бы, если бы жизнь здесь оказалась такой же мирной, как дома, не говоря уж о том, что и там в последнее время не все шло гладко… Как бы то ни было… она здесь! Наконец-то! Она в той единственной истории, конец которой ей непременно нужно узнать, ибо в ней участвовали все, кого она любила.

"Жаль только, что собаку у нас отобрали", – подумала она, когда Дариус растерянно остановился в конце улицы. Нюх Цербера был бы очень кстати в этом лабиринте, не говоря уж о том, что она просто будет скучать по нелепому псу. Реза, Мегги, Мортимер – больше всего ей хотелось громко выкрикнуть их имена. Где вы? Я здесь, я наконец-то здесь!

"Да, но они-то, может быть, совсем уже не здесь, Элинор!" – прошептал ей внутренний голос – и незнакомое небо поблекло над ее головой. Может быть, всех троих уже нет в живых. "Молчать, – подумала она. – Молчать, Элинор! Просто не сметь об этом думать. Не сметь, и все".

Травы для Уродины

Душа молчит, А если говорит, То – в снах, и только.

Луиза Глик. Выкрик ребенка

Виоланта по нескольку раз на дню спускалась в застенок, куда заперли детей, с двумя служанками, которые еще оставались ей верны, и одним из своих юных солдат. Свистун называл их "армия недорослей", но отец Виоланты позаботился о том, чтобы эти мальчишки до времени стали взрослыми, – с тех самых пор, как их отцы и братья погибли в Непроходимой Чаще. Дети в застенке тоже скоро перестанут быть детьми. От страха быстро взрослеют.

Каждое утро перед воротами замка выстраивались матери, умоляя охрану допустить их хотя бы к самым младшим из детей. Они приносили одежду, игрушки, еду в надежде, что хоть что-нибудь из этого попадет к их сыновьям и дочерям. Но охранники выбрасывали большую часть принесенного, хотя Виоланта все время посылала своих служанок за материнскими передачами.

Хорошо еще, что Свистун не запрещал ей хотя бы это. Перехитрить Зяблика было нетрудно. Он был еще глупее, чем его куколка-сестра, и никогда не догадывался, какую сеть плетет Виоланта за его спиной. Но Свистун был далеко не дурак, и лишь две вещи помогали с ним справиться: его страх перед ее отцом и его тщеславие. Виоланта подольщалась к Свистуну с того дня, когда он впервые въехал в ворота Омбры. Она делала вид, что страшно рада его появлению, потому что ей осточертели глупость и слабость Зяблика, рассказывала, как нелепо расточителен новый наместник, и велела Бальбулусу записать мрачные песни Свистуна на лучшем пергаменте и украсить миниатюрами, хотя Бальбулус был в такой ярости от этого поручения, что сломал у нее на глазах три свои лучшие кисточки.

Поиск по сайту: