Нет у революции конца?

Пробудился я от легкой тряски. Не поворачивая головы, попытался осмотреться. Понял одно: лежу на полу какого-то транспортного средства. С хорошей скоростью оно рассекало городские улицы. В квадрат окна, что красовалось над головой, то и дело попадали очертания высоток — да, это Москва.

За спиной находились люди. Они негромко переговаривались друг с другом.

— Ты по кой фиг нализалась? — задавал мужской голос вопрос. Голос был мне знаком: Гарибальди! — Перепутала бокалы, что ли?

— Да, похоже, — сипло отвечал голос женский. Наташа!

— Ничего она не перепутала! — это определенно Пятачок. — И себе подсыпала порошок, чтобы на одной волне с ним работать. Самопожертвование во имя любимого. Что-то в этом духе.

— Это так? — требовательно спросил Гарибальди.

Наталья молчала.

— Ладно, позже с тобой поговорим. Будешь наказана за самовольство. — Он замолчал, и я почему-то понял, что сейчас он смотрит на меня.

— Виктор Валерьевич, вы уже проснулись? — ехидно (мне ли не знать интонации его голоса) обратился он ко мне. — Дыхание у вас как-то изменилось. Присоединяйтесь к нам, а то самое интересное пропустите.

Я неторопливо переместился в сидячее положение — сделать это оказалось совсем непросто, каждое движение отдавало в мышцах ломотой — и огляделся по сторонам. Вместе со мной в салоне находились трое: Антон с Борей выглядели свежими и бодрыми, Наталья — сильно помятой. На коленях у них покоились автоматы. Должно быть, примерно так выглядел и я. Или даже хуже. Вела этот микроавтобус с бесшумным двигателем на солнечных батареях, как и следовало ожидать, Вика.

— С добрым утром! — улыбнулся мне Антон. — Как себя чувствуем, Виктор Валерьевич? Вас Виктором называть? Или Виталием, как в России?

— Бывало и похуже, — ответил я, растирая затекшую руку. — Виктором, Виктором. Не создавай путаницу.

— Вот и славно! Если вы не возражаете, я тоже перейду на “ты”. Собственно говоря, мы еще вчера перешли.

— Меня похитили, или как все это понимать? — я постарался придать вопросу как можно больше праведного недоумения.

— Нет, что ты! Тебя просто вернули в боевое подразделение революционного антикоммунистического сопротивления. Где ты и должен находиться.

Я вяло обдумывал услышанное. Хотя что тут обдумывать! Все и так ясно.

— Так, так… А вас не смущает, революционеры долбаные, что я как бы не совсем тот Виктор, которого знали вы. Я уже понял — от меня скрыли информацию о том, что мой двойник был бандитом и погиб от пуль. Хочу сказать, что так ему и надо. Но я-то с какого хрена должен играть его роль?

— Да с того самого, — продолжал Гарибальди, — что это твое предназначение. Ты рожден, чтобы быть революционером. Революционером, заметь, а не бандитом.

— Ты так думаешь? А вот я сильно в этом сомневаюсь.

— Скажи мне, кем ты был в прошлой жизни? В России?

— Безработным я был.

— Не обманывай обманщика, друг мой. Ты был революционером. Я это знаю наверняка, — он подмигнул мне. — Был революционером на той стороне, был на этой, как все мы. Человек — величина постоянная. Он не меняется нигде и никогда. Ни в параллельных измерениях, ни на других планетах.

Кажется, теперь я понимаю, в чем твоя проблема, Гарибальди! Она в самоуверенности. Дикой, необузданной вере в самого себя и в свои долбаные теории. Ты и погиб из-за этой самоуверенности.

— Ну что же, — смотрел я на него пристально, — это так. Только там я был на стороне добра. Я боролся против капитализма.

— Да какая разница, брат! — улыбнулся он. — Дело не в “измах”, дело в адреналине.

— Вот так просто?!

— Нет, не так. Конечно, идеология не на последнем месте. Но тебе надо понять одну простую вещь: то, что было хорошим на той стороне, может оказаться жуть каким плохим на этой. Там коммунизм был для тебя светлым, недостижимым идеалом, который попирала огромная бесчеловечная махина. Обрати внимание, я не воспеваю капиталистический строй, а точнее, демократию, основанную на рыночных отношениях, хотя и считаю ее теперь, в этих обстоятельствах, единственно правильным общественным устройством. Я широкий человек, я прекрасно знаю, что там она приняла уродливые формы, выдохлась, сгнила, стала служить злу. Да, она заслуживала того, чтобы с ней боролись. Но здесь, дорогой мой Виталя… прости, Витя… здесь все с точностью до наоборот. Коммунизм превратился в неконтролируемое зло. Он сеет вокруг себя только смерть и страдания.

— Ты знаешь, — вставил свои пять копеек Пятачок, — сколько людей по всей Земле погибло в так называемых Освободительных войнах? А точнее, в мировом коммунистическом геноциде? Три миллиарда! Да, брат, именно столько — четверть человечества! Ты нигде, кроме как от нас, не услышишь эту цифру, но она верна. Три миллиарда, большинство из которых были обыкновенными мирными жителями, за просто так были уничтожены. Ядерным, химическим, бактериологическим оружием — коммуняки не выбирали средств и методов. А сколько было расстреляно, сожжено, сгнило в концлагерях! Тебя не смущает эта цифра, а? Ты готов смириться с ней? Ложиться по вечерам и просыпаться по утрам без малейших душевных колебаний? Есть свой бесплатный завтрак, который бесплатным стал только потому, что пропитался кровью всех невинно убиенных людей, посещать свою замечательную работу, смотреть замечательное и напрочь лживое телевидение?

— Ты же честный человек, Витя! — это заговорила Наташа. — Ты не сможешь жить с этим.

— Почему же? — возразил я. — Все эти миллиарды — это были сомневающиеся люди с гнилым нутром. Они совершили грех, впустив под кожу капиталистическую заразу, и за это их покарали. Сомневающимся нет места в коммунизме.

— Ты порешь чушь, — продолжала Наталья сверлить меня похмельным взором, — и прекрасно это понимаешь. А как же дети, скажи мне? Грудные, невинные дети. Они тоже совершили грех? Они, которые еще ничего не понимали в этой жизни. У нас есть архив фотографий, на которых изображены жертвы коммунизма. Смотри! — она рывком развернула ко мне ноутбук, который лежал на ближайшем к ней сиденье. Присмотревшись, на экране можно было разглядеть какую-то мутную фотографию, по всей видимости мертвого ребенка. Коммунисты ли убили его или кто-то другой, по фотографии понять было невозможно. — Знал бы ты, сколько погибло детей! Ты хочешь, чтобы и твоего ребенка убили ради каких-то лживых идей? Они просто жить хотели, радоваться солнцу и речной волне, но пришли беспощадные дяди с мечтами о светлом будущем любой ценой и превратили их в исковерканные трупики. Ты хочешь, чтобы и нашего с тобой ребенка сожгли в коммунистическом концлагере?

— Слава богу и компартии, у нас с тобой нет детей, — пытался я отбиваться, хотя, признаюсь, их коллективный напор несколько сбивал с колеи. Ну правильно, если тебя грузят в три рыла, нелегко устоять.

— Можешь считать, что есть, — ответила она, подарив мне пронзительную вспышку неистовых глаз. — Я беременна.

Я помолчал. Потом, все еще пытаясь быть последовательным и цельным, произнес:

— Ну хорошо. Это неожиданно, ты должна была сообщить мне, но раз так… Почему ты думаешь, что этого ребенка кто-то будет уничтожать? Он проживет счастливую, гармоничную жизнь в самом справедливом общественном устройстве. Никто не будет его эксплуатировать, он получит бесплатное образование, устроится на хорошую работу. На той стороне, в России, и мечтать не приходится о тех завоеваниях, которые есть здесь.

— Ребенок революционерки — это клеймо на всю жизнь, — ответил мне Гарибальди. — Его никогда не оставят в покое. Если ты хочешь, чтобы он был счастлив, то должен бороться с нами против коммунистического ига. Впрочем, ты и так будешь бороться, потому что я не ошибаюсь в людях. Я слишком хорошо знаю тебя. Слишком хорошо. Революционная кровь все равно вскипит в тебе.

— Подъезжаем! — бросила с водительского места Вика.

Все пришли в движение. Повязали на головы белые платки, обмотались ими так, что видны остались лишь глаза, схватились за автоматы.

— Держи, Сидень! — кинул мне платок Пятачок.

Сидень! Значит, вот какое здесь у меня погоняло. Абстрактно как-то.

— Автомат пока не получишь, — объявил Гарибальди. — Потому что сомнения на твой счет имеются. Придется доказать, что ты настоящий революционер.

— Надевай, надевай! — помахал на меня автоматом Пятачок. — Это в твоих интересах.

Нехотя я закинул платок на голову и неумело обвязался им. Наталья поморщилась и потянулась ко мне помогать. Даже с ее помощью платок сидел на голове коряво.

— Борис? — обратился я к Пятачку. — Тебя ведь так здесь зовут?

Он отрицательно мотнул головой.

— Игорь.

А-а… Значит, не совпадает.

— А прозвище, если не секрет?

— Пончик, — ответил за него Гарибальди.

Ну, это близко.

— Вика Белоснежка? — кивнул я на сидевшую за рулем красавицу.

— Вика Негритянка.

— Негритянка?

— Это ирония, братан.

— Понятно. А ты Антон?

— Точно! — отозвался тот.

— Гарибальди?

— В десятку! — все, кроме самого Гарибальди, покосились на меня с удивлением.

— Похоже, мы хорошо знали друг друга в России, а? — спросил он, странно взирая на меня.

— Да, — я решил не лукавить, — мы были друзьями.

— Революционная кровь! — подмигнул он. — Нам еще сражаться и сражаться вместе.

— Нет, на той стороне нам уже определенно не сражаться. Ты там умер. Причем очень глупо.

Он усмехнулся.

— Бывает.

Фургон останавливался.

— Да и на этой не сражаться… — добавил я.

— Готовность десять секунд! — объявил Гарибальди.

Все замерли в напряженном ожидании.

— Скажи, как по-твоему, я был там хорошим человеком? — сверля меня глазами сквозь прорези в ткани, спросил Антон.

— Да, ты был хорошим человеком, — ответил я.

Двери распахнулись, все устремились на выход.

— Я и здесь такой же, верь мне! — вскакивая и ныряя за всей командой в неопределенность московского дня, услышал я его слова.

Центр города, высотки. Бригада революционеров в количестве четырех человек — Негритянка осталась за рулем — понеслась прямиком к величественному зданию, у входа в которое наш фургон и остановился. Добряк Пончик участливо тыкал меня дулом автомата прямо между лопаток. Неприятно, черт!

Я успел задрать голову и рассмотреть массивные буквы, красовавшиеся на фасаде здания. ТАСС. Эге, вон они на что покуситься решили! Это что же, захватят главное телеграфное агентство планеты Земля и начнут вещать о свержении ненавистного коммунистического правительства? Ну да только разве рухнет великий коммунизм после такого жидкого высера? Не на одной же информационной составляющей он держится. А экономика, а армия, а искренняя вера простых советских граждан!

Нет, это глупость. Глупость и самоубийство.

А что если это и есть массовое самоубийство?

Между тем, ворвавшись в холл, братья-революционеры принялись стрелять. Охрану — а скорее всего, это были обыкновенные вахтеры, поставленные для проверки служебных удостоверений, наверняка безоружные, — здесь составляли два высоких и симпатичных парня с розовыми щеками и добродушными взглядами. Их завалили тотчас же, в первые секунды, без малейших колебаний. Наташа, моя милая, нежная Наташа, сделала в еще шевелящихся, ищущих последнюю надежду выжить молодых людей по контрольному выстрелу в голову. Я содрогнулся от этой сцены. Как же так, за что?! Они даже слово не успели молвить!

Очередной чувствительный тычок от Пончика, на этот раз в бок, под ребра, — и я помчался вместе с лихими абреками по лестнице.

— Не спи, включайся! — крикнул мне удивительно злобный Пончик.

Ты с чего это такой борзый, гнида? Тебя советское правительство вырастило, воспитало, а ты ему вот чем отвечаешь… Ладно, подожди, придет час возмездия.

Встречавшиеся на лестнице люди в страхе падали навзничь и закрывали головы руками. Один представительный пожилой дядечка с благородной сединой, спускавшийся прямо на нас, принялся вдруг с негодованием кричать и размахивать руками.

— Да одумайтесь же вы, нелюди! — взывал он к отсутствовавшей совести революционеров. — Как вам не стыдно — против своего народа, против братьев и сестер своих идти?!

Войти в патетический раж ему не позволили: Гарибальди вскинул автомат и уложил мужчину одиночным выстрелом в голову.

— Что, не ожидал от меня такого? — повернулся он ко мне. — Никакой жалости! Только так можно победить, правильно? Ты же был таким на той стороне! Вспоминай, вспоминай это чувство! Оно прекрасно.

Я ничего не ответил, да, кажется, он и не ждал от меня никакого ответа. Мы продолжали бежать вверх по лестнице.

— Это, друг мой Витя, — уже не глядя в мою сторону, продолжал вещать лидер революционной ячейки, — главный оплот зловредной коммунистической пропаганды. Так называемое Телеграфное агентство Советского Союза.

— Я знаю, что такое ТАСС.

— Знаешь? А, ну правильно. Оно ведь и в России осталось. Только к названию что-то добавилось. Правда, мы… то есть вы, на него там вроде не нападали.

— Да, не приходилось.

— Вот видишь, отстаете вы от нас! Передай своим корешам на ту сторону, если будет возможность, чтобы пользовались нашими разработками. Мы не возражаем. Кстати! — удивился он вдруг собственной мысли. — А как это тебя братья-революционеры отпустили? Неужели вот так взяли и сказали: лети, Витек, на отдых в Советский Союз, а мы тут без тебя париться продолжим. Ну-ка, братан, колись! Что-то тут дело нечистое.

— А я ни у кого не спрашивал разрешения.

— Не спрашивал? На самом деле? Так ты что же, наплевал на организацию? На товарищей? Ни фига себе! Получается, что ты, друг мой, самый обыкновенный дезертир.

— Я не собираюсь объяснять тебе, что мной руководило. Я никого не предавал, и совесть моя чиста.

— А-а, все было непросто, запутанно! Перипетии личных отношений, кризис идей, томление духа и плоти. Блин, как интересно… Потом обязательно пошепчемся. По-дружески. Я хочу знать все-все-все. Хотя бы для того, чтобы не повторять твоих ошибок.

А что, если никаких ошибок не было, самодовольный хлыщ? Что, если я единственный из всех вас, бестолочей, делал то, что должен был делать? Потому и достиг заветного Союза. А вы все сдохли, сдохли, сдохли!!! И здесь сдохнете, потому что я не позволю вам отнять у меня мою мечту.

— Информационный зал! — объявила бежавшая впереди Наталья.

Мы прошмыгнули сквозь стеклянные двери в огромное помещение с доброй сотней столов, за каждым из которых у компьютера восседал сотрудник агентства. Был самый разгар дня. Сотрудники вчитывались в поступающие новости, отбирали важные, отсеивали второстепенные и торопились побыстрее донести события дня до пользователей, ждущих новой информации от главного агентства советской земли во всех концах света.

— На пол, суки коммунякские! — заорал Гарибальди, пуская в высокий потолок автоматную очередь. — Правда-матка к вам в гости пришла.

Сотрудники агентства, уже слышавшие выстрелы и суету, встречали нас с поднятыми руками и испуганными физиономиями. Послушно укладывались на пол. Впрочем, один, средних лет мужик в ослабленном галстуке и с закатанными до локтей рукавами, с блестящим пятном плеши на яйцеобразной голове, агрессивным призывам не внял. Видимо, он был здесь каким-то начальником. Бодро зашагав через лежащих на полу сотрудников, он, ничуть не испугавшись, замахал на нас руками и скрипящим голосом заверещал:

— Что вы себе позволяете, шпана! Вон отсюда, бандитское отродье! На что вы рассчитываете, на кого? Советские люди никогда не пойдут за вами. Через пять минут вас скрутят и увезут в милицию. А оттуда в суд, потому что только там вам и место.

Пончик вскинул автомат.

— Заткни пасть, ублюдок! — выступил я вперед и со всей дури врезал смелому, но глупому работнику агентства в голову. Целился в висок, чтобы удар получился смачным, чтобы этот честный человек сразу же потерял сознание.

Похоже, так и произошло. Мужик рухнул на пол, слабо всплеснул руками и, издав тихий стон, замер. Только бы не умер!

— Лезете вечно с бодягой своей тупорылой! — продолжал я психовать, одаривая его пинками. — Все вам не сидится, все вам неправильно. А что правильно-то, что?! На рожон лезть, как тупой скотине? Нет уж, не дождетесь, сволочи!

Я отскочил от мужика и яростно окинул взором помещение. Некоторые из сотрудников еще не улеглись. Стояли, любопытные тушканчики, и наблюдали, чем там все закончится. Смертью все закончится, бараны вы этакие, смертью!

— На пол лечь!!! — завопил я что есть мочи. — Разорву на куски всех, кто ослушается! На пол и руки за голову.

После моего сольного номера сомневающихся, стоит ли ложиться или еще чуток постоять, похоже, не осталось. Буквально через мгновение улеглись все. Я встретился взглядом с Гарибальди. Тот смотрел на меня с ласковым прищуром.

— Я же говорил! — подмигнул он мне. — Революционная кровь все равно вскипит.

Вскипит… Ничего ты не понял, недоразвитый. Я им жизнь спасаю, а не твоей псевдореволюции одолжение делаю.

— Рассредоточиться по объектам! На все про все — не больше десяти минут. Пончик, найди помещение с серверами. Оно где-то здесь, на этаже.

Гарибальди вместе с Наташей принялись расхаживать по залу и стрелять по компьютерам. По переплетающимся в тугие косы сгусткам кабелей. По неизвестного назначения массивным агрегатам, усеянным светодиодами.

— Витек, найди что-нибудь тяжелое! — крикнул мне Антон. — Монтировку какую или молоток. Круши все подряд, дай волю энергии.

И это все? Вы примчались сюда, чтобы устроить погром? Чтобы парализовать работу информационного агентства?

Да господи, тут через два дня все восстановят! Или вы и такой акцией будете довольны? А, ну конечно, вы же недоразвитые революционеры, вы же довольствуетесь малым. Не, ребзя, как-то вы не творчески подошли. Можно было просто навалить кучу говна на лестнице агентства, а потом вывесить фотки в сети. Но чтобы надпись “ТАСС” была видна. Эффект тот же самый!

Ну хорошо, не тот же… Это действительно печально и даже ужасно: в центре Москвы в здание ТАСС беспрепятственно вваливается куча отморозков и крушит все на своем пути. Куда смотрит милиция? А КГБ? Почему оно бездействует, черт возьми! Оно же должно предупреждать подобные теракты, должно уничтожать их зачинщиков на корню!

Как вообще возможно такое, что в стране победившего коммунизма в лицо всему народу плюет жалкая горстка психически нездоровых отщепенцев? Их ведь крохи, малость. Раз, два — и обчелся. Бьюсь об заклад, они здесь даже шести-семи полноценных боевых пятерок не имеют. Их можно обнаружить и арестовать в течение недели! Неужели для всемогущего КГБ это проблема? Неужели нужно подвергать риску жизни простых советских граждан, которые счастливы, которым не нужны никакие революции? Неужели кому-то действительно важно, чтобы они функционировали?

Как ни странно, я почти сразу же нашел молоток. Вот когда не надо, всегда так: возьми и появись! Что еще оставалось делать… стал лупить им по оборудованию. Что-то такое успокаивающее в этом обнаружилось. Сублимированный выход для ярости.

— Я знал, что мы сработаемся! — хлопнул меня по спине довольный моим усердием Гарибальди.

Вдруг на какие-то краткие секунды мне стало плохо. Неимоверно плохо. Словно весь мир вывернули наизнанку и трясли сейчас этим сморщенным, дурно пахнущим полотнищем перед моими глазами, демонстрируя мне все его гнусные секреты и тайники. Я вдруг явственно, совершенно отчетливо понял, что ни в какой Советский Союз я не перемещался. Что подлые капиталистические спецслужбы просто-напросто вычислили в моем лице врага, ввергли меня в коматозное состояние и держат сейчас в жестяной консервной банке вместе с сотнями других сомнительных граждан Российской Федерации.

Черт, а потом я понял нечто более существенное! Я понял, что никакого Советского Союза вовсе нет. Просто это выдумка тех же самых спецслужб, там сейчас много молодых, циничных креативщиков, они и разработали этот проект с несуществующим параллельным Союзом для того, чтобы выявлять неблагонадежных. Никакого СССР нет, какая, на фиг, страна всеобщей справедливости, ее похоронили в девяносто первом году прошлого века Горбачев с Ельциным, а я всего лишь идиот, я болен, я позволил развиться в себе этой болезни — и меня изолировали от общества. И правильно сделали, потому что с такими, как я, жить нельзя, опасно просто, я неадекватен и дик, я верю в сказки. Разве может все это существовать на самом деле: справедливый и великий Союз, в котором орудуют антикоммунистические революционеры? Ну не бред ли?

— Заряды заложил! — крикнул, вбегая в зал, Пончик. — Через пять минут бабахнет. Делаем ноги.

— Все, братва, отбой! — гаркнул Гарибальди. — Вниз! Живо, живо, живо!

Я выронил из рук молоток и помчался за террористами следом. Бежал последним, в спину меня уже никто не подталкивал. То ли заслужил уважение, то ли просто не до меня было. Второе вероятнее.

Мы успели отъехать всего на пару сотен метров, когда прозвучал взрыв. Был он достаточно скромен и целостности здания не угрожал. Я увидел в окно фургона, как на асфальт просыпался сонм стеклянных брызг.

— Как ситуация? — спросил Гарибальди Негритянку.

— Вроде в норме, — отозвалась та. — Хвоста нет. Через несколько минут сменим транспорт.

Террористы снимали с голов платки. Я тоже с удовольствием освободился от него, и так уже распутавшегося и готового слететь. Встретился глазами с Наташей — взгляд ее был усталый, холодный и абсолютно чужой. Это к лучшему. Если бы она пыталась что-то передать им, искать понимания — я бы мог и дрогнуть. А теперь мне будет легче.

Все, подруга, ты не моя! Отрекаюсь!

— Ну что же, господа революционеры, — объявил Гарибальди. — Поздравляю вас с успешно проведенной акцией и объявляю горячую личную благодарность. Поверьте мне, вы внесли еще один мощный камень в фундамент будущего справедливого демократического мироустройства.

Глава шестнадцатая

Стержень

Отец, точнее тот человек, который считался здесь моим отцом, сидел в кресле у телевизора и смотрел выпуск новостей. Шел репортаж из России.

— Безрадостно тянутся дни в многодетной семье Сергачевых, что проживает в подмосковном Подольске, — вещал советский корреспондент-межпространственник. — Вот уж и новогодние праздники не за горами, а Елена Дмитриевна, мать четверых детей, что мал мала меньше, ума не приложит, что же собрать на праздничный стол. Алексей, муж Елены, сержант милиции, погиб в прошлом году. Разъяренная толпа пенсионеров, штурмовавшая местное отделение Пенсионного фонда, забила его насмерть булыжниками, пытаясь добиться ответа на законный вопрос: “Доколе пожилому человеку влачить в России нищенское существование?” Ни один из руководителей отделения к пенсионерам не вышел, лишь мужественный сержант Сергачев честно исполнял свои нелепые обязанности по разделению белой властвующей кости и черного трудового мяса. За честность свою и поплатился… И вроде понятен Елене гнев простого человека труда, но не может она найти ответа на вопросы: “За что же отдал свою жизнь ее супруг? Кто ответил за его безвременную кончину?” А зима в этом году в Подмосковье суровая. Денег на покупку теплой зимней одежды для себя и детей у Сергачевой, бывшей работницы паспортного стола, получившей после гибели мужа инвалидность в связи с обострением сахарного диабета и вынужденной с недавних пор жить на крохотное пособие, нет нисколько. Последние ушли на скромные продукты питания. Вот и приходится Елене перешивать в детскую кацавейку старый коврик, что лет двадцать валялся в прихожей. Авось не схватит малыш воспаление легких — ведь гулять и снежками кидаться хочется!..

Услышав, что кто-то вошел в комнату, отец оглянулся.

— А-а, ты… Видишь, что делается у вас там, в России! Смотрю, и сердце разрывается. Как же умудрились правители довести страну до такого плачевного состояния!? Неужели ни капли совести ни у кого не осталось? Ой, Вить, хорошо-то как, что уехал ты оттуда! Как ты там жил — я ума не приложу. Это не жизнь, это камера пыток.

Я усмехнулся.

— Зачетно дурочку лепишь, ветеран хренов, — прошипел, едва сдерживая ярость. — Детишек пожалел, да? А псы твои бешеные, которые смерть сеют на московских улицах, разве они не за это самое борются? Не за то, чтобы здесь такой же кошмар начался, как в России? Чтобы дети с голоду умирали, чтобы матери на луну от отчаяния выли? Ты объясни-ка мне, народный артист, как ты умеешь так органично уживаться под двумя личинами: заслуженного ветерана Освободительных войн и озверевшего главаря террористов.

По мере проговаривания мной этой эмоциональной тирады лицо Валерия Федоровича делалось вытянутым и серым. Глаза округлились, нижняя челюсть отвисла. Он взирал на меня с дичайшим изумлением. Вот ведь сука лицедейская!

— На тебе, гнида! — не сдержался я и залепил ему от души по морде.

Да и почему, собственно, я должен сдерживаться?

Отец кувыркнулся с кресла и шмякнулся лицом об пол. Когда он приподнял голову, я увидел, что с его подбородка тонким ручейком стекала струйка крови.

— За что ты так со мной, сынок? — горестно вопросил отец. — Что я тебе сделал?

— Мне пока ничего! — воскликнул я. — Не успел. Если не считать провокации с ТАСС. Ты думал, что повяжешь меня этим, да? Ты считаешь, я такое недоразвитое ссыкло, что, разбив там пару компьютеров, испугаюсь мести КГБ и уйду в партизаны? Ты вообще дебил, да? Это для тебя и твоей своры КГБ смертный враг, а для меня — надежный друг. Понял?! Вот я включу сейчас видеокамеру, возьму молоток и буду лупить тебя по башке, а ты всех до одного сдашь мне своих шакалов. И сам явку с повинной напишешь, потому что и представить себе не можешь, как тебе будет больно.

— Сынок, я не понимаю, о чем ты! Успокойся, пожалуйста. Что с тобой произошло?

Успокоиться — но лишь ненамного — я смог лишь после того, как хорошенько обработал его ногами. Что-то в нем захрустело, крови потекло еще больше, но этот хрен все равно продолжал строить из себя саму невинность.

Мне действительно пришлось сходить за молотком.

— Ты народу, мразь, — шептал я, ломая короткими и хлесткими ударами его пальцы, — советскому народу много чего плохого сделал. Сколько крови на тебе, сколько трупов? Не считал? За каждого убитого ответишь. За каждого покалеченного. Столько же раз тебя умерщвлять буду.

Отец уже ничего не говорил, лишь стонал. Крепкий кабан. Не колется. Ну ничего, лиха беда начало. Я без полного списка всех членов этого долбаного КОМКИ, без адресов, денежных счетов и схронов с тебя не слезу. Сутки потребуется — сутки терзать буду, неделя нужна — неделю. У меня времени полно.

— Как в зеркале, значит, все, да? Там за одно, здесь за другое. Там за коммунизм, здесь против. Все до одного, вся пятерка в сборе. Это ж надо так совпасть! Хоть бы один выпал, а. Чего уж тут насчет тебя соображать и сомневаться. Раз там руководишь сопротивлением, то и здесь такая же за тобой роль. Вы, уроды, небось думаете, что и я так же легко смогу войти в зазеркалье. Измениться, поменять ориентиры, стать другим человеком. Да только фигушки вам! Не такой я человек, потому что внутри у меня стержень. Ты понимаешь, Иуда, что есть такое этот стержень? А-а, да разве понять тебе! Это то, что никогда и ни при каких обстоятельствах не изменить. Не согнуть и не исковеркать. Я бы и тебе пожелал иметь такой, но слишком ничтожен ты для этого, и внутренний мир твой убог и мал. Не поместится в тебя стержень.

После очередного удара Сидельников потерял сознание. Руки его к тому времени представляли собой кровавое месиво.

— Ай-яй-яй, Виктор Валерьевич! — качал головой полковник Горбунов. Я все же сумел расслышать в его словах иронию. — Ай-яй-яй. Как же вы так могли — родному отцу молотком пальцы ломать? Бррр! Это ж надо до такого додуматься!

— Он мне не отец, — отвечал я мрачно. Меня накачали какими-то успокаивающими лекарствами, я был туп и отрешен. — Он руководитель подпольной террористической группировки.

— На каком основании вы сделали этот вывод?

— Он… точнее, его двойник на той стороне, мой настоящий отец… является руководителем антикапиталистического подполья.

— В котором вы тоже состояли?

Он с самого начала все знал… А, какая разница!

— Да, в котором я состоял.

— И по аналогии вы сделали вывод, что на этой стороне он должен возглавлять точно такую же группировку, только антикоммунистическую?

— Точно. Да и как мне не сделать такой вывод, если я сам… ну, то есть мой двойник, был здесь террористом?

— Да, — подтвердил кивком Горбунов, — это так. Настоящий Виктор Сидельников, или, скажем иначе, первый Виктор Сидельников, был членом КОМКИ. При совершении противоправных действий уничтожен. Потому-то нас так и заинтересовала возможность вашего переселения из России в Союз. Интересные, знаете ли, перспективы открывались. И представьте себе, мы не ошиблись. Они начинают оправдываться.

Горбунов выглядел чрезвычайно довольным. Как шахматист, просчитавший все ходы в долгой-предолгой партии.

— Дело в том, что я встретил здесь всю свою Звездочку. Всех, с кем воевал против капитализма на той стороне. Сейчас они сражаются с коммунизмом.

— Звездочка — так называлось ваше боевое подразделение? Да уж, здесь его так не назовешь. По-моему, они зовут это просто “пятеркой”.

— Ну и что же получается? Если Звездочка там и здесь одинакова, то и руководитель у организации один и тот же.

Горбунов задумчиво и с плохо скрываемым азартом вертелся на вращающемся кресле.

— Логично, — кивнул он. — Очень логично. Но, к сожалению, Валерий Сидельников не руководитель подполья. Он досконально проверен, за ним нет ничего. Это добропорядочный ветеран, человек, беззаветно преданный советскому строю. Имя руководителя террористов нам известно, это некто Марк Сапрыкин, бывший руководитель аналитического подразделения одного из отделов КГБ. Да, представьте себе, это наш бывший сотрудник. Может быть, поэтому нам до сих пор и не удается его обезвредить. Он глубоко законспирирован, местонахождение его неизвестно. Человек он очень умный, осторожный, расчетливый и безжалостный. Абсолютный маньяк. Поединок с ним — изматывающее противостояние, должен вам признаться. Но, как вы сами понимаете, сколько веревочке ни виться, конец все равно найдется. Рано или поздно мы его достанем. Как видите, Виктор, не все в наших параллельных реальностях так уж зеркально.

— Я хочу, чтобы мне вернули мое старое имя. Виктор Сидельников — предатель Родины. Я хочу быть тем, кем я был всегда. Меня зовут Виталий Шаталин.

— Ну, с этим проблем, я думаю, не будет. Изменить имя — это законное желание советского человека.

— Что вы будете делать с этой бандой? С Гарибальди и его подручными?

— Хороший вопрос, очень хороший. Гарибальди нас чрезвычайно интересует. Это наиболее дерзкий и свирепый террорист, ликвидация его была бы большим успехом в нашей деятельности.

— Я знаю их всех. Их имена, их повадки, их образ мыслей. Мы можем взять их в два счета.

— Я очень рад вашему настрою, Виталий. Очень. С вами мы серьезно продвинемся в антитеррористической деятельности. Ваше появление в Союзе — знак судьбы. Мы тотчас же начнем с вашей помощью разработку операции.

— Никакого суда, товарищ Горбунов! Их необходимо уничтожить, всех до одного. Из поганого ружья ржавыми пулями. Уж я-то отлично знаю, на что они способны.

— Ну, обещать уничтожение без суда я вам не могу. Мы все-таки в правовом государстве живем. Но судебное решение по ним может быть только одно: смертная казнь.

— Давайте приступим!

— Вот слова патриота! Непременно, Виталий, непременно. Вы пойдете работать в Комитет Государственной Безопасности?

На этот раз я не раздумывал.

— Да!

— Замечательно! Прямо сейчас мы спустимся на этаж ниже, где располагается наш оперативный штаб, и приступим к разработке детального плана ликвидации подразделения Гарибальди. Ну а затем, я полагаю, надо отправить вас на учебу в нашу Высшую школу. У вас прекрасный опыт, который, безусловно, поможет вам в работе, но без базовых знаний тоже никуда. Три года — это небольшой срок. Тем более что учеба не помешает вам принимать практическое участие в наших контртеррористических операциях.

— Я готов! — лишь выдохнул я в ответ.

Мы поднялись.

— Виталий! — остановил меня Горбунов. — Насколько мне известно, одна из террористок, Кислицина Наталья, достаточно близкий вам человек. Возможно, вы не хотели бы причинить ей вред. Я могу это понять. Если вы хотите, то мы можем учесть это обстоятельство при планировании операции. Провести отдельное задержание или как-то изолировать ее… Ну а потом сила любви и советская медицина могли бы сделать из нее человека. Полноценного советского гражданина.

Я даже не собирался раздумывать над этим предложением.

— Прошу вас никаких особых обстоятельств не учитывать. Мне безразлична эта девушка. В ней нет стержня, она недостойна коммунизма.

Возвращаться домой я, разумеется, не собирался. Поехал на комбинат, где написал заявление о кратковременном отпуске по личным обстоятельствам, и попросил в профкоме выделить мне комнату в общежитии. За прогул, целиком и полностью вынужденный, меня даже не пожурили. Словно его и не было. Вероятно, Горбунов, как я и просил, уже позвонил и объяснил, что я отсутствовал по государственной надобности.

Комнату мне выделили тотчас же. Через час я уже открывал дверь в просторные пролетарские апартаменты. “Комната в общаге” оказалась приличной однокомнатной квартирой с санузлом и кухней. Никаких соседей. Я ополоснулся под душем и завалился спать.

Операция по захвату Гарибальди и его банды была запланирована на ближайшие дни. Вместе с Горбуновым и еще тремя сотрудниками госбезопасности мы разработали ее детальный план. Точнее, его предложил я, а они молча согласились. Мне отводилась роль подсадной утки. Если коротко, то все должно было выглядеть примерно так: мы встречаемся с Натальей, я изображаю из себя прозревшего человека, проклинаю коммунизм и настоятельно требую проведения очередной акции. Соглашаются на нее террористы или нет — это другой вопрос, но очередной виток сближения между нами произойти обязан. Какая-то дружеская встреча за выпивкой, поход в театр или на рыбалку. Когда все подразделение оказывается в сборе, я отсылаю в КГБ эсэмэску. По сигналу телефона они отслеживают мое местонахождение и срочно мобилизуют специальный контртеррористический отряд, который у них всегда наготове и только ждет сигнала к выступлению. Ну а дальше — дело техники. Будут сдаваться — брать живьем, нет — валить на месте. Угроза моей жизни? Да черт с ней, с угрозой, я и жизнь отдам за коммунизм, только бы этих нелюдей выловить.

В беспокойном, но все же азартном воодушевлении прошло два дня. Необходимость совершения каких-то непростых и опасных действий после многомесячного расслабона отчасти напрягала, но в гораздо большей степени радовала. Адреналин, про который плел свою чушь Гарибальди, он действительно бурлит, но совершенно в другом преломлении. Это не значит, что тебя возбуждает любая опасность, какой бы ни была ее природа, это значит, что тебя возбуждает благородная опасность. Правильная. Справедливая. В общем, направленная на окончательную победу марксизма-ленинизма.

На улицу я вышел лишь раз — за продуктами. Все остальное время готовился к операции: отжимался, бегал вокруг кровати, наклонами качал пресс. Мышцы предательски завыли — размякли без дела. Ничего, ничего, скоро войду в тонус. Это даже здорово, что повоевать придется и здесь. Главное — что за правое дело.

Утром третьего дня мне наконец позвонили. Был это не Горбунов, а какой-то неизвестный человек, и слова его оказались неожиданными. Он не сообщил о начале операции, а предложил поехать вместе с сотрудниками органов госбезопасности в морг. На опознание.

— За вами заедут, — сообщил он.

— Подождите, подождите! — запротестовал я. — Вы что-то напутали. Соедините меня с полковником Горбуновым, у меня к нему важный разговор. Мы должны начать с ним операцию по захвату террористов.

— Операция уже проведена. Вам необходимо опознать трупы.

Я обомлел. Как проведена? Кто отдал приказ? Что за гнусное надувательство?

На Горбунова, который встретил меня в морге, чуть не накинулся с кулаками.

— Да как вы могли! — выговаривал я ему всю злобу. — Так кинуть! Так вы что же, воспользовались моей информацией и сделали все без меня?! А как же заседание в оперативном штабе, как же планирование операции?

— Успокойся! — довольно жестко одернул меня тот. Оказывается, он был уже со мной на “ты”. — Мы действительно хотели действовать по первоначальному плану, но на следующий день провели еще одну планерку. И все изменили. Вариант с подсадной уткой не подходил.

— Почему? — не понимал я. — Ведь я стал у них своим.

— Ты ушел из дома. Избил отца. Где гарантия, что они про это не узнали? Твоя сестра Даша — близкая подруга Стрекозы. Вероятность того, что террористы осведомлены о твоем срыве, крайне высока. Мы не могли рисковать твоей жизнью.

— Да не было никакого риска, — уже спокойнее, но ничуть не горше говорил я. — Я бы все объяснил, появись необходимость.

— К тому же сомнения возникли и на твой счет. Вдруг твой визит в КГБ — часть хорошо спланированной операции террористов?

— А, вот с этого бы и начинали! Вы не поверили мне.

— Мы поверили тебе.

— Но не полностью! С фигой в кармане.

— Это наша работа. Мы должны принимать во внимание все варианты.

— И что же показала ваша операция: я не часть террористического плана?

— Виталий, — проникновенно произнес Горбунов, опуская руку на мое плечо, — лично я никогда в тебе не сомневался. Ведь ты человек со стержнем. Но ты должен понимать, что не все делается и будет делаться по твоему хотению. Спецслужбы — это жесткая система. Она не терпит самовольства, ей надо подчиняться.

Мы шли по длинному коридору в помещение с трупами. Я, Горбунов, еще двое.

— Наверняка захват прошел не так, как надо! — бросил я в сердцах. — Так всегда бывает, когда отступаешь от первоначального варианта. Среди ваших людей есть жертвы?

— Увы, есть. Но они знали, на что идут. Захватов, кстати, было несколько. Всех брали по одному.

— А бандиты? Они все уничтожены?

— К сожалению, нет. Антон Самохин по прозвищу Гарибальди от нас ускользнул. Игорь Камольцев, он же Пончик, и Виктория Снежкина, она же Негритянка, застрелены. Наталья Кислицина, Стрекоза, покончила жизнь самоубийством.

Я не дрогнул. Не моргнул даже. Ноль эмоций. Молодец!

— Живым взят лишь Никита Костиков. Как ты и предполагал, он оказался связан с террористами. Сейчас дает признательные показания. Впрочем, насколько можно судить, он знал очень мало и лично в терактах не участвовал. Некто Арсений Брызгалов, которому ты отводил роль звеньевого в КОМКИ по аналогии с Россией, в Советском Союзе не рождался. Да, вот так, — заметив мое недоумение, пожал плечами Горбунов. — Арсениев Брызгаловых у нас хватает, но они не двойники твоего Брынзы. Совершенно другие люди.

Вот ведь гнида удачливая! Там нагадил, а здесь умудрился не родиться. Везунчик, мать твою! Надо было все же порешить его в России. На бизнесмена Сидельникова нет надежды.

Они лежали в ряд под белыми простынями. Почему-то пятеро.

— А еще двое? — кивнул я.

— Случайные жертвы, — повел бровями Горбунов. — Без них тоже не обошлось.

Никто из медперсонала снимать простыни с лиц убитых не собирался. Открывший нам дверь санитар топтался в стороне. Я задирал ткань самостоятельно.

— Да, это Бело… Негритянка.

— Да, это Пончик.

— Да, Стрекоза.

Я был спокоен, абсолютно спокоен. И очень радовался этому обстоятельству. Стержень внутри, стержень спасает от эмоций.

Одна предательская мыслишка где-то на периферии сознания все же вылезла на поверхность. “Вот и снова я тебя убил”, — холодно, бесстрастно пронеслась она по закоулкам осмысленности и затихла, придавленная и уничтоженная моей волей.

Я сильный. Я могу и без тебя. Я даже знать не хочу, была ли ты на самом деле беременна.

Глава семнадцатая

Служу Советскому Союзу!

Вечер выпускников Высшей школы КГБ имени Феликса Эдмундовича Дзержинского проходил в шикарном московском ресторане “Прибалтика”. Шел июль 2029 года, лишь несколько дней как завершились государственные экзамены, будущее манило новыми ожиданиями, светлыми перспективами и увлекательной, ответственной работой.

К шести вечера в ресторан стали подтягиваться выпускники. Отутюженные костюмы, яркие галстуки, выбритые щеки. В основном — с женами и подругами.

— Эй, слушай, дорогой, почему без прекрасной половины? — еще издалека махал мне рукой Нодар. Однокурсник, сын министра внутренних дел Грузинской ССР. Хороший парень. За локоть, вся нарядная и цветущая, его держала молодая жена — балерина Большого театра.

— Да страшно, друг! — отозвался я с улыбкой, хотя все эти вопросы уже начинали надоедать. — Вдруг отобьешь.

— Ай, знаешь, хорошо, что боишься! — рассмеялся Нодар. — Перед кавказскими мужчинами устоять невозможно. Вот у Регины спроси, она подтвердит.

Регина смущенно понурила взор. Симпатичная. Рад за Нодара. За всех рад — за себя особенно. Лейтенант… есть что-то твердое, основательное в этом слове. Должно быть, именно к этой основательности я и стремился всю жизнь.

Днем в актовом зале нам вручали дипломы об окончании учебного заведения и удостоверения о присвоении офицерского звания. В президиуме заседал весь цвет госбезопасности — старые, прожженные волки, за плечами которых огонь, воды и пороховые газы деятельной службы на благо советского государства. Благородная седина, элегантная выправка — любо-дорого посмотреть на живых легенд разведки. Приехал и партийный босс — первый секретарь Московского городского комитета КПСС, член Политбюро ЦК КПСС Григорий Явлинский. Никого значительнее не прислали. В кулуарах на эту тему язвительно перешептывались: не в почете, мол, ныне органы госбезопасности, положили на них партийные шишки. Эх, был бы жив Романов… О тщательно скрываемой от широкой общественности смерти генерального секретаря у нас говорили в открытую, правда шепотом.

Но праздник есть праздник, и даже не в меру либеральным коммунистам из Политбюро его не испортить. Торжественно зачитывал ведущий церемонии, ректор Высшей школы, имена выпускников: под гром аплодисментов поднимались мы, гордые и смущенные, на сцену, чтобы получить заветные корочки.

— Виталий Шаталин! — объявили мое имя.

Я не ожидал, что будет так волнительно. Даже пол заплясал под ногами, когда торопливо взбегал по ступенькам на сцену.

— Виталий не просто отличник учебы, — похвалил меня между тем ректор, — а еще и секретарь партийной организации курса. Замечательный студент! Уверен, он станет и прекрасным сотрудником.

Старичок Явлинский при упоминании партийной организации оживился и, когда пришел его черед пожимать руку, сделал это с особым вниманием и даже теплотой.

Я постарался ответить любезностью на любезность. Все-таки двойник за двойника не ответчик. В конце концов, российская капиталистическая действительность — это сбой, тупик в развитии вселенских причинно-следственных связей. Настоящая история происходит здесь. Будем считать, что он не виноват за свою копию-либерала на той стороне. Тем более что даже там она практически позабыта.

— Служу Советскому Союзу! — торжественно, с дрожью в голосе объявил я в зал. Даже слезы на глазах выступили.

Там, в зале, — я мимолетно выловил лицо из толпы, — приветственные знаки делал мне полковник Горбунов. До конца церемонии он не досидел — должно быть, позвали дела.

Три года учебы пролетели незаметно. Никогда бы не подумал, что учеба в Высшей школе КГБ может быть таким увлекательным делом! Вся мишура, вся анархистская пена окончательно схлынули с моей сущности и открыли во всей красе убежденного государственника. Надо, надо защищать наше государство рабочих и крестьян от хаотичных попыток асоциальных дикарей превратить его в прах. Один раз, на той стороне, коммунисты уже дали маху, доведя себя до такого жидкого состояния, что позволили заползти в самое сердце государства бубонной чуме, которая в одночасье уничтожила его. Мы не имеем права повторить то же самое здесь. В таком случае человечество вообще недостойно жизни.

К некоторому моему удивлению, за время учебы семья Сидельниковых не оставляла попыток вернуть меня в свое лоно. Уже через пару месяцев ко мне в общежитие (комната, а точнее две, — оказались еще более благоустроенными, чем в заводской общаге) приперлась Даша. И откуда только узнала, что я живу здесь? На комбинате, должно быть, сказали — мне ведь давали там характеристику для Высшей школы. Выглядела так называемая сестра грустной и потерянной. Она проходила по обвинению в пособничестве в деле об организованных террористических бандформированиях, но отделалась условным сроком то ли на полтора, то ли на два года. Чего уж говорить: советский суд — самый гуманный суд в мире.

— Мать плачет, не останавливается, — присев на краешек кровати, передавала она мне новости “из дома”. — Слезно просит, чтобы ты вернулся.

— Она мне не мать, — отвечал я сурово. — И ты мне не сестра. Я вас знать не знаю.

— Вить, она же не переживет этого! Она и так едва руки на себя не наложила, когда того Витю убили, а сейчас и вовсе с ума сходит.

— Вот! — показал я ей новый паспорт, развернув его на странице с именем и фотографией. — Меня зовут Виталий. Виталий Шаталин. И я, милая девушка, не понимаю, о каком Викторе идет речь. Прошу оставить меня в покое!

Потом она ловила меня у входа в учебный корпус еще пару раз. Бежала за мной, не обращающим на нее внимания, и торопливо рассказывала о том, что отец зла на меня не держит, что руки у него зажили и что он даже не вспоминает о произошедшем. Скороговоркой проговаривала, что мать положили в больницу, и от тоски по сыночку совсем ей плохо и тошно.

— Обнять тебя перед смертью хочет, — пыталась она меня разжалобить.

Я на эти провокации не реагировал.

А вскоре ко мне заявилась и сама мать. Она ждала меня на скамейке у общежития, окликнула, с трудом поднялась, опираясь на палочку. Во мне шевельнулась неуместная вежливость, и я остановился поговорить с ней.

— Сынок, ты уж уважь меня, не прогоняй! — вытирая слезы, зашептала она. — Извелась я вся, заболела вот сильно. После смерти Вити еле оправилась, а после твоего ухода совсем подкосило. Возвращайся, сынок! — зарыдала она вдруг, и плечи ее заходили ходуном от всхлипов. — Не могу я без тебя.

— А что же боженька не утешает? — спросил я цинично. Жалеть эту женщину я не собирался.

— Боженька велит прощения у тебя попросить. Прости меня, солнышко мое, если обидела я тебя чем! Как мне вину искупить?

— Да что ж какие вы все слабые, а?! — воскликнул я в сердцах. — Как же жить так можно? Женщина, я не ваш сын! Не ваш, понимаете? Обратитесь к психиатру, пожалуйста, он выпишет вам хорошие лекарства.

— Да как же не сын? — заплаканная женщина смотрела на меня недоуменно. — Это ж все одно, все параллельные реальности, все одно. И разницы нет в них никакой. Везде мы одно и то же. Везде мы — это мы. Сын ты мой, сын! А по-другому и не может быть.

— Ну хорошо, — проклиная себя, я даже что-то вроде жалости испытал к этой сумасшедшей, — почему же вы такая скорбная и убитая ходите? Ведь я жив, здоров — разве мало вам этого? Живите спокойно.

— Дай поцелую тебя, сынок! — бросилась она ко мне, решительно собравшемуся скрыться от нее за дверями общежития. — Один раз только!

И я зачем-то позволил.

— Вот нет у тебя детей своих, — шепнула она, порывисто обняв меня и целуя в щеку, — и не понимаешь ты, как же это все тяжко.

На меня нахлынули гадкие эмоции, и я торопливо поспешил ретироваться.

— Люблю тебя, Витенька! — кричала она мне в спину. — Все равно ты всегда будешь моим сыном.

Через пару недель после той встречи пришла эсэмэска от Даши: “Умерла мама. Придешь на похороны?” В тот же день я сменил номер телефона.

— Ба, вот это встреча! — возвышался надо мной грузный мужик с генеральскими погонами на кителе. Рукав левой руки был просунут у него под ремень. — Витек, точно?

— Генерал Дробышев? — удивился я неожиданной встрече. — Очень рад, Виктор Васильевич!

— Ага, помнишь! Мальорка! Рымбаева! Подожди, ты Витек или не Витек?

— Виталий.

— А, все равно Витек. Значит, не ошибся. Это хорошо, а то что-то сбои начала память давать в последнее время. Старость, видимо.

— Ну что вы, какая старость! Вы еще вон какой крепкий.

— Ты как здесь? Выпускник, что ли?

— Так точно!

— Ну молодец. Гляди-ка, в Высшую школу КГБ подался! Не дурак. Распределение получил?

— Получил. Отдел специальных проектов.

— Ого, засекреченная элита! Даже я не вполне представляю, чем там занимаются. Далеко пойдешь. Ну что, время есть выпить, или танцы-шманцы зовут?

Времени было с избытком, танцы меня не привлекали. Мы заказали бутылку виски и уселись за свободный столик. Я разлил напиток по рюмкам.

— Куда отправляют-то? — спрашивал меня генерал. — Или ты на правах блатного в Москве остаешься?

— Нет, какая Москва! Порт приписки — Африка. Южный сектор.

— Мда… Это жопа!

— Серьезно?

— Да не, шучу, ничего такого страшного нет. Обычная антисоветская муть — дикие банды негритосов. То коммуниста завалят, то диверсию на руднике проведут. Рутина. Бывал я там наездом. Жить можно. Погода только противная. Днем беспрестанно потеешь, ночью зуб на зуб не попадает. Ну, бытовые условия соответствующие. Как ни стараются там цивилизацию поднять, советский стиль жизни наладить, негритосам все равно по деревьям скакать хочется. Но ты не бери в голову. Если есть желание добрые дела делать, все трудности ерундой покажутся. Но помни: добрые дела надо делать беспощадно! Человека только так можно обратить в счастье.

Признаться, я совсем не парился о будущем месте работы. Хотя генерал был не первым, кто выражал мне сдержанное сочувствие по поводу моей бессрочной командировки в Африку. Будь что будет, мне везде интересно коммунизм строить. Главное, чтобы людям хорошо жилось.

Знал я, что многие мои однокурсники блатом все же пользовались. Тот же Нодар оставался в Москве, поближе к Большому театру. Еще один однокурсник, молдаванин Володя Друцэ, получил распределение в Ленинград. С какого хрена, по каким связям — непонятно: он всегда утверждал, что был сыном пастуха. Ну да ладно, желаю им удачи. Москва с Ленинградом — они ведь тоже не бог весть какие спокойные места. Там, глядишь, еще больше дерьма придется разгребать.

— Ну а вы как сами? — сменил я тему. — Чем занимаетесь?

— Чем занимаюсь? — как-то язвительно усмехнулся он вдруг. — Да переворот готовлю!

Я деликатно улыбнулся шутке.

— Серьезно говорю! — наморщился на мою улыбку генерал. — Если такая херотень продолжится, то все Политбюро надо гнать из Кремля к чертовой матери без малейшего сожаления. Ты представляешь: в семи республиках Союза первые секретари местных отделений Компартии приняли постановления о разрешении однополых браков! Ты только вдумайся в это: советская власть гомиков плодить решила!.. Нет, это никуда не годится! “Это решение продиктовано желанием учитывать местную специфику…” — пародийным голосом процитировал он строки из какого-то партийного постановления. Какая, в жопу, специфика, они о чем там думают? Мы кого через пару лет в армию набирать будем? А кроме этого, что означает это разрешение? Оно означает, что этим гомикам, раз их официально признают мужем и женой — тьфу ты! — позволят воспитывать детей. Детей, представляешь! Наше будущее! А я, между прочим, всегда говорил, что в ЦК проникли пидоры. Самые настоящие либеральные пидоры! Кошмар, блядь!

Некоторые недавние решения партийной верхушки страны и у меня вызывали недоумение. Конечно, не такое буйное, как у генерала. Я все же старался относиться к ним с пониманием — решения власти надо уважать.

— Дальше — больше! — продолжал изливать свою боль Дробышев. — В восемнадцати республиках, включая Польшу с Венгрией, которые исконно советские, ввели в обращение денежные единицы. Ну епэрэсэтэ, это же чудовищный шаг назад! “В целях эксперимента”, видите ли. Какие-то долбаные экономисты свои доводы привели. Якобы не справляется мировая экономика без денежных масс, перекосы там и тут. Но это же чушь, преступная чушь! За такие речи надо моментально расстреливать. Мы только-только достигли настоящего экономического коммунизма, отказались от денег, и тут же пошла обратная волна. Я бы понял, если бы это предлагали какие-нибудь америкосы. Так нет же: эти идеи проталкивают самые ядреные коммунисты в Кремле. Ну, блядь, самоубийство же это, как вы не поймете, дебилы! Самое настоящее самоубийство! Что за этим последует? Возрождение частнособственнических отношений. Сначала в слабой форме, потом и сильнее. Раз появились деньги, то они начнут у кого-то оседать в большем количестве, чем у других. И вот вам снова неравенство! И вот вам снова социальная несправедливость! И вот вам снова капитализм во всем своем убожестве!

Мне оставалось лишь согласиться с доводами генерала.

— И главное дело, — распалялся он, — прикрываются именем Романова. На всех постановлениях стоит его подпись. Нет уж, дорогие, либо признавайтесь на весь мир, что Романов уже на том свете, либо подписывайтесь сами. А лучше всего — прямиком на пасеку! Нет в вас государственного понимания, растеряете вы все наши завоевания! Да и кто там сейчас заседает-то, в Политбюро? Явлинский тот же — видел его, наверное. Скользкий мужик, сомнительный коммунист. Кириенко, Немцов — кто вообще пустил туда этих старых либеральных пердунов? Как там оказались эти недоразумения? У них же на лбу написано, что на коммунистическую идею они срать хотели. И ведь, главное, известно, что на той стороне, в капиталистической России, их двойники — ярые либералы-западники.

— Да, это так, — подтвердил я.

— А у нас, представь, это тщательно скрывают. Вот ты это знаешь, благо оттуда сбежал, да я, так как все-таки имею доступ к закрытой информации. Ну, еще несколько человек. Хотя наверняка ты подписку давал о неразглашении этого факта.

— Да, что-то такое подписывал.

— Так если они на той стороне либералы, с какого же хрена они на этой станут коммунистами?! Ой, Витек, помяни мое слово, серьезные испытания нас всех ожидают. Чудовищные испытания. Если не предпринять каких-либо опережающих мер, накроется весь наш выстраданный коммунизм медным тазом.

По идее, сразу после этого разговора я должен был написать докладную на имя руководителя Комитета Государственной Безопасности и изложить в ней все сомнительные высказывания, которые допустил в беседе со мной известный боевой генерал. Разумеется, я этого не сделал. Потому что понимал: в словах его таится правда.

Через две недели, отказавшись от отпуска, я вылетел в Африку. В общих чертах работа была мне понятна, более детально с нюансами меня познакомил руководитель Африканского бюро КГБ, которое размещалось в Найроби, столице Кенийской ССР, генерал-майор Николай Шемякин. Разговор с ним получился чрезвычайно коротким, на все про все — не больше пяти минут: из кабинета я вышел в должности командира Специального подразделения “С”, в задачи которого входила борьба с проявлениями антикоммунизма на территории одиннадцати советских республик, расположенных в южной части Африканского континента.

— Специфика? — усмехнулся Шемякин на мой единственный вопрос. — Специфика предельно проста: мочи всех, кто против нас, — и будешь прав.

Через день буйной жарой африканского лета меня приветствовала столица Южно-Африканской Советской Социалистической Республики Претория. Подразделение, которое меньше суток назад мне довелось возглавить, базировалось именно здесь. Признаться, я ожидал, что в мое подчинение поступили значительные людские и военно-технические ресурсы, но на деле все оказалось гораздо скромнее. Подразделение вместе со мной насчитывало 25 человек. Редкостные головорезы с неоднократными судимостями. Как выяснилось, служба в подразделении, литеру в названии которой все расшифровывали не иначе как “Смерть”, представляла собой что-то вроде ссылки и штрафбата. Проштрафившиеся десантники, сорвавшиеся с катушек морские пехотинцы, разжалованные в рядовые и сосланные в Африку офицеры всех родов войск — с таким сложным контингентом мне предстояло работать.

Достаточно быстро я понял, по какой причине эти парни оказались здесь. Во-первых, проблемы психологического плана — социофобия, безудержная ярость, склонность к насилию. Во-вторых, что являлось прямым продолжением первого пункта, — способность с удовольствием исполнять самые грязные приказы. А приказы здесь приходилось издавать грязнее некуда. Задачи перед подразделением стояли простые: физическое уничтожение любых антикоммунистических сил.

Уже в первую неделю работы я столкнулся с необходимостью принимать непростые решения. Например, расстрелять пойманного за распространение прокапиталистических листовок пятнадцатилетнего паренька на глазах его старшего брата, тоже подозревавшегося в антикоммунистической деятельности. Расстрелять и пригрозить расстрелом всех родственников для того, чтобы брат выдал нам всю свою недоразвитую боевую ячейку.

Парни из подразделения, встретившие нового командира настороженно и подчинявшиеся поначалу с явной неохотой, именно после этого случая зауважали меня: без малейших колебаний вывел я этого негритенка вместе с брательником на задний двор нашей казармы и дал команду к расстрелу. Рыдающий брат убитого уже через десять минут назвал нам поименно всех членов группировки, адреса конспиративных квартир и частных домов, схроны с оружием и запрещенной литературой. Тем же вечером мы провели удачный рейд и ликвидировали всех до одного боевиков этой антикоммунистической бригады. Сам информатор, к несчастью, дрогнул и предпринял попытку к бегству, которую мои парни своевременно пресекли автоматной очередью.

— Крепкий орешек! — отозвался обо мне вполголоса, полагая, что я его не слышу, Егор Бузин, одна из самых забубенных сорвиголов нашего подразделения, трижды судимый за превышение полномочий (отправлял кого-то сгоряча на тот свет) бывший офицер-десантник.

Остальные члены подразделения лишь уважительно покивали головами. С тех пор на взаимопонимание с ребятами я не жаловался.

По запаху ветра, по цвету неба, по взглядам встречающихся на улицах людей я понимал одно — все представления о юридических законах здесь мертвы. Единственный закон — это ты сам. Звездное небо над головой и нравственный императив в груди.

Есть работа, есть долг перед страной, есть вера в светлое будущее — а все остальное второстепенно. Дружба, любовь, еще что-то там высоконравственное — эти понятия произрастают из дремучего прошлого человечества. Они — атавизм его первобытнообщинного периода. При коммунизме, как мне кажется, — хотя это мое личное мнение, расходящееся с линией Партии, — вполне возможно обойтись и без всего этого. Я понимаю, у меня на душе ожоги, оттого я так суров ко всем проявлениям нежности, но если разбираться по сути — что я потерял без них? Да ничего стоящего. И пусть тот, кто рискнет утверждать обратное, провалится в геенну огненную.

Нет в моем сердце жалости к врагам коммунизма! Все до одного сдохнут.

По истечении нескольких месяцев работы в подразделении “С” я неожиданно понял, что настоящего антикоммунизма в этих курируемых нами африканских республиках было не так уж много. Мы мотались из ЮАР в Зимбабве, а оттуда в Мозамбик и Анголу, совершали рейды по городам и деревням, бомбили с воздуха партизанские отряды и незаконные демонстрации, брали заложников, расстреливали без суда и следствия террористов, и я видел, что с либерально-буржуазными доктринами все эти чернокожие люди знакомы так же слабо, как и с коммунистическими. Суть протеста, выражавшего в форме противозаконной деятельности, скорее носила исключительно анархистский характер. Эти дети джунглей плохо ладили с городской цивилизацией белых, плохо понимали ее. Им, а точнее наиболее диким из них, было свойственно природное неподчинение системе — любой системе, а вовсе не советской, — которое и выражалось в обыкновенной преступной деятельности.

Да, по сути, весь местный антикоммунизм — все же достаточно скромный в абсолютных цифрах, не так уж много на территории одиннадцати республик имелось антиправительственных группировок, — был продолжением криминальной сущности буржуазного мира. Тот, кто был преступным авторитетом при капиталистах, становился антикоммунистом при советской власти. Подливала масла в огонь и местная милиция, которой зачастую просто в лом было бороться с преступными группировками обычными законными средствами и которая нет-нет да приписывала им от балды идеологическую, антисоветскую направленность — для того чтобы окончательно избавиться от них с нашей беспощадной помощью.

Осознав это, я не перестал, однако, браться за работу, которая по всем признакам не входила в мою компетенцию. Борьба с преступностью — это тоже борьба с антикоммунизмом, если уж на то пошло. Простой человек, который не видит эффективности от усилий власти в борьбе с криминалитетом, рано или поздно перейдет на другую идеологическую платформу. Станет если и не антикоммунистом, то равнодушным мещанином-пофигистом, что порой еще страшнее. Ведь коммунизм, в первую очередь, это общность неравнодушных людей. Власть должна обеспечить человеку спокойное проживание и достойную трудовую деятельность — только тогда человек будет испытывать к ней уважение. Нет, мы брались за все.

И результаты имелись, результаты радовали. Советская Африка была куда более цивилизованным континентом, чем Африка капиталистическая, поставленная миром белых буржуинов в абсолютно скотское, нищенско-бесправное положение. Я ходил по советским африканским городам, видел улыбающихся образованных людей, хорошо говорящих по-русски, обеспеченных работой, бесплатной медициной и образованием, видел здоровых детей, без страха взирающих на мир, видел счастливых матерей, которым не было нужды беспокоиться о пропитании детей, и отчетливо понимал, что мы, коммунисты, пришли сюда с благой миссией, что мы несем добро. И пусть мои парни грубы и неотесанны, пусть они психованны и зачастую неадекватны, пусть они совершили в жизни массу ошибок, пусть я сам погряз в крови и покрылся черствой коростой, но — покарай меня все силы природы — мы здесь нужны! Мы санитары леса, мы очищаем территорию от падали, а какими средствами мы избавляемся от нее — это уже второй вопрос. В белых перчатках двери коммунистического рая человечеству не откроются, кому-то нужно и замараться. Пусть лучше это будем мы, проклятые и пропащие государевы люди, чем простые и трудолюбивые жители этой прекрасной планеты. Пройдет время, человечество навсегда избавится от корыстной скверны стяжательства, заживет единой и сплоченной семьей и навсегда забудет о том, через какие изгибы и ломки ему пришлось пройти к этой простой, понятной и удивительно счастливой жизни. Лично я не претендую на то, чтобы мое имя осталось в людской памяти.

Первый отпуск у меня случился лишь через три года. Не то чтобы не отпускали, но вроде как работа требовала присутствия, да и не очень-то хотелось. А тут вдруг потянуло развеяться. На мировые курорты ехать категорически не хотелось, у меня и так здесь был постоянный курорт; захотелось в зиму. Чтобы снегопад, чтобы морозы, чтобы снеговики под окнами дома. Решил съездить на месяц в Москву. Если же и там будет недостаточно холодно — в связи с усовершенствованием столичного климата зимы в Москве бывали в последние годы на редкость теплые, а порой и бесснежные, — рвануть еще севернее: в Архангельск, в Сыктывкар. Там зимы пока что надо.

Буквально за пару дней до вылета в Москву мы проводили очередную спецоперацию. Обыкновенная рутина, впрочем, обернувшаяся забавным поворотом. Милиция одного из шахтерских поселков на севере ЮАССР вступила в перестрелку с группой неизвестных личностей. Те у

Поиск по сайту: