Советское, только советское 6 страница

— Каким именно фактам? — раздраженно перебил меня Иващенко.

— Фактам, которые вы излагаете, — продолжал я. — Вся ваша обида на коммунистический строй, которой вы тут так эмоционально и витиевато с нами делитесь, она, знаете ли, детская какая-то. Вот там мне конфетку не дали, вот здесь лишнюю бутылку пива отобрали. Давайте сопоставим наши миры, наши политические формации сугубо по математическим выкладкам: кто впереди по научно-техническому прогрессу, по медицинскому обслуживанию, по образованию, по социальной защищенности, да и по всему остальному.

— Ну давайте, давайте, — с кривой ухмылкой продолжал язвить недовольный бородач.

— Вот вы в начале вашего выступления рассказали о том, как было открыто существование параллельных вселенных. Из ваших слов следует, что открыто оно было советскими учеными. Я правильно понимаю?

— Да, это они открыли, — согласился Иващенко. — Позвольте, так кто же говорит, что коммунисты не уделяют внимание науке? Они уделяют, еще как, только все это делается исключительно в захватнических интересах.

— Так дело в том, — не давал я ему перехватить инициативу, — что здесь, в России, преподносят это открытие как наше собственное. Якобы это мы окно прорубили в Советский Союз, а не они к нам. Вы хотели прорваться в честный мир, так вот вам первое же разочарование: наша страна от начала до конца скроена из лжи. Никогда российские ученые не могли сделать такое открытие, потому что вся российская наука находится в жопе. Одно название только осталось.

— Ну нет, это вы перегибаете палку… — отчаянно мотал головой герой-перебежчик.

— Дальше: медицинское обслуживание и образование. Тут и сравнивать нечего. Вы говорите: несмотря на то, что репрессировали моих родителей, я сумел получить хорошее образование. Да, там, в Союзе, это возможно. Репрессированы твои родители, пьют ли они безбожно, или их вообще никогда не было — тебя обучат в школе, ты поступишь в институт, ты станешь образованным человеком. Здесь же если у твоих родителей нет средств на твое обучение, то дорога тебе только в обслугу. Официант, уборщица, дворник, грузчик — вот все, на что ты можешь рассчитывать. То же самое с медициной: есть деньги — будешь здоровым, нет — подыхай. Никому ты на хрен не нужен.

— Не преувеличивайте! — кривился Иващенко.

— Надеюсь, о том, что социальная защищенность в Союзе на порядок выше, вы и сами догадываетесь. Кто бы ты ни был, хоть последний кусок дерьма, тебя все равно не бросят. Будут лечить, исправлять, улучшать, делать все, чтобы ты вписался со всей своей гнилой натурой в гармоничное советское общество. Здесь же никому ни до кого нет дела. Здоров ты или болен, живешь или давным-давно умер — всем насрать, просто-напросто насрать. Здесь научили людей ненавидеть друг друга, вся философия жизни строится на этом. Не дай бог, ты протянешь руку помощи ближнему, — значит, ты лох и неудачник. Здесь общество пожирает само себя. И во всем виновата система: создавшим ее кажется, что они подчинили себе большинство и эксплуатируют его в своих интересах, но такое невозможно, не может одна часть компьютерной системы наживаться на другой. Компьютер перегорит, сдохнет. А общество — это та же самая компьютерная система. Гибнет одна часть — погибнет все остальное.

— Ну а вы-то хоть кому-нибудь руку помощи протянули? — спросил вдруг меня провокатор. Сложив руки на груди, он взирал на меня сейчас, как древнегреческий мудрец на своих современных интерпретаторов, которые присобачили к его учению какие-то невероятные домыслы.

— Ну а самое главное заключается в том, — проигнорировал я этот выпад, — что вы просто предали свою Родину. Родину, которую вы якобы любили.

— Я продолжаю ее любить! — воскликнул Иващенко.

— Тогда вы наверняка знаете строку из старой советской песни. “Не отрекаются, любя!” — вот как она звучит. Вы думаете, вас встретят здесь как героя и будут носить на руках за этот якобы подвиг, который вы совершили? Ничего подобного! К вам будут относиться как к обыкновенному предателю.

— Я так понимаю, вы человек с ярко выраженными коммунистическими убеждениями, — бородач пытался реагировать на мою эскападу спокойно, хотя получалось у него это с трудом. — А раз так, то вы наверняка хотели бы эмигрировать в ваш вожделенный Советский Союз. Во-первых, я вам этого искренне желаю, а во-вторых, хочу спросить у вас: как вы будете называться в том случае, если у вас это когда-нибудь получится? Надо полагать, вы тоже предадите в таком случае Родину?

Я понял, что зря рассказывал ему все это. Врагам нельзя ничего доказывать, с ними невозможно вступать в диалог. Если ты это сделал, червоточина, которая гнездится в нем, переберется к тебе. Диалог — это путь к поражению. Врага можно только уничтожать. Решительно и беспощадно.

— То, что вокруг, — это не моя Родина, — зачем-то ответил я ему, усаживаясь на стул.

— Позвольте, молодой человек! — вдруг подал голос сидевший рядом с провокатором Иващенко ректор института. — А вы, собственно, кто такой? Я что-то вас не помню.

Пару мгновений я лихорадочно подбирал ответ, а потом вдруг расслабился. Что они мне сделать могут?

— Значит, на пенсию пора, — ответил я ректору.

Тот смутился, публика как-то напряженно — не дай бог, начальник заметит — хохотнула. Ректор судорожно сквозь стеклышки очков вглядывался в меня, словно действительно усомнился в своей памяти и удивлялся тому, как же так получилось, что он забыл имя, фамилию и даже внешние данные одного из своих сотрудников. В это мгновение — на мою, да и на ректора тоже радость — перебежчику снова задали вопрос. Его просили поподробнее рассказать о подавлении личности в СССР и о зверствах коммунистов. Внимание публики переключилось на Иващенко — вновь почувствовав себя в своей стихии, тот принялся красочно живописать побасенки о советских тюрьмах и концентрационных лагерях.

— Сопротивление советскому режиму существует во всех возрастных, социальных и профессиональных группах. Лидеры коммунистов это отчетливо осознают, их эта ситуация раздражает, бесит, и они всеми способами пытаются выявить инакомыслящих. Проверки на лояльность начинаются буквально с детского сада. Если ребенок недостаточно громко кричит “Слава КПСС!”, его ставят на медицинский учет. Если он и через год не начинает кричать эту варварскую фразу громко, ему ставят диагноз — слабоумие. Соответственно, помещают в специальное образовательное учреждение. Дальше цепочка отсева продолжается в школах, училищах, институтах, в трудовых коллективах. Психические заболевания — самая распространенная форма борьбы с инакомыслящими в Союзе. Если у человека шизофрения или идиотизм, это означает лишь одно — его считают неблагонадежным. Хотя на самом деле он может и не быть таковым. В обществе царит атмосфера стукачества, взаимного подозрения, элементарного недоверия. Все следят за всеми. Больше половины жителей Союза, а сейчас уже и всей остальной планеты, потому что вся она стала Советским Союзом, хотя бы раз сидели в тюрьме…

— Я отчаливаю, — шепнул я Никите. — За мной не ходи. Если будут допытываться: мол, с тобой этот парень был, все отрицай. Ничего не знаю, и все.

— Да ладно, обойдется.

Нагнувшись, за спинами людей я пробрался к двери и аккуратно выскользнул наружу. Вроде бы на мое передвижение никто не отреагировал. Уже за дверью я услышал, как беглого профессора спрашивали о генеральном секретаре ЦК КПСС Григории Романове.

— Что он собой представляет? Здесь так мало о нем знают.

— О, это сущий дьявол! — отвечал Иващенко. — Человек, более хитрый и жестокий, чем десять Сталиных.

Я сплюнул на пол и поспешил к выходу.

Глава шестая

Акция

Подходящую иномарку взять так и не удалось.

Выбрался из дома в три часа ночи, полазил по микрорайону, вроде попался “Форд” нормальный. Старенький такой, но с виду крепкий. Видимо, давно на приколе стоял, потому что под ним еще сугроб снега виднелся, хотя на улицах снег практически сошел.

Вскрыл тачку, аппарат Никиты сигнализацию без сбоев отключал, за руль сел — здрасьте-пожалуйста, бензина ни грамма! Раньше я для таких случаев всегда бутыль с бензином с собой брал, чтобы хоть до заправки доехать, но у последних тачек, что уводить довелось, хозяева попадались заботливые, пусть литр, да держали в баке. Ладно, обрубок шланга, скрученный, во внутреннем кармане куртки валялся. Еще с прошлых походов. Вылез, открыл багажник — ну вот и здорово, канистра лежит. Подхватил ее и отправился к скоплению колымаг, что чуть поодаль вдоль дома растянулись. Выбирать не стал, принялся сливать с крайнего “Жигуленка”. Прости, брат-пролетарий, это для революции.

Только отсосал, только зажурчал бензин ручейком в канистру, как в одном из окон дома, этаже на четвертом вроде, загорелся свет. Через мгновение на балкон выбрался мужик и благим матом заорал на меня. Наверное, тот самый брат-пролетарий. Как он только разглядел мой силуэт в темноте!? Видимо, превратился со своей развалюхой в одно целое, уже на расстоянии чувствует, что с ней да как.

Я поначалу не дергался, сливал и сливал, но свет вдруг стал загораться и в соседних окнах, а из машины, что стояла невдалеке, выбрались два полусонных и взбудораженных подростка, видимо, охранявших эту доморощенную стоянку. Я бы мог их, конечно, и стволом припугнуть, но слишком это получалось геморройно. Глядишь, сейчас и мужики из подъездов повылезают отбивать у грабителей своих четвероногих друзей, так что пришлось выдергивать шланг из бензобака и рисовать ноги. Канистру им оставил — радуйтесь.

Покружил еще по территории — что-то зихер везде. То народ из подъездов, несмотря на сладкую предутреннюю дремоту, один за другим выходит, то какая-то развеселая пьяная компания на скамейке сидит и, жизнерадостно матерясь, зыркает по окрестностям взбудораженными очами. Не подобраться к тачкам.

В общем, пришлось брать “Газель” — она вообще как-то нелепо стояла, с торца дома, перегораживая пешеходную дорожку, едва не воткнувшись носом в стену. Словно водитель был вдрабадан пьян, когда ставил ее. Вполне возможно. Да к тому же, как выяснилось, не была включена сигнализация. Легкая добыча.

Я подобрал ключ, открыл дверцу. С бензином все в порядке. Даже больше, чем достаточно. Не знаю, может, Гарибальди и будет недоволен, что не иномарку подгоняю — тут троим взаперти придется ехать, ну, двоим как минимум, — но, с другой стороны, и преимущества свои есть. Спрятался, и не видно никого. Да и оружие легче перевозить.

Гарибальди же мне вообще ни слова не сказал. Я ему было начал ситуацию объяснять, возникшие проблемы, а он только махнул рукой — ладно, мол, не о чем базарить. Мы из гаража — я даже не знал, его ли это собственный или чей-то еще — погрузили в “Газель” сумку с автоматами, гранатометом, запасными рожками, гранатами и тронулись собирать по городу Звездочку.

Рядом со мной посадили Кислую — вроде как парень и девушка за лобовым стеклом вызывают меньше подозрений, чем два парня. А остальные — Гарибальди, Пятачок и Белоснежка — залезли в фургон.

Позвонил вдруг Костиков. Я едва его имя на дисплее телефона увидел, сразу понял, что он с недобрыми новостями.

— Виталя! — голос напряженный, раздосадованный.

— Говори быстро! — ответил. — Я за рулем, скоро вообще телефон отключу.

— Короче, тут дела такие…

— Ну живей, Никит, живей!

— В общем, сгорел у меня солярий.

Я поморщился.

— В чем дело?

— Что-то не так пошло. Переборщил с мощностью, видимо.

— Это плохо, друг! Это очень плохо. Где я тебе другой достану? Мы деньги по сусекам наскребали.

— Да я понимаю. Но здесь ведь постоянно экспериментировать надо, пробовать. Без неудач не бывает успеха.

Я сейчас был слишком зол на него, чтобы вести эту позитивистскую дискуссию.

— Ладно, отбой! — крикнул в трубку. — Что-нибудь придумаем.

Блядь, мудила! Ну как так можно, а? Что за западло кромешное?!

До десяти утра, официального начала акции, мы еще успели почти два часа простоять у какого-то магазина на Красной Пресне. Я даже вздремнул слегонца, а когда стрелка приближалась к десяти и Гарибальди вот-вот должен был получить сигнал, из магазина к нам выбралась тетка и, постучав в стекло, поинтересовалась, не бытовую ли химию мы им привезли.

— Мы с подарочными наборами, — ответил я. — Не к вам.

— Да вот и я подумала, — заверещала она, — чего это вдруг сегодня товар прислали, если только два дня назад был.

Ровно в десять к Гарибальди пришла эсэмэска, и мы выступили.

Никакого специального плана не было, но Антон, я знал, приблизительный маршрут и точки высадки в голове все же держал. Это правильно, просто так, хаотично в городе шухерить нельзя. Как я понимал, каждой участвующей в акции Звездочке отводилась определенная территория Москвы, район-два. Нам выпало, видать, ближе к центру. Объекты для атаки предоставлялось выбрать самостоятельно, правда, как можно было понять из туманных пояснений Гарибальди, некоторые потенциально интересные трогать все же не рекомендовалось. У меня на этот счет имелись кое-какие собственные соображения, которые я, однако, предпочитал держать при себе.

Чуть покружив, мы тормознули у здания на Пречистенке, где обитало сразу несколько фирм — какая-то юридическая контора, консалтинговая, риэлторское агентство и агентство турпутешествий. Народа в эти утренние часы на улицах было относительно немного, мы натянули на лица трикотажные гандончики с прорезями для глаз и рта, перекличкой проверили связь, не спеша выбрались наружу, швырнули к входу гранату — от взрыва вынесло дверь, — постреляли по окнам и расположенным на высоте второго этажа двум видеокамерам, а потом закурили.

Из здания стали выбираться перепуганные людишки: подняв руки над головой, кричали что-то вроде: “Не стреляйте, сдаемся!” — ложились лицом на грязный асфальт, кто-то, которые пошустрее, пытались убежать. Посмеиваясь, мы пустили пару очередей в воздух.

— Долой частную собственность и эксплуатацию человека человеком! — прокричала веселая и румяная Белоснежка, разбрасывая ворох листовок, на которых исполнитель акции был указан четко — Комитет по освобождению России от капиталистического ига. Мы никогда не шифровались.

— Ментов подождем? — спросил я у Гарибальди.

— Если приедут, пока курим, — то подождем, — ответил он. — А если нет, то не будем.

Мы особо не торопились, курили размеренно, с удовольствием, но менты не удосужились поспешить на встречу.

— Никита солярий запорол, — сообщил я Антону.

Тот покивал головой, словно так и должно было быть. Слова не сказал в ответ, словно ему ни денег, ни запоротой мечты было не жалко.

Полезли обратно в “Газель”.

— Мелко стелем, — высказалась Кислая. — Все предпринимателей недоразвитых пугаем. Неэффективно это. Надо хотя бы по министерству какому пострелять.

— А что нам мешает? — пожал плечами Гарибальди. — Я не против.

Тронулись, я колесил по центральным улицам в поисках первого попавшегося министерства. Где какое находится, ни фига не помнил. Впрочем, никогда и не интересовался.

Первым на Смоленской-Сенной площади подвернулось министерство иностранных дел. Мне Кислая объяснила, что это оно. Так-то я не знал, хотя всю жизнь в Москве живу. Да и к чему мне знать об их жизни?

Величественное здание, еще сталинской постройки, с высокими входными дверями, которые то и дело открывались, впуская и выпуская энергичных дипломатов, как нельзя кстати подходило для обстрела. Да что там, оно просто просилось быть обстрелянным. В идеале — артиллерийскими орудиями. Увы, у нас имелся только гранатомет с единственным зарядом.

Возникла короткая заминка — кому из него стрелять.

— Дайте мне, — вызвался я, взгромоздил на плечо это неудобное оружие и, недолго прицеливаясь, нажал на спусковой крючок.

Выстрел пошел почему-то выше, чем я предполагал, граната разорвалась в верхней трети центрального корпуса здания, врезавшись в бетонный проем между окнами. Последствия от взрыва явно были незначительные, лишь в нескольких окнах посыпались стекла.

Какое-то время ровным счетом ничего не происходило. Лишь дефилирующие перед зданием дипломаты направили в нашу сторону свои просветленно-испуганные взоры и поскорее поспешили миновать зону обстрела, да в министерских окнах нарисовалось несколько озабоченных физиономий. Мы постреляли из автоматов, Белоснежка разбросала листовки, а Пятачок зачем-то бросился разгонять и без того до усрачки напуганных международников, которые продолжали вытекать из входных дверей. Одного даже одарил пендалем — тот припустил по улице, как гончая с родословной и медалями.

Из здания вылез оценить обстановку сотрудник службы безопасности. Ну, как оценить: высунул голову, мелькнул краешком униформы, посчитал, сколько нас, и тут же скрылся. Охрана здесь наверняка вооруженная, я взял его на прицел, но вступать с нами в перестрелку эта публика явно не собиралась. Судя по тому, что из дверей никто больше не появлялся, они закрыли ее на все имеющиеся замки. Должно быть, вызывают сейчас подмогу.

Вскоре нарисовались менты. Аж на двух машинах, обе — дорожно-постовой службы. Гаишники. Это ерунда. Лохи, которые проезжали поблизости, а потому и были направлены к нам. Вообще-то, в случае атаки на правительственные здания должны вызывать спецподразделения. Вот это было бы несоизмеримо серьезнее. Впрочем, даже если эти герои-архаровцы из всех воспетых теледокументалистикой “Альф”, “Бет” и “Гамм” (или как там у них погоняла?) и соберутся с нами встретиться, застать нас здесь они не успеют. Все же задача у нас несложная — не контроль за зданием установить, а нанести точечный удар и скрыться.

Мы заняли позиции, первыми открыли огонь. Менты попались не вот уж прям очковые, тоже отстреливались. Или по крайней мере делали вид. Нам увязать в уличной перестрелке ни к чему, конечно, но раз такое дело, то можно и пошмалять. Не больше пяти минут стрелялись, одного вроде завалили — его, недвижимого, стали оттаскивать по асфальту куда-то вдаль, — а затем Гарибальди скомандовал отбой.

— Отходим! — махал он рукой и кричал в рацию. — Хватит.

Прикрывать остался сам. Я отъехал за угол ближайшего дома, дождался, пока он запрыгнет в фургон, и вдарил по газам. Нас никто не преследовал.

Дорогу особенно не выбирал, петляя, а потому несколько удивился, когда заметил впереди, через Москва-реку, очертания Кремля.

— Прямо в гости к президенту катим, — сообщил я корешам по рации.

— Он нам не нужен, — отозвался Гарибальди. — Не сегодня.

— Слушай, а давай по Красной площади прокатимся!

— Не стоит.

— Ну давай! Там нас никто не ждет. Проедем разик, и все.

Гарибальди помолчал.

— Ну попробуй.

Я въехал на мост, а еще спустя несколько секунд, пролетев мимо заставленного ремонтными лесами собора Василия Блаженного, затрясся по брусчатке Красной площади. Немногочисленный народ, чего-то забывший здесь, торопливо разбегался в стороны.

К горлу подкатил восторг. Даже кричать захотелось. Слева по борту проплывал опростанный капиталюгами мавзолей, уже без гордой надписи “Ленин” и без Владимира Ильича внутри, выше него, над резиденцией президента, верного слуги мирового капитала, вяло трепыхался на ветру этот ужасный триколор, который всем своим видом, в отличие от единого красного советского полотнища, намекал, что Россия неизбежно распадется как минимум на три части, — и момент возвышения над всем этим дерьмом был прекрасен. Кто в эти мгновения управлял Россией? Кащей Бессмертный Путин? Да нет же, нет! Мы ей рулили, мы над ней властвовали. Свободные предвестники светлого будущего, которое рано или поздно наступит.

От избытка чувств я высунул автомат в окно и стал палить в воздух.

— Это наша страна! — заорал я. — Мы в ней хозяева!

Кислая, которой то ли передалось мое настроение, то ли оно снизошло на нее само по себе, принялась стрелять со своей стороны кабины.

— Смерть капитализму! — смеялась она. — Свобода, равенство, братство!

Краем глаза я заметил, что нас снимали на камеру. Парень в красно-синей куртке вел ее вслед движению “Газели”. Снимай, чувак, снимай! Друзьям показывай, в Интернет выкладывай, не весь его еще покорили капиталюги. А потом и к нам присоединяйся.

— Что за стрельба? — раздался в ухе обеспокоенный окрик Антона. — Кто атакует?

— Да никто, — ответил я. — Сами. В воздух.

— Прекратить! — сурово отдал он приказ.

Да мы и так уже прекратили.

Секунды какие-то проезжали мы по ней, Красной нашей, распрекрасной, несмотря ни на что, площади, а вместилось в них столько воспоминаний, мечтаний и ощущений, что аж сердце защемило и что-то горячее, разливаясь, потекло от него по всему телу. Банальные, вроде бы успевшие набить оскомину, но такие искренние и верные мысли о правильности избранной дороги, о необходимости изменения окружающего мира любой ценой, о счастье быть лично причастным к этой борьбе лихорадочно вертелись в голове. И вряд ли еще когда я испытывал такую сакральную, абсолютно мистическую уверенность в коммунизме.

Мы проехали мимо бывшего исторического музея, отданного в прошлом году ГУМу под расширение торговых площадей, потом я повернул налево, чуть проехался вдоль Александровского сада, где над могилой Неизвестного солдата красовался огромный баннер с надписью “Достойное жилье ветеранам к 80-летию Победы!” и лейблом какого-то спонсора предстоящего празднования, свернул направо на Большую Никитскую и погнал вдаль от центра.

— Как там обстановка? — раздался в ухе голос Гарибальди. — Нет хвоста?

Я на всякий случай еще раз бросил взгляд в зеркало заднего обзора, хотя смотрел в него не далее как три секунды назад. Все чисто.

— Не. Чистоган.

— Еще в одном месте тормознем, и все.

— Где именно?

— Сам подбери. Не принципиально. Но чтобы буржуйское логово было.

— Понятно.

Мы с Натальей принялись вглядываться по сторонам, выбирая места побуржуистей.

— Может, здесь? — предложила она. — Торговый центр какой-то.

— Не, — ответил я. — Людей слишком много.

— Везде людей хватает, — типа, огрызнулась она. — Москва, епэрэсэтэ!

— Да поинтересней что-нибудь надо.

Мы ехали, ехали, а ничего интереснее не встречалось. Я уже было решил, что у следующего же торгового центра обязательно торможу, и плевать на все, как вдруг, словно залпом лазера, очи мои пронзило слово, которое я, быть может, и не вполне подозревая об этом, всем сердцем жаждал увидеть. Слово это было “Солярий”, и оно, в одном ряду с двумя другими, “Сауна” и “Тренажеры”, значилось под более крупной вывеской “Фитнес-центр “Надежда”.

Ну как еще назвать это, если не знаком судьбы! Когда еще можно будет разжиться новым агрегатом для опытов, если не сейчас? Я вдруг с радостью осознал, что и “Газель” этим утром мне сам коммунистический ангел подсунул. В иномарку-то эту гробину хер бы засунули, а в “Газель” — пожалуйста.

— Вижу! — завопил во все горло, ударяя по тормозам. — Вот оно, буржуйское логово!

Мы спешно высыпали из автомобиля. Гарибальди осмотрелся и как-то интересно прищурился, вглядываясь в это же самое слово — “Солярий”. С усмешкой взглянул на меня.

— Ты думаешь возместить здесь потерю оборудования?

— А почему нет?

— Ну, как знаешь, — улыбнулся он.

Как знаешь… Черт, да я же вижу, что ты рад до жопы! Сам, небось, предложить хотел, да постеснялся.

Пару секунд спустя всей развеселой кодлой мы вломились внутрь фитнес-центра. Охранника в строгом костюме и с галстуком я вырубил ударом приклада в голову — он, кстати, здоровый бугай был, — девке на ресепшене, собиравшейся заорать благим матом, сделать это запретила Кислая, пригрозив движением ствола, а пожилая уборщица, водившая по полу шваброй, в силу преклонного возраста и пришедшего с ним жизненного опыта лишь негромко охнула и присела на топчан, явно не пытаясь испортить нам праздник.

Гарибальди оставил девок у входа, а мы втроем рассредоточились по зданию.

Я вбежал по лестнице на второй этаж и стал пробираться по кривому и витиеватому коридору к тому помещению, где, согласно указателям, должны были размещаться камеры для загара. Время от времени постреливал в потолок — все же мы сюда выбрались не только за оборудованием, но и для того, чтобы сеять панику.

Помещение вскоре обнаружилось: деваха в голубом халатике, видимо, работница заведения, принялась что-то панически бормотать про тяжелые времена, нехватку клиентов и отсутствие денег в кассе. Я рыкнул на нее, она забилась в угол.

В комнате стояли три солярия, и все, как я понял, были включены. Вот вам и отсутствие клиентов — начало дня, а у них уже свободных мест нет.

Все три были абсолютно одинаковыми, так что над выбором особо думать не приходилось. Я подошел к крайнему и приподнял крышку.

Первым делом в глаза бросились сиськи. А вот то, что посередине, и, по идее, вроде бы интереснее, в глаза почти не бросилось — лобок был начисто выбрит и лишен, таким образом, заметности и привлекательности. Обнаженная девушка, блондинка, лежа на спине вот как есть, даже без стрингов, принимала солнечные ванны. Видимо, она задремала, потому что на мое появление никак не отреагировала. Ввалившиеся вслед за мной в комнату Гарибальди с Пятачком тоже с интересом стали рассматривать неожиданное ню.

— А она ниче! — повернулся я к ним. — Зацените, какие формы! Грудь не меньше третьего размера.

Деваха наконец очухалась, встрепенулась, завизжала и, махом вскочив, перемахнула через борт. Из двух других камер с разницей в три секунды тоже повыскакивали девушки. Одна из них также оказалась голой, вторая была в трусиках. Уже ради этого зрелища стоило сюда заглянуть.

Все три голосили.

— Ой, не надо, не насилуйте нас! — громче других звучал голос моей блондинки. — Я чеченцев всегда любила, у меня мама в Чечне жила. У меня СПИД к тому же.

Вот тупая! Чеченцы сейчас самые крутые да борзые в России, какой им резон теракты устраивать. Они тебя и так купят.

— Эй, ты! — выглянув в коридор, позвал я работницу центра. Она все еще тряслась от страха в углу. — Иди отключи солярии.

Засуетившись, баба принялась нажимать на кнопки.

Голые девки бочком выбрались в коридор и дали деру.

— Его поднять можно? — спрашивал я у сотрудницы центра. — Он не закреплен там, снизу?

— Чего? Чего? — бледная, покрывшаяся испариной, переспрашивала она раз за разом.

Я махнул на нее рукой. Мы с Пятачком проверили — солярий с места двигался. Ну вот и славно.

— Ну че, — кивнул я ему, — дрогнули!

— Надо бы местных заставить, — буркнул тот, хватаясь за край. — А то че мы как батраки последние.

— Да ладно, они и так обосрались все.

Антону тоже пришлось помочь нам. Мы спустили камеру вниз, выбрались на улицу, запихнули ее в фургон “Газели”.

— Одна граната всего осталась, — вроде как посетовала Кислая.

— Швыряй, не жалей! — ответил я.

Она вопросительно взглянула на Антона, тот безмолвствовал.

Кислая вернулась в фитнес-центр, отправила всех работников на второй этаж и, бросив в холле гранату, выскочила наружу. Раздался взрыв.

— И у меня последняя кипа! — воскликнула Белоснежка, подбрасывая над головой листовки. — Летите, летите, голуби мира!

— Надо было по компьютерам пострелять, тренажеры попортить, — запоздало высказывал я сожаление.

— Хватит, — буркнул Гарибальди. — Заканчиваем. За нами и так уже гонятся.

— Да вроде нет пока, — возразил Пятачок.

— Не сомневайся, гонятся.

То ли действительно он был в этом уверен, то ли поддерживал нас таким образом в тонусе.

Мы тронулись.

Буквально через пять минут в безлюдном переулке я высадил переодевшуюся Белоснежку — она засеменила меж домов к ближайшей станции метро. Еще несколько минут спустя — Пятачка и Кислую. С Антоном мы доехали до гаража, там выгрузили солярий и сумку с оружием. Попрощались, — неторопливо, устало, с явным удовлетворением от выполненной работы он поплелся домой. Поплутав еще немного, я припарковал “Газель” у продуктового магазина и, оставив ключ в гнезде, пошел покупать молоко с хлебом. Мать просила.

До дома добирался на троллейбусе.

Глава седьмая

Это ад, дядя!

Первый раз я убил человека восемь лет назад. Вышло это случайно. На какой-то демонстрации, вполне невинной — много их я в свое время посетил — разухабившиеся мусора принялись метелить демонстрантов. Один особо усердствовал: повалил на асфальт девчонку и от души, с желанием прикладывался к ней дубинкой и сапогами. В драке с него сорвали защитный шлем, а ему было все нипочем, он даже не отвлекся — рыжий, криворотый, молотил и молотил по ней, словно желая превратить ее в груду кровавого мяса.

У меня был тогда с собой кастет, я даже вроде не собирался использовать его в деле, но при виде такой картины вскипел, нацепил его на кулак и, подскочив к менту сбоку, вмазал ему в лобешник. Тот неожиданно легко и послушно отлетел назад, рухнул спиной на асфальт и врезался затылком в бордюр. Тут же затих и обмяк. Кутерьма продолжалась, ребята отбивались от наседавших ментов, и какое-то время мой крестничек лежал одинокий и обездоленный, никому не нужный. Я заметил, что под головой у него натекла лужица крови.

Потом в новостях сообщили, что в результате противоправных действий распоясавшихся демонстрантов погиб сотрудник ОМОНа. Я знал, что это именно он, мой рыжий, больше там погибать было некому.

Несколько дней после этого я переживал жуткую драму. Испохабленное рабскими установками сознание выдавало тонны испуганного раскаяния. Окровавленный мент снился мне ночами: плачущий, несчастный, я вымаливал у него прощения. Мент скорбно молчал и прощать меня не собирался.

Поиск по сайту: