Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Советское, только советское 3 страница



Мать с полюбовником продолжали выдавать за дверью горячие философские сентенции.

— Ладно, ладно, — сдался я, — говорите адрес.

Контора располагалась где-то в районе Павелецкого вокзала. Не так далеко, но дело не в этом. Что если они передадут меня сейчас другой посреднической конторе, а та третьей, и так до бесконечности? Я ничему не удивлюсь, от этих изуверов-капиталюг можно ожидать чего угодно.

Захватил ствол. А то мало ли. Сейчас в кобуре, удобнее. Болтается на боку и успокаивает. Кобуру на рынке взял, там их полно оказалось.

— Ты куда? — недоумевающе взирала на меня мать, пока я торопливо одевался в прихожей.

— Он прогуляться, — поглаживая по плечу, вроде как успокаивал ее Эдя. — Пусть, пусть. Это полезно.

— Я и так тебя неделями не вижу, — попыталась всплакнуть матуха, в мгновение ока войдя в роль борющейся за семейное счастье и будущее сына-оболтуса женщины. — Где тебя искать, если что? Потеплее одевайся, там холодно.

Посредническая фирма располагалась в полуподвальном помещении обыкновенного жилого дома, вход с торца. От одного вида замызганной двери, к которой вели кривые и грязные ступеньки, эмигрировать уже не тянуло. Не то чтобы сама по себе эмиграция окрасилась в унылые цвета, просто в глубине моментально возникло ощущение, что вся эта эмиграция — дешевая лажа и лоховской развод. Неужели серьезный научный центр, занимающийся искривлением пространства, мог иметь таких убогих партнеров?

Однако я спустился. Коридор, открывшийся за входной металлической дверью, почти сразу уперся в не менее замызганную, что и снаружи, кожаную дверь без опознавательных знаков. За ней появилась деваха секретарского формата — с ней я разговаривал по телефону, не с ней? — и почти обрадованно принялась знакомить меня с условиями предоставления информации. Кроме меня из посетителей в конторе не было никого. Условия, собственно говоря, уложились в три слова:

— Десять тысяч рублей.

— Ничего себе, — буркнул я. — И это за адрес?

— За адрес и направление.

— Неплохо устроились, я погляжу.

— Выбирайте, — отразила она мой скепсис заученной фразой, позой и выражением лица, — счастливая жизнь в Советском Союзе, либо вот это все вокруг.

Вот это все, а именно унылое убранство так называемого офиса, состоявшего из стола, стула и шкафа с несколькими пустыми папками, действительно навевало тоску. Достаточная сумма при себе имелась — все же недавно кассу взяли.

— Ну хорошо, — полез я в карман, — уговорили.

Заполнив шариковой ручкой небольшой прямоугольный бланк, напоминавший открытку, и поставив на нем прямоугольную же печать, она передала его мне в обмен на необходимую сумму.

— Я тоже когда-нибудь в Союз смотаюсь, — деваха решила напоследок порадовать меня искренностью и пониманием. — Разве это жизнь тут у нас?

Я не ответил.

Накарябанный на открытке адрес отсылал меня на другой конец города. Шел уже пятый час, стемнело, и вроде как это обстоятельство недвусмысленно намекало на то, что поездку туда лучше отложить на другой день. Про срок действия направления секретарша ничего не сказала — но это-то и смущало меня. Вдруг только сегодня, подумалось. А завтра суббота, не будут работать. А в понедельник скажут, что просрочил. И придется еще десять штук отстегивать. Возвращаться за уточнениями к этой скользкой девке, лживо мечтающей о Союзе, не хотелось.

В метро от щедрости душевной подарил целых пять баллов утрясчику, терпеливо выслушав его разводку про семь инкарнаций Жанны Д’Арк до и после ее материализации непосредственно в теле Руанской девы.

— Пять баллов, — хлопнул его по плечу.

— Да ну, брось! — поразился тот. — Серьезно, что ли?

— И ни баллом меньше.

Утрясчик просиял.

Вот, а кое-кто думает, что я плохой. Разве может плохой человек столько счастья другому доставить? Радуйся, придурок, радуйся.

В здании, чей адрес был обозначен на открытке, никаких упоминаний про эмиграционный центр не значилось. Напоминало оно банк, — я невольно напрягся, — но без вывесок и табличек. Двери открыты — ну что же, это радует…

Внутри, в довольно большом помещении, было почти пустынно. Лишь у стены напротив стоял ряд аппаратов, напоминавших банкоматы. В следующее мгновение мне стало ясно, что банкоматы это и есть. Просто помещение, и все. Ни дверей, ни кабинетов, ничего похожего на работающую организацию. Лишь в самом углу зала за неким подобием стойки, на стуле, сложив руки на груди, кемарила пожилая тетка. Развели, как пить дать развели. Убью на фиг суку! Прямо сейчас. Вернусь и замочу на месте. Блин, надо же так попасться! Или адрес напутал?

Я все же подвалил к тетехе. Хрен, конечно, чего она знает. Уборщица, или типа того.

— Что у вас? — вскинула она глаза.

— Вы не в курсе, — я старался быть вежлив, уборщица не виновата, — где-то здесь должен быть эмиграционный центр. Или что-то вроде этого. Они там занимаются эмиграцией в Союз. В Советский Союз. А тут, я вижу, что-то совсем не то.

— Направление при себе? — спросила она строго и устало.

— А что… — я недоумевал. — То есть, типа, мне к вам, что ли?

— Давайте направление.

Она взяла у меня открытку, пару секунд вглядывалась в закорючки и печать, потом ловко погрузила ноготь в тонкое открыточное ребро и тут же отодрала полосу бумаги, за которой взору открылась темная линия, напоминавшая магнитную полосу на банковских картах.

— Подходите вон к тому зеленому агрегату, который с самого края, — показала рукой тетка, — просовываете направление вот так, лицом вниз, в щель и ждете. Когда вам ответят, объясняйте, зачем пришли.

Я недоуменно повертел вернувшуюся ко мне открытку и хотел еще спросить пожилую женщину о чем-то, но когда понял, что вопрос будет звучать примерно так: “Что тут вообще за хрень происходит?” — мысленно плюнул и направился к банкомату. Тетка меж тем сложила руки на груди и снова погрузилась в сладкую дремоту.

Эх, плохо все это кончится!

Аппарат принял открытку доброжелательно и даже с каким-то долгожданным урчанием. Зеленым светом загорелась панель, по ней елочкой слева направо побежали лихие черточки — типа, пошло соединение. Черточки остановились, наконец, но ничего не происходило. Ни звука, ни изображения. Я метнул в сторону невозмутимой хранительницы заведения яростный взгляд, но в то же мгновение банкомат издал человеческий выдох, а вслед за ним прозвучали слова:

— Фамилия, имя, отчество…

Я запаниковал. Забегал глазами по сторонам, ожидая, что сейчас сквозь стены сюда ворвется отделение какого-нибудь долбаного СОБРа, чтобы завалить меня из автоматов.

— Это… — выдавил я. — Я тут по такому делу…

— Назовите фамилию, имя и отчество, — невозмутимо повторил голос. Мужской голос.

— Насчет эмиграции я… В Союз. Вы этим вопросом занимаетесь?

— Мужчина, не теряйте время, — вроде как разозлился обладатель голоса, хотя тембр и интонация ничуть не изменились. — Вы обратились по адресу. Фамилия, имя, отчество.

Называть их какому-то хренпоймическому агрегату мне жуть как не хотелось.

— Шаталин, — все же бормотнул я, быть может, выдавая себя и подставляя под удар всех корешей. — Виталий Валерьевич.

— Телефон, пожалуйста.

О, еще и телефон! Ничего себе развод. Ладно, если что, номер сменить недолго.

Обреченно продиктовал номер сотового.

— По какой причине желаете эмигрировать?

Я облизал языком ссохшиеся губы.

— Социалистические убеждения.

Несколько секунд банкомат безмолвствовал. Потом голос раздался вновь и вроде как звучал он уже не столь официально. Даже панибратски.

— Значит так, Виталий Валерьевич, мы ставим вас в лист ожидания. Денежная сумма, необходимая для процесса эмиграции, составляет двенадцать миллионов рублей. Надеемся, что эти деньги у вас имеются. Ну, или появятся в ближайшее время. Однако кроме этого существует ряд политических и других моментов. Во-первых, с вашим переселением должно быть согласно правительство Советского Союза. Во-вторых, есть условия причинно-следственного свойства, с которыми многие лица на той стороне могут быть не согласны. Распространяться об этих условиях я не имею права, но они могут поставить на вашем желании переместиться в СССР крест. Вы должны быть к этому готовы. В-третьих, с вашей эмиграцией должно быть согласно правительство Российской Федерации. Но его получить несложно, если, конечно, вы не являетесь носителем государственной тайны. В любом случае деньги вы заплатите только тогда, когда все эти моменты будут решены и согласованы. Не теряйте телефон, не меняйте номер, мы с вами свяжемся. Всего хорошего.

Зеленая панель на аппарате моргнула и потухла. Я огляделся. В помещении было так же пустынно, дремлющая женщина продолжала восседать на своем месте. Я направился к выходу. Шаги гулко разносились по сводам подземного перехода, я был погружен в себя и крайне недоволен всем услышанным и увиденным. Сомнений в том, что я стал жертвой дешевого развода, быть не могло. Свяжутся, ага. Копи двенадцать миллионов, потом еще разведем, раз понравилось. Может, все же наведаться к той полуподвальной сучке?

— Стоять! — услышал я окрик.

Было в нем нечто странное. Вскинув глаза, я понял, в чем заключается эта странность. Голос принадлежал ребенку — человек пять пацанят, да, пять, оборванных, чумазых, лет по двенадцать-тринадцать, с воинственным видом преграждали мне дорогу. У каждого в руках имелся некий предмет, который мог быть использован в качестве оружия. У того, который выступал впереди остальных — видимо, он и крикнул, — в руке значилась бейсбольная бита, он опирался на нее. Другие тоже держали кто монтажки, кто дрыны. Намерения, по всей видимости, были у них серьезные.

— Не повезло тебе, дядя, — улыбался мне беззубым ртом — то ли не выросли коренные, то ли выбили — обладатель биты. — Гандошить тебя ща будем.

— Это тебе не повезло, мелочь, — постарался улыбнуться я в ответ. Получилось это нескладно, но не из-за пацанвы, а от мыслей по истраченным впустую деньгам и неизвестно кому переданным сведениям о себе, любимом. — Сбрызни с дороги.

— Оба! — чуть повернулся пацан к своим корешам. — А дядя-то борзый. Дяде-то никак ни разу по башке не били. Что ж ты, дядя, людей так не уважаешь? Бычиться сразу начал.

Вступать в дискуссии с этими щенками не хотелось. Я попытался мирно обойти их. Да еще и другое мешало ответить на выпад выпадом: я же понимал, отчего они такие. Отчего их родителей поставили раком невыносимыми условиями жизни — непомерными счетами за коммунальные услуги, за еду, за одежду, за любую нужную и ненужную херотень — поставили и имеют от души, позволяя кучке каких-то лощеных ублюдков откладывать на счета ласкающие душу миллиарды. Я понимал, что на собственных детей, пусть когда-то и желанных, их родителям стало совершенно наплевать, более того — они прокляли тот день, когда решили их завести, потому что в одиночку, да пусть на пару, еще можно как-то уворачиваться от ежедневных, просчитанных до миллиметра ударов судьбы, работающей на гандонов-капиталюг, а с детьми-то ведь все — никто ты и ничто, если сам не сын капиталиста, если обыкновенный и простой человек. С детьми каюк, потому что из нищеты никогда не выбиться. Вот и выходят неблагодарные дети на улицы, вот и берут в руки монтажки с битами, чтобы отвоевать себе то, чего лишила их судьба, — хоть жвачку ту же или стакан кока-колы с хот-догом. Да что там говорить, я ведь, по сути, был точно таким же волчонком, ребенком опустившейся от невзгод, отчаявшейся и потерявшей всякий смысл жизни матери.

Я понимал таких, как они, а потому по-своему жалел. Чего делать, разумеется, нельзя, в чем я через мгновение убедился. Понимание — это путь к капитуляции. Выжигать из сердца надо понимание и жалость, не должно им быть там места!

Оказывается, их не пятеро было. И не только спереди они нарисовались. Кто-то и сзади подкрался. Потому что едва я принялся совершать обход, как тут же получил по затылку приличный удар. Видимо, битой. Они неслабо разжились: две биты на бригаду — это круто. Или даже не две?

Гандончик в общем и целом башку защитил, но чертики перед глазами все же принялись отплясывать развеселый рок-н-ролл. Видать, меня чуток повело, потому что линии стен как-то исказились вдруг, не в том ракурсе предстали, а в довершение всего на меня посыпался град новых ударов. Я пригнулся и закрыл руками голову.

— Тормознули, тормознули! — еще пытался кричать. — Амба, все! Денег дам, гадом буду. Просто так дам.

Пацанята не останавливались, продолжали с остервенением прикладываться к моему телу своим орудием. Деньги им нужны, да, но что деньги, если вдруг появилась возможность выместить всю свою злобу и ярость на каком-то случайном прохожем, черте, которого никогда и нигде больше не увидишь. Его и замочить не западло.

Меня сбили с ног. Удары не прекращались и, несмотря на то, что я закрывал голову, многие из них пробивались сквозь защиту, не говоря уже о других частях тела. Я вдруг понял, что вот-вот могу потерять сознание.

Да что за день такой неудачный! Поделом тебе, лоху, за то, что с маршрута сбился. За то, что в неосуществимое уверовал. Наказание это.

Гниды малолетние, у меня ведь тоже злоба имеется! Да такая, что ваша и рядом не валялась.

Я припал правым боком к стене и сумел просунуть руку за пазуху. Нащупал рукоятку пистолета. Потянул — он не вытаскивался. Я взревел, заурчал, заорал что-то, дернул руку — она, наконец, освободилась. Пистолет покоился в ладони. Глаза застилала кровь, на ощупь я передернул затвор и выстрелил, стараясь никого из пацанят не задеть — хотя и хотелось, — выстрелил куда-то в потолок. Удары не прекратились — я выстрелил еще. А потом, для верности, и третий раз.

— Всех замочу! — заорал.

Разглядел — пацанва разбегалась. Бежала по коридору к выходу. Один только не двигался. Лежал на бетоне лицом вверх и держался за шею.

Я сумел подняться, растер глаза, склонился над ребенком. Предварительно затолкал пистолет обратно в кобуру. У пацана было прострелено горло. Кровь струилась меж пальцев, взгляд был жалостливый, слезливый. Что же ты, сучонок, слезы пускаешь? Не думал, что так все закончится?

Мне и самому было хреново. Я не хотел никого убивать, они просто заблудшие зверята, я в потолок направлял дуло. Что делать, куда его теперь?

Засунул ствол в кобуру, нагнулся, поднял пацаненка на руки — тот застонал громко и отчаянно. Я побежал по тоннелю к входу в метро. Ребенок же затрясся вдруг, заурчал, по телу пошли какие-то болевые судороги.

Черт, подыхает.

Я остановился и опустил его на бетон. Нельзя его никуда тащить. Потому что это провал. Только за владение оружием статья, а тут и много чего другого потянется. Нельзя. За мной организация. Я себе не принадлежу. Он сам виноват.

Вдалеке, в самом начале туннеля кто-то спускался под землю. И не один. Веселая компания — смех, возгласы. Все, ноги. Торопливо я зашагал к видневшимся впереди стеклянным дверям, уводившим в подземное царство электричек. На ходу засунул руку в карман брюк, достал носовой платок и принялся вытирать от крови лицо. Так и не понял — вытер, нет. Но вроде никто не косился. Хотя и людей в вагоне почти не оказалось.

Глава третья

Советское, только советское

— Я в “Прожекторе”! — стараясь перекричать музыку, гундосил в трубку Костиков. — Приходи, Виталя!

Честно сказать, желания тащиться в “Прожектор” в себе я не обнаружил. Еще голова гудела, да и вообще никакого настроения не было. Ну вот просто никакого.

— Да приходи, — настаивал Никита. — Тут мужик меня какой-то одолевает. Чешет, чешет бредятину. Сил уж нет с ним базарить. Он в туалет отошел, сейчас опять вернется. Приходи, вдвоем хоть отобьемся от него.

Я насторожился.

— Что за мужик, чего хочет?

— Да обыкновенный мужик. Датый. Базарит, базарит.

— Агрессивный, что ль?

— Не, дружелюбный. Да нормальный мужик, не в нем дело. Просто я кое-что рассказать тебе хочу.

Наконец-то я разобрал песню, которую играли в баре. “Желанная”, вокально-инструментальный ансамбль “Камертон”. Ну, в свое время “Камертон” играл, сейчас-то — хрен его знает. Лабухи какие-то, их там полно друг друга сменяет. Редкая песня. Классная.

— Знаешь, ты уж там разберись как-нибудь со своим мужиком. Меня ломает. Болею, нет желания из дома выбираться.

Я уже хотел отрубиться, но Костиков торопливо заверещал:

— Погоди, Виталь, погоди! Хрен с ним, с мужиком, не для этого тебя зову. Я кое-что тебе про наше дело хочу рассказать. Информация есть интересная. Про наше дело, сечешь?

Я на такие позывные оживился, но выбираться на улицу — погода, кстати, дрянная, мороз, — все равно не желал.

— Чего уж за информация прям такая?

— Охренительная информация! Шок и трепет — вот ей название. Опупеешь просто. Сам не ожидал такого поворота. Я бы и по телефону мог, но сам знаешь.

— Не надо, не надо по телефону.

Ну, блин, придется-таки прокатиться.

— Ладно, еду. Жди.

Бар, или черт там знает, как он сам себя официально определял, “Прожектор перестройки” располагался от меня недалеко, в двух остановках метро. Я там частенько зависал. Хоть и нэпманский очаг, но лучше уж в него, чем в какую-нибудь псевдокупеческую срань. Здесь хоть советская музыка звучала.

С открытием параллельного СССР мода на все советское, и так никогда не прекращавшаяся, вспыхнула с новой силой. Кабаки — так каждый второй пытался сыграть на советских символах. “Прожектор перестройки” заведением был пролетарским, за вход там денег не требовали, весь вечер можно было и с кружкой пива просидеть, да и обстановка демократичная. Разные ансамбли выступают с хорошими советскими песнями, официантки в пионерских галстуках, на стенах — фотографии комсомольско-молодежных строек и генеральных секретарей ЦК КПСС, при открытии входной двери запись включается с голосом Горбачева: “Перестройка. Гласность. Новое мышление”. Нормальный кабак. Его владельцы, конечно, чуток в концептуальном плане ошиблись — телепередача с таким названием существовала на телевидении в годы заката советского строя, а по заведению можно было судить, что он воссоздавал самый расцвет советской эпохи — ну да ладно, кто к таким мелочам придирается.

Народу в “Прожекторе” оказалось далеко не битком, что хорошо. Видимо, погода повлияла. Обычно по субботам тут аврал и дым коромыслом. По крайней мере Никита с бородатым мужиком — видать, тем самым, они с Костиковым органично на пару смотрелись, оба с бородами, в свитерах несуразных, ну вчистую научные сотрудники советского НИИ — сидели за столиком вдвоем. Никита хороший друг, но и с ним я был во многом осторожен. Он не выдержит допросов с пристрастием.

Вперемежку с музыкальными номерами в “Прожекторе” проходил конкурс на знание советских реалий. Ведущий в стройотрядовской спецовке зачитывал вопрос:

— Какой видный политический деятель советской эпохи родился 21 февраля 1904-го по старому стилю, в партию вступил в двадцать три года, а в тридцать пять стал народным комиссаром текстильной промышленности СССР?

— Черненко! — крикнул кто-то.

— Нет, не Черненко, — радостно замотал головой ведущий.

— Микоян! — тут же раздалась другая версия, а сразу вслед за ней и третья: — Молотов!

Я, здороваясь с Никитой и игнорируя сидевшего рядом с ним мужика, который, судя по движению и заинтересованному взгляду, тоже горел желанием поручкаться, лишь поморщился на такое удручающее незнание биографий советских руководителей. Ни в каком конкурсе участвовать не желал, но не сдержался и крикнул:

— Алексей Николаевич Косыгин!

— Правильно! — воскликнул ведущий. — Девушки, официантки, передайте этому молодому человеку пионерский значок. Напоминаю, дорогие друзья, что тот, кто выиграет наибольшее количество значков, получит сегодня приз от нашего заведения — бутылку “Советского шампанского”.

Одна из официанток положила передо мной на стол вырезанный из картона, многократно увеличенный и на скорую руку раскрашенный фломастерами значок пионера. Суровый и целеустремленный Ленин в языках пламени и с надписью “Всегда готов!” даже в таком приблизительном воспроизведении вселял задор и оптимизм, звал в светлое будущее и наставлял на борьбу.

— Конкурс мы продолжим через пару-тройку песен, — объявил ведущий, — а пока ребята из ВИА “Весна на Заречной улице” сыграют нам еще несколько замечательных ретро-шлягеров.

Он удалился с освещенного пятака, обозначавшего сцену, а запрыгнувшие в него парни с гитарами заиграли старый-престарый хит “Девочка сегодня в баре, девочке пятнадцать лет”.

Определенно пьяненький новый знакомый Никиты все же жаждал представиться и улучил-таки возможность протянуть мне руку.

— Георгий, — объявил он. — Георгий Евгеньевич.

— Виталий, — нехотя ответил я на рукопожатие, а потом подозвал официантку. Заказал бокал “Жигулевского”.

У меня, пока сюда добирался, какие-то подозрения насчет этого мужика, ни с того ни с сего докопавшегося до Никиты, имелись — я человек стремный и в каждом подозреваю агента ФСБ, — но сейчас, глядя на него, я видел, что агентом тут и не пахло. Обыкновенный ухарь-выпивоха.

— А вот во мне никакой ностальгии по советскому нет, — объявил он вдруг, да еще таким безапелляционным тоном, словно мы с Никитой выпытывали у него этот комментарий к действительности две недели.

Я закурил. Усмехнулся.

— Чего же ты тогда сюда приперся?

— А вот так! — развел Георгий руками. — Такой я. Нравятся мне картины безумия. Я ведь и сам когда-то рисовал. Но! — выразительно посмотрел он на меня. — Сейчас с этим покончено. Сейчас я просто наблюдатель и отчасти мыслитель, потому что, к некоторому своему сожалению, еще не потерял способность мыслить.

— А мне кажется, уже потерял.

— Нет, нет, это все наносное, обман все. Я крепкий орешек и с двух литров пива не отрубаюсь. Если ваша ирония в эту мишень была направлена.

— Георгий Евгеньевич считает, — вроде бы уважительно, но и с издевкой молвил Никита, — себя единственным разумным существом во всеобщем дурдоме.

Георгий поморщился и этак многозначительно покачал головой.

— Вы несколько утрируете, но в целом направление мысли верное. Правда, увы и ах, во всеобщем дурдоме никто себя не может считать полностью нормальным. Это невозможно.

Кажись, я понял, что это был за тип. Обыкновенный Фома Неверующий, их много сейчас по улицам ходит, в кабаках сидит и даже на телевидении разглагольствует. Люди, которые не верят в существование СССР. Считают его розыгрышем, фикцией. Заманчивое прибежище, надо сказать, — лечь на илистое, но мягкое дно тотального отрицания и наслаждаться там собственной ядовитой скорбью и наивностью всего остального человечества. К счастью, я сумел избежать подобных ловушек, хотя к ним и тянуло. Потому что это абсолютное аутсайдерство, добровольный уход из игры. А фишка-то в том, что, пока игра в разгаре, в нее следует играть. Необходимо играть, как бы глупо это ни выглядело со стороны. Только в движении, в действии смысл жизни.

— Итак, очередной вопрос, — вещал ведущий-стройотрядовец. — Какая музыкальная композиция, зарубежная, обратите внимание, звучала одно время заставкой к передачам Центрального телевидения “Время” и “Сельский час”? Очень неожиданная композиция.

И вновь я дал шанс гипотетическим конкурентам завоевать баллы. Конкуренты выдавали полную хрень.

— “Йестедей”! — кричали они. — “Манчестер-Ливерпуль”! “Чао, бамбино, сорри”!

А какой-то чувак — правда, сильно пьяный, может, прикалывался просто? — и вовсе огорошил:

— “Лузин май релиджен”!

Ага, “R.E.M.” написали заставку к программе “Время”. Круто! Пришлось вмешаться:

— “Люцифер”, группа “Алан Парсонс Проджект”.

— Точно! — обрадовался ведущий. — У нас наметился лидер. Девушки, второй значок молодому человеку. Представляете, главная телевизионная программа Советского Союза, программа “Время”, начиналась с композиции под названием “Люцифер”! Разве способны сторонники частной собственности на такие приколы?!

О, верно, брат! Ты прав как никто другой. Интересно, а с какой музыки она начинается сейчас? Там, в Союзе. Что-то ни разу про это не говорили в репортажах из СССР. Я стал обладателем второго картонного значка.

— Самое удивительное, — услышал я снова пьяненького Георгия, — что все население России, ну практически все, жаждет эмигрировать в этот Союз. Разве это нормально, скажите на милость?

— Особенно потому, что его нет на самом деле, я правильно тебя понял?

— Да есть он, есть, — махнул рукой собеседник. — Как же ему не быть. Так масштабно врать уж не станут.

А, вот так значит. Мы, оказывается, не столь безнадежны.

— А знаете, в чем главная причина такого всепоглощающего стремления? Знаете?

— Не знаем, не знаем, — выдал риторический ответ Никита.

— Это ведь вовсе не из-за желания пожить в социальной справедливости при благостном коммунизме, нет. И это обстоятельство тянет, слов нет, но не оно главное. Главное здесь в чистой психологии. Точнее, в чистой патологии. Все просто хотят увидеть другой вариант собственной жизни. Увидеть себя в других обстоятельствах, в другом окружении, в других интерьерах и с другими возможностями. Как бы со стороны подглядеть. А им это запрещают! Потому что тамошняя вселенная может не выдержать, взорваться может от присутствия двух одинаковых людей в собственном пространстве.

— Ну, вообще-то на той стороне, — вмешался Никита, — далеко не все имеют своих двойников. Это же не зеркальное отражение нашей реальности. Кто-то из нас там уже умер, а кто-то и вовсе не рождался. Вы знаете, насколько изменились в параллельном СССР варианты судеб после того, как этот исландец Сигурд взорвал себя на саммите в Рейкьявике?! Даже представить невозможно! Не было Карабаха, всех этих среднеазиатских войн, Чечни не было. Сколько людей сохранило себе жизнь!

— Зато сколько ее потеряло, — не унимался Георгий. — В Пакистане и Бангладеш, в Европе и Штатах. Хотя не в этом дело.

— Совсем немного, — вставил я. Советское командование жалело солдат. Хотя, пожалуй, он не о солдатах.

— Да и потом, — продолжал Костиков, — с чего вы взяли, что присутствие двух одинаковых людей в одной пространственно-временной плоскости может уничтожить Вселенную? Присутствуют же близнецы, и ничего подобного.

— Близнецы — разные люди, — горячился, прихлебнув из бокала, наш новый знакомый. — А вот если один и тот же. Если вы встретитесь там с самим собой…

— Ерунда! Полная ерунда! Я это вам как физик заявляю. Ничего не произойдет. Это антинаучная теория. И навеяна она, скорее всего, дешевыми фантастическими фильмами.

— А почему же тогда нам не говорят, есть ли там наши двойники или нет? Почему мне не говорят, есть вот я, такой, в Советском Союзе, или нет меня там?

— Ну а почему нам должны это говорить? — удивился Никита. — Отношения у Российской Федерации с Советским Союзом дружеские только внешне. Да и то лишь потому, что вроде мы русские, и вы русские, так давайте жить дружно. А так все сверхсекретно. Никаких вольностей.

— Я знаю, — вставил я зачем-то, — что некоторые люди здесь, в России, узнавали себя в телевизионных репортажах оттуда.

— И что они при этом чувствовали? — тут же встрепенулся Георгий.

— Ну кто же знает, что они чувствовали. Прикольно им это, наверно, было — вот и все.

— А мне кажется, что они чувствовали горечь, — глаза Георгия увлажнились. — Гнетущую горечь оттого, что не могут быть рядом с самими собой, и страстное желание слиться с этим собой, который там, на другой стороне. Пусть даже ценой гибели вселенной, чтобы обрести в себе что-то, что было утеряно безвозвратно. Ведь мы все, признайтесь, чувствуем себя обкраденными. Знаете, в этом что-то настолько величественное, настолько пугающее, что мне иногда даже думать страшно об этом. Я уверен, что в этом ключ ко всем тайнам в мире. Встретиться с самим собой на другом рубеже, слиться в единое целое, а потом встретиться и с третьим, четвертым, пятым — ведь если обнаружился один мир, то должны быть и другие, — и в конце концов, когда все миры и все инкарнации будут исчерпаны, превратиться во что-то немыслимое. В Бога! Вам не хочется превратиться в Бога? Ну скажите, неужели не хочется?

— Э, да у тебя, дядя, — не выдержал я, — кое-что пострашнее ностальгии. Даже не знаю, как это назвать.

— И я не знаю, — кивал Георгий Евгеньевич. — Может быть, это просто усталость от себя самого.

Ведущий еще пару раз задавал вопросы на знание истории СССР и его культурных ценностей, и опять картонные пионерские значки доставались мне. Наконец торжественно, под фанфары и многократно повторяемое в динамиках гагаринское “Поехали!”, мне вручили бутылку “Советского шампанского”. Я вида не подал, но в глубине души ликовал. Наш знакомый к тому времени окончательно отрубился. Я предложил Никите выпить шампанского, но он отказался.

— Не люблю я шампанское. В другой раз. Давай поговорим, наконец.

Мы пересели за освободившийся столик, оставив Георгия спать на столе уткнувшимся в свои руки, — мало ли, вдруг подслушает чего, — взяли еще по пиву, и Никита принялся посвящать меня в свои сенсационные новости. Как выяснилось, они действительно заслуживали такой восторженно-неожиданный статус.

— В общем, сообщаю без вступлений, — сверкал он очами. — К нам в институт приняли на работу перебежчика.

— Какого перебежчика?

— Из Союза.

— Да ладно, брось!

— Зуб даю!

Я отхлебнул из кружки пиво и попытался переварить информацию.

— То есть ты хочешь сказать — иммигранта?

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.