Мать с полюбовником продолжали выдавать за дверью горячие философские сентенции.
— Ладно, ладно, — сдался я, — говорите адрес.
Контора располагалась где-то в районе Павелецкого вокзала. Не так далеко, но дело не в этом. Что если они передадут меня сейчас другой посреднической конторе, а та третьей, и так до бесконечности? Я ничему не удивлюсь, от этих изуверов-капиталюг можно ожидать чего угодно.
Захватил ствол. А то мало ли. Сейчас в кобуре, удобнее. Болтается на боку и успокаивает. Кобуру на рынке взял, там их полно оказалось.
— Ты куда? — недоумевающе взирала на меня мать, пока я торопливо одевался в прихожей.
— Он прогуляться, — поглаживая по плечу, вроде как успокаивал ее Эдя. — Пусть, пусть. Это полезно.
— Я и так тебя неделями не вижу, — попыталась всплакнуть матуха, в мгновение ока войдя в роль борющейся за семейное счастье и будущее сына-оболтуса женщины. — Где тебя искать, если что? Потеплее одевайся, там холодно.
Посредническая фирма располагалась в полуподвальном помещении обыкновенного жилого дома, вход с торца. От одного вида замызганной двери, к которой вели кривые и грязные ступеньки, эмигрировать уже не тянуло. Не то чтобы сама по себе эмиграция окрасилась в унылые цвета, просто в глубине моментально возникло ощущение, что вся эта эмиграция — дешевая лажа и лоховской развод. Неужели серьезный научный центр, занимающийся искривлением пространства, мог иметь таких убогих партнеров?
Однако я спустился. Коридор, открывшийся за входной металлической дверью, почти сразу уперся в не менее замызганную, что и снаружи, кожаную дверь без опознавательных знаков. За ней появилась деваха секретарского формата — с ней я разговаривал по телефону, не с ней? — и почти обрадованно принялась знакомить меня с условиями предоставления информации. Кроме меня из посетителей в конторе не было никого. Условия, собственно говоря, уложились в три слова:
— Десять тысяч рублей.
— Ничего себе, — буркнул я. — И это за адрес?
— За адрес и направление.
— Неплохо устроились, я погляжу.
— Выбирайте, — отразила она мой скепсис заученной фразой, позой и выражением лица, — счастливая жизнь в Советском Союзе, либо вот это все вокруг.
Вот это все, а именно унылое убранство так называемого офиса, состоявшего из стола, стула и шкафа с несколькими пустыми папками, действительно навевало тоску. Достаточная сумма при себе имелась — все же недавно кассу взяли.
— Ну хорошо, — полез я в карман, — уговорили.
Заполнив шариковой ручкой небольшой прямоугольный бланк, напоминавший открытку, и поставив на нем прямоугольную же печать, она передала его мне в обмен на необходимую сумму.
— Я тоже когда-нибудь в Союз смотаюсь, — деваха решила напоследок порадовать меня искренностью и пониманием. — Разве это жизнь тут у нас?
Я не ответил.
Накарябанный на открытке адрес отсылал меня на другой конец города. Шел уже пятый час, стемнело, и вроде как это обстоятельство недвусмысленно намекало на то, что поездку туда лучше отложить на другой день. Про срок действия направления секретарша ничего не сказала — но это-то и смущало меня. Вдруг только сегодня, подумалось. А завтра суббота, не будут работать. А в понедельник скажут, что просрочил. И придется еще десять штук отстегивать. Возвращаться за уточнениями к этой скользкой девке, лживо мечтающей о Союзе, не хотелось.
В метро от щедрости душевной подарил целых пять баллов утрясчику, терпеливо выслушав его разводку про семь инкарнаций Жанны Д’Арк до и после ее материализации непосредственно в теле Руанской девы.
— Пять баллов, — хлопнул его по плечу.
— Да ну, брось! — поразился тот. — Серьезно, что ли?
— И ни баллом меньше.
Утрясчик просиял.
Вот, а кое-кто думает, что я плохой. Разве может плохой человек столько счастья другому доставить? Радуйся, придурок, радуйся.
В здании, чей адрес был обозначен на открытке, никаких упоминаний про эмиграционный центр не значилось. Напоминало оно банк, — я невольно напрягся, — но без вывесок и табличек. Двери открыты — ну что же, это радует…
Внутри, в довольно большом помещении, было почти пустынно. Лишь у стены напротив стоял ряд аппаратов, напоминавших банкоматы. В следующее мгновение мне стало ясно, что банкоматы это и есть. Просто помещение, и все. Ни дверей, ни кабинетов, ничего похожего на работающую организацию. Лишь в самом углу зала за неким подобием стойки, на стуле, сложив руки на груди, кемарила пожилая тетка. Развели, как пить дать развели. Убью на фиг суку! Прямо сейчас. Вернусь и замочу на месте. Блин, надо же так попасться! Или адрес напутал?
Я все же подвалил к тетехе. Хрен, конечно, чего она знает. Уборщица, или типа того.
— Что у вас? — вскинула она глаза.
— Вы не в курсе, — я старался быть вежлив, уборщица не виновата, — где-то здесь должен быть эмиграционный центр. Или что-то вроде этого. Они там занимаются эмиграцией в Союз. В Советский Союз. А тут, я вижу, что-то совсем не то.
— Направление при себе? — спросила она строго и устало.
— А что… — я недоумевал. — То есть, типа, мне к вам, что ли?
— Давайте направление.
Она взяла у меня открытку, пару секунд вглядывалась в закорючки и печать, потом ловко погрузила ноготь в тонкое открыточное ребро и тут же отодрала полосу бумаги, за которой взору открылась темная линия, напоминавшая магнитную полосу на банковских картах.
— Подходите вон к тому зеленому агрегату, который с самого края, — показала рукой тетка, — просовываете направление вот так, лицом вниз, в щель и ждете. Когда вам ответят, объясняйте, зачем пришли.
Я недоуменно повертел вернувшуюся ко мне открытку и хотел еще спросить пожилую женщину о чем-то, но когда понял, что вопрос будет звучать примерно так: “Что тут вообще за хрень происходит?” — мысленно плюнул и направился к банкомату. Тетка меж тем сложила руки на груди и снова погрузилась в сладкую дремоту.
Эх, плохо все это кончится!
Аппарат принял открытку доброжелательно и даже с каким-то долгожданным урчанием. Зеленым светом загорелась панель, по ней елочкой слева направо побежали лихие черточки — типа, пошло соединение. Черточки остановились, наконец, но ничего не происходило. Ни звука, ни изображения. Я метнул в сторону невозмутимой хранительницы заведения яростный взгляд, но в то же мгновение банкомат издал человеческий выдох, а вслед за ним прозвучали слова:
— Фамилия, имя, отчество…
Я запаниковал. Забегал глазами по сторонам, ожидая, что сейчас сквозь стены сюда ворвется отделение какого-нибудь долбаного СОБРа, чтобы завалить меня из автоматов.
— Это… — выдавил я. — Я тут по такому делу…
— Назовите фамилию, имя и отчество, — невозмутимо повторил голос. Мужской голос.
— Насчет эмиграции я… В Союз. Вы этим вопросом занимаетесь?
— Мужчина, не теряйте время, — вроде как разозлился обладатель голоса, хотя тембр и интонация ничуть не изменились. — Вы обратились по адресу. Фамилия, имя, отчество.
Называть их какому-то хренпоймическому агрегату мне жуть как не хотелось.
— Шаталин, — все же бормотнул я, быть может, выдавая себя и подставляя под удар всех корешей. — Виталий Валерьевич.
— Телефон, пожалуйста.
О, еще и телефон! Ничего себе развод. Ладно, если что, номер сменить недолго.
Обреченно продиктовал номер сотового.
— По какой причине желаете эмигрировать?
Я облизал языком ссохшиеся губы.
— Социалистические убеждения.
Несколько секунд банкомат безмолвствовал. Потом голос раздался вновь и вроде как звучал он уже не столь официально. Даже панибратски.
— Значит так, Виталий Валерьевич, мы ставим вас в лист ожидания. Денежная сумма, необходимая для процесса эмиграции, составляет двенадцать миллионов рублей. Надеемся, что эти деньги у вас имеются. Ну, или появятся в ближайшее время. Однако кроме этого существует ряд политических и других моментов. Во-первых, с вашим переселением должно быть согласно правительство Советского Союза. Во-вторых, есть условия причинно-следственного свойства, с которыми многие лица на той стороне могут быть не согласны. Распространяться об этих условиях я не имею права, но они могут поставить на вашем желании переместиться в СССР крест. Вы должны быть к этому готовы. В-третьих, с вашей эмиграцией должно быть согласно правительство Российской Федерации. Но его получить несложно, если, конечно, вы не являетесь носителем государственной тайны. В любом случае деньги вы заплатите только тогда, когда все эти моменты будут решены и согласованы. Не теряйте телефон, не меняйте номер, мы с вами свяжемся. Всего хорошего.
Зеленая панель на аппарате моргнула и потухла. Я огляделся. В помещении было так же пустынно, дремлющая женщина продолжала восседать на своем месте. Я направился к выходу. Шаги гулко разносились по сводам подземного перехода, я был погружен в себя и крайне недоволен всем услышанным и увиденным. Сомнений в том, что я стал жертвой дешевого развода, быть не могло. Свяжутся, ага. Копи двенадцать миллионов, потом еще разведем, раз понравилось. Может, все же наведаться к той полуподвальной сучке?
— Стоять! — услышал я окрик.
Было в нем нечто странное. Вскинув глаза, я понял, в чем заключается эта странность. Голос принадлежал ребенку — человек пять пацанят, да, пять, оборванных, чумазых, лет по двенадцать-тринадцать, с воинственным видом преграждали мне дорогу. У каждого в руках имелся некий предмет, который мог быть использован в качестве оружия. У того, который выступал впереди остальных — видимо, он и крикнул, — в руке значилась бейсбольная бита, он опирался на нее. Другие тоже держали кто монтажки, кто дрыны. Намерения, по всей видимости, были у них серьезные.
— Не повезло тебе, дядя, — улыбался мне беззубым ртом — то ли не выросли коренные, то ли выбили — обладатель биты. — Гандошить тебя ща будем.
— Это тебе не повезло, мелочь, — постарался улыбнуться я в ответ. Получилось это нескладно, но не из-за пацанвы, а от мыслей по истраченным впустую деньгам и неизвестно кому переданным сведениям о себе, любимом. — Сбрызни с дороги.
— Оба! — чуть повернулся пацан к своим корешам. — А дядя-то борзый. Дяде-то никак ни разу по башке не били. Что ж ты, дядя, людей так не уважаешь? Бычиться сразу начал.
Вступать в дискуссии с этими щенками не хотелось. Я попытался мирно обойти их. Да еще и другое мешало ответить на выпад выпадом: я же понимал, отчего они такие. Отчего их родителей поставили раком невыносимыми условиями жизни — непомерными счетами за коммунальные услуги, за еду, за одежду, за любую нужную и ненужную херотень — поставили и имеют от души, позволяя кучке каких-то лощеных ублюдков откладывать на счета ласкающие душу миллиарды. Я понимал, что на собственных детей, пусть когда-то и желанных, их родителям стало совершенно наплевать, более того — они прокляли тот день, когда решили их завести, потому что в одиночку, да пусть на пару, еще можно как-то уворачиваться от ежедневных, просчитанных до миллиметра ударов судьбы, работающей на гандонов-капиталюг, а с детьми-то ведь все — никто ты и ничто, если сам не сын капиталиста, если обыкновенный и простой человек. С детьми каюк, потому что из нищеты никогда не выбиться. Вот и выходят неблагодарные дети на улицы, вот и берут в руки монтажки с битами, чтобы отвоевать себе то, чего лишила их судьба, — хоть жвачку ту же или стакан кока-колы с хот-догом. Да что там говорить, я ведь, по сути, был точно таким же волчонком, ребенком опустившейся от невзгод, отчаявшейся и потерявшей всякий смысл жизни матери.
Я понимал таких, как они, а потому по-своему жалел. Чего делать, разумеется, нельзя, в чем я через мгновение убедился. Понимание — это путь к капитуляции. Выжигать из сердца надо понимание и жалость, не должно им быть там места!
Оказывается, их не пятеро было. И не только спереди они нарисовались. Кто-то и сзади подкрался. Потому что едва я принялся совершать обход, как тут же получил по затылку приличный удар. Видимо, битой. Они неслабо разжились: две биты на бригаду — это круто. Или даже не две?
Гандончик в общем и целом башку защитил, но чертики перед глазами все же принялись отплясывать развеселый рок-н-ролл. Видать, меня чуток повело, потому что линии стен как-то исказились вдруг, не в том ракурсе предстали, а в довершение всего на меня посыпался град новых ударов. Я пригнулся и закрыл руками голову.
— Тормознули, тормознули! — еще пытался кричать. — Амба, все! Денег дам, гадом буду. Просто так дам.
Пацанята не останавливались, продолжали с остервенением прикладываться к моему телу своим орудием. Деньги им нужны, да, но что деньги, если вдруг появилась возможность выместить всю свою злобу и ярость на каком-то случайном прохожем, черте, которого никогда и нигде больше не увидишь. Его и замочить не западло.
Меня сбили с ног. Удары не прекращались и, несмотря на то, что я закрывал голову, многие из них пробивались сквозь защиту, не говоря уже о других частях тела. Я вдруг понял, что вот-вот могу потерять сознание.
Да что за день такой неудачный! Поделом тебе, лоху, за то, что с маршрута сбился. За то, что в неосуществимое уверовал. Наказание это.
Гниды малолетние, у меня ведь тоже злоба имеется! Да такая, что ваша и рядом не валялась.
Я припал правым боком к стене и сумел просунуть руку за пазуху. Нащупал рукоятку пистолета. Потянул — он не вытаскивался. Я взревел, заурчал, заорал что-то, дернул руку — она, наконец, освободилась. Пистолет покоился в ладони. Глаза застилала кровь, на ощупь я передернул затвор и выстрелил, стараясь никого из пацанят не задеть — хотя и хотелось, — выстрелил куда-то в потолок. Удары не прекратились — я выстрелил еще. А потом, для верности, и третий раз.
— Всех замочу! — заорал.
Разглядел — пацанва разбегалась. Бежала по коридору к выходу. Один только не двигался. Лежал на бетоне лицом вверх и держался за шею.
Я сумел подняться, растер глаза, склонился над ребенком. Предварительно затолкал пистолет обратно в кобуру. У пацана было прострелено горло. Кровь струилась меж пальцев, взгляд был жалостливый, слезливый. Что же ты, сучонок, слезы пускаешь? Не думал, что так все закончится?
Мне и самому было хреново. Я не хотел никого убивать, они просто заблудшие зверята, я в потолок направлял дуло. Что делать, куда его теперь?
Засунул ствол в кобуру, нагнулся, поднял пацаненка на руки — тот застонал громко и отчаянно. Я побежал по тоннелю к входу в метро. Ребенок же затрясся вдруг, заурчал, по телу пошли какие-то болевые судороги.
Черт, подыхает.
Я остановился и опустил его на бетон. Нельзя его никуда тащить. Потому что это провал. Только за владение оружием статья, а тут и много чего другого потянется. Нельзя. За мной организация. Я себе не принадлежу. Он сам виноват.
Вдалеке, в самом начале туннеля кто-то спускался под землю. И не один. Веселая компания — смех, возгласы. Все, ноги. Торопливо я зашагал к видневшимся впереди стеклянным дверям, уводившим в подземное царство электричек. На ходу засунул руку в карман брюк, достал носовой платок и принялся вытирать от крови лицо. Так и не понял — вытер, нет. Но вроде никто не косился. Хотя и людей в вагоне почти не оказалось.
Глава третья
Советское, только советское
— Я в “Прожекторе”! — стараясь перекричать музыку, гундосил в трубку Костиков. — Приходи, Виталя!
Честно сказать, желания тащиться в “Прожектор” в себе я не обнаружил. Еще голова гудела, да и вообще никакого настроения не было. Ну вот просто никакого.
— Да приходи, — настаивал Никита. — Тут мужик меня какой-то одолевает. Чешет, чешет бредятину. Сил уж нет с ним базарить. Он в туалет отошел, сейчас опять вернется. Приходи, вдвоем хоть отобьемся от него.
Я насторожился.
— Что за мужик, чего хочет?
— Да обыкновенный мужик. Датый. Базарит, базарит.
— Агрессивный, что ль?
— Не, дружелюбный. Да нормальный мужик, не в нем дело. Просто я кое-что рассказать тебе хочу.
Наконец-то я разобрал песню, которую играли в баре. “Желанная”, вокально-инструментальный ансамбль “Камертон”. Ну, в свое время “Камертон” играл, сейчас-то — хрен его знает. Лабухи какие-то, их там полно друг друга сменяет. Редкая песня. Классная.
— Знаешь, ты уж там разберись как-нибудь со своим мужиком. Меня ломает. Болею, нет желания из дома выбираться.
Я уже хотел отрубиться, но Костиков торопливо заверещал:
— Погоди, Виталь, погоди! Хрен с ним, с мужиком, не для этого тебя зову. Я кое-что тебе про наше дело хочу рассказать. Информация есть интересная. Про наше дело, сечешь?
Я на такие позывные оживился, но выбираться на улицу — погода, кстати, дрянная, мороз, — все равно не желал.
— Чего уж за информация прям такая?
— Охренительная информация! Шок и трепет — вот ей название. Опупеешь просто. Сам не ожидал такого поворота. Я бы и по телефону мог, но сам знаешь.
— Не надо, не надо по телефону.
Ну, блин, придется-таки прокатиться.
— Ладно, еду. Жди.
Бар, или черт там знает, как он сам себя официально определял, “Прожектор перестройки” располагался от меня недалеко, в двух остановках метро. Я там частенько зависал. Хоть и нэпманский очаг, но лучше уж в него, чем в какую-нибудь псевдокупеческую срань. Здесь хоть советская музыка звучала.
С открытием параллельного СССР мода на все советское, и так никогда не прекращавшаяся, вспыхнула с новой силой. Кабаки — так каждый второй пытался сыграть на советских символах. “Прожектор перестройки” заведением был пролетарским, за вход там денег не требовали, весь вечер можно было и с кружкой пива просидеть, да и обстановка демократичная. Разные ансамбли выступают с хорошими советскими песнями, официантки в пионерских галстуках, на стенах — фотографии комсомольско-молодежных строек и генеральных секретарей ЦК КПСС, при открытии входной двери запись включается с голосом Горбачева: “Перестройка. Гласность. Новое мышление”. Нормальный кабак. Его владельцы, конечно, чуток в концептуальном плане ошиблись — телепередача с таким названием существовала на телевидении в годы заката советского строя, а по заведению можно было судить, что он воссоздавал самый расцвет советской эпохи — ну да ладно, кто к таким мелочам придирается.
Народу в “Прожекторе” оказалось далеко не битком, что хорошо. Видимо, погода повлияла. Обычно по субботам тут аврал и дым коромыслом. По крайней мере Никита с бородатым мужиком — видать, тем самым, они с Костиковым органично на пару смотрелись, оба с бородами, в свитерах несуразных, ну вчистую научные сотрудники советского НИИ — сидели за столиком вдвоем. Никита хороший друг, но и с ним я был во многом осторожен. Он не выдержит допросов с пристрастием.
Вперемежку с музыкальными номерами в “Прожекторе” проходил конкурс на знание советских реалий. Ведущий в стройотрядовской спецовке зачитывал вопрос:
— Какой видный политический деятель советской эпохи родился 21 февраля 1904-го по старому стилю, в партию вступил в двадцать три года, а в тридцать пять стал народным комиссаром текстильной промышленности СССР?
— Черненко! — крикнул кто-то.
— Нет, не Черненко, — радостно замотал головой ведущий.
— Микоян! — тут же раздалась другая версия, а сразу вслед за ней и третья: — Молотов!
Я, здороваясь с Никитой и игнорируя сидевшего рядом с ним мужика, который, судя по движению и заинтересованному взгляду, тоже горел желанием поручкаться, лишь поморщился на такое удручающее незнание биографий советских руководителей. Ни в каком конкурсе участвовать не желал, но не сдержался и крикнул:
— Алексей Николаевич Косыгин!
— Правильно! — воскликнул ведущий. — Девушки, официантки, передайте этому молодому человеку пионерский значок. Напоминаю, дорогие друзья, что тот, кто выиграет наибольшее количество значков, получит сегодня приз от нашего заведения — бутылку “Советского шампанского”.
Одна из официанток положила передо мной на стол вырезанный из картона, многократно увеличенный и на скорую руку раскрашенный фломастерами значок пионера. Суровый и целеустремленный Ленин в языках пламени и с надписью “Всегда готов!” даже в таком приблизительном воспроизведении вселял задор и оптимизм, звал в светлое будущее и наставлял на борьбу.
— Конкурс мы продолжим через пару-тройку песен, — объявил ведущий, — а пока ребята из ВИА “Весна на Заречной улице” сыграют нам еще несколько замечательных ретро-шлягеров.
Он удалился с освещенного пятака, обозначавшего сцену, а запрыгнувшие в него парни с гитарами заиграли старый-престарый хит “Девочка сегодня в баре, девочке пятнадцать лет”.
Определенно пьяненький новый знакомый Никиты все же жаждал представиться и улучил-таки возможность протянуть мне руку.
— Георгий, — объявил он. — Георгий Евгеньевич.
— Виталий, — нехотя ответил я на рукопожатие, а потом подозвал официантку. Заказал бокал “Жигулевского”.
У меня, пока сюда добирался, какие-то подозрения насчет этого мужика, ни с того ни с сего докопавшегося до Никиты, имелись — я человек стремный и в каждом подозреваю агента ФСБ, — но сейчас, глядя на него, я видел, что агентом тут и не пахло. Обыкновенный ухарь-выпивоха.
— А вот во мне никакой ностальгии по советскому нет, — объявил он вдруг, да еще таким безапелляционным тоном, словно мы с Никитой выпытывали у него этот комментарий к действительности две недели.
Я закурил. Усмехнулся.
— Чего же ты тогда сюда приперся?
— А вот так! — развел Георгий руками. — Такой я. Нравятся мне картины безумия. Я ведь и сам когда-то рисовал. Но! — выразительно посмотрел он на меня. — Сейчас с этим покончено. Сейчас я просто наблюдатель и отчасти мыслитель, потому что, к некоторому своему сожалению, еще не потерял способность мыслить.
— А мне кажется, уже потерял.
— Нет, нет, это все наносное, обман все. Я крепкий орешек и с двух литров пива не отрубаюсь. Если ваша ирония в эту мишень была направлена.
— Георгий Евгеньевич считает, — вроде бы уважительно, но и с издевкой молвил Никита, — себя единственным разумным существом во всеобщем дурдоме.
Георгий поморщился и этак многозначительно покачал головой.
— Вы несколько утрируете, но в целом направление мысли верное. Правда, увы и ах, во всеобщем дурдоме никто себя не может считать полностью нормальным. Это невозможно.
Кажись, я понял, что это был за тип. Обыкновенный Фома Неверующий, их много сейчас по улицам ходит, в кабаках сидит и даже на телевидении разглагольствует. Люди, которые не верят в существование СССР. Считают его розыгрышем, фикцией. Заманчивое прибежище, надо сказать, — лечь на илистое, но мягкое дно тотального отрицания и наслаждаться там собственной ядовитой скорбью и наивностью всего остального человечества. К счастью, я сумел избежать подобных ловушек, хотя к ним и тянуло. Потому что это абсолютное аутсайдерство, добровольный уход из игры. А фишка-то в том, что, пока игра в разгаре, в нее следует играть. Необходимо играть, как бы глупо это ни выглядело со стороны. Только в движении, в действии смысл жизни.
— Итак, очередной вопрос, — вещал ведущий-стройотрядовец. — Какая музыкальная композиция, зарубежная, обратите внимание, звучала одно время заставкой к передачам Центрального телевидения “Время” и “Сельский час”? Очень неожиданная композиция.
И вновь я дал шанс гипотетическим конкурентам завоевать баллы. Конкуренты выдавали полную хрень.
А какой-то чувак — правда, сильно пьяный, может, прикалывался просто? — и вовсе огорошил:
— “Лузин май релиджен”!
Ага, “R.E.M.” написали заставку к программе “Время”. Круто! Пришлось вмешаться:
— “Люцифер”, группа “Алан Парсонс Проджект”.
— Точно! — обрадовался ведущий. — У нас наметился лидер. Девушки, второй значок молодому человеку. Представляете, главная телевизионная программа Советского Союза, программа “Время”, начиналась с композиции под названием “Люцифер”! Разве способны сторонники частной собственности на такие приколы?!
О, верно, брат! Ты прав как никто другой. Интересно, а с какой музыки она начинается сейчас? Там, в Союзе. Что-то ни разу про это не говорили в репортажах из СССР. Я стал обладателем второго картонного значка.
— Самое удивительное, — услышал я снова пьяненького Георгия, — что все население России, ну практически все, жаждет эмигрировать в этот Союз. Разве это нормально, скажите на милость?
— Особенно потому, что его нет на самом деле, я правильно тебя понял?
— Да есть он, есть, — махнул рукой собеседник. — Как же ему не быть. Так масштабно врать уж не станут.
А, вот так значит. Мы, оказывается, не столь безнадежны.
— А знаете, в чем главная причина такого всепоглощающего стремления? Знаете?
— Не знаем, не знаем, — выдал риторический ответ Никита.
— Это ведь вовсе не из-за желания пожить в социальной справедливости при благостном коммунизме, нет. И это обстоятельство тянет, слов нет, но не оно главное. Главное здесь в чистой психологии. Точнее, в чистой патологии. Все просто хотят увидеть другой вариант собственной жизни. Увидеть себя в других обстоятельствах, в другом окружении, в других интерьерах и с другими возможностями. Как бы со стороны подглядеть. А им это запрещают! Потому что тамошняя вселенная может не выдержать, взорваться может от присутствия двух одинаковых людей в собственном пространстве.
— Ну, вообще-то на той стороне, — вмешался Никита, — далеко не все имеют своих двойников. Это же не зеркальное отражение нашей реальности. Кто-то из нас там уже умер, а кто-то и вовсе не рождался. Вы знаете, насколько изменились в параллельном СССР варианты судеб после того, как этот исландец Сигурд взорвал себя на саммите в Рейкьявике?! Даже представить невозможно! Не было Карабаха, всех этих среднеазиатских войн, Чечни не было. Сколько людей сохранило себе жизнь!
— Зато сколько ее потеряло, — не унимался Георгий. — В Пакистане и Бангладеш, в Европе и Штатах. Хотя не в этом дело.
— Совсем немного, — вставил я. Советское командование жалело солдат. Хотя, пожалуй, он не о солдатах.
— Да и потом, — продолжал Костиков, — с чего вы взяли, что присутствие двух одинаковых людей в одной пространственно-временной плоскости может уничтожить Вселенную? Присутствуют же близнецы, и ничего подобного.
— Близнецы — разные люди, — горячился, прихлебнув из бокала, наш новый знакомый. — А вот если один и тот же. Если вы встретитесь там с самим собой…
— Ерунда! Полная ерунда! Я это вам как физик заявляю. Ничего не произойдет. Это антинаучная теория. И навеяна она, скорее всего, дешевыми фантастическими фильмами.
— А почему же тогда нам не говорят, есть ли там наши двойники или нет? Почему мне не говорят, есть вот я, такой, в Советском Союзе, или нет меня там?
— Ну а почему нам должны это говорить? — удивился Никита. — Отношения у Российской Федерации с Советским Союзом дружеские только внешне. Да и то лишь потому, что вроде мы русские, и вы русские, так давайте жить дружно. А так все сверхсекретно. Никаких вольностей.
— Я знаю, — вставил я зачем-то, — что некоторые люди здесь, в России, узнавали себя в телевизионных репортажах оттуда.
— И что они при этом чувствовали? — тут же встрепенулся Георгий.
— Ну кто же знает, что они чувствовали. Прикольно им это, наверно, было — вот и все.
— А мне кажется, что они чувствовали горечь, — глаза Георгия увлажнились. — Гнетущую горечь оттого, что не могут быть рядом с самими собой, и страстное желание слиться с этим собой, который там, на другой стороне. Пусть даже ценой гибели вселенной, чтобы обрести в себе что-то, что было утеряно безвозвратно. Ведь мы все, признайтесь, чувствуем себя обкраденными. Знаете, в этом что-то настолько величественное, настолько пугающее, что мне иногда даже думать страшно об этом. Я уверен, что в этом ключ ко всем тайнам в мире. Встретиться с самим собой на другом рубеже, слиться в единое целое, а потом встретиться и с третьим, четвертым, пятым — ведь если обнаружился один мир, то должны быть и другие, — и в конце концов, когда все миры и все инкарнации будут исчерпаны, превратиться во что-то немыслимое. В Бога! Вам не хочется превратиться в Бога? Ну скажите, неужели не хочется?
— Э, да у тебя, дядя, — не выдержал я, — кое-что пострашнее ностальгии. Даже не знаю, как это назвать.
— И я не знаю, — кивал Георгий Евгеньевич. — Может быть, это просто усталость от себя самого.
Ведущий еще пару раз задавал вопросы на знание истории СССР и его культурных ценностей, и опять картонные пионерские значки доставались мне. Наконец торжественно, под фанфары и многократно повторяемое в динамиках гагаринское “Поехали!”, мне вручили бутылку “Советского шампанского”. Я вида не подал, но в глубине души ликовал. Наш знакомый к тому времени окончательно отрубился. Я предложил Никите выпить шампанского, но он отказался.
— Не люблю я шампанское. В другой раз. Давай поговорим, наконец.
Мы пересели за освободившийся столик, оставив Георгия спать на столе уткнувшимся в свои руки, — мало ли, вдруг подслушает чего, — взяли еще по пиву, и Никита принялся посвящать меня в свои сенсационные новости. Как выяснилось, они действительно заслуживали такой восторженно-неожиданный статус.
— В общем, сообщаю без вступлений, — сверкал он очами. — К нам в институт приняли на работу перебежчика.
— Какого перебежчика?
— Из Союза.
— Да ладно, брось!
— Зуб даю!
Я отхлебнул из кружки пиво и попытался переварить информацию.