Разумеется, не такая уж Феклуша простушка, чтобы совсем не осознавать собственной не рядовой внешности. И восхищённые мужские взгляды, и завистливые женские – всё это она уже не раз подмечала. Но так уж мы устроены – из вакуума иллюзий, в которых одежда, наряды, украшенья занимают едва ли ни первые места в наших отношениях с людьми, особенно с теми, которых мы ещё мало знаем. И особенно – в молодости… Но как объяснить отношение к самим себе, когда в какой-нибудь грязной, старой или просто немодной одежде мы чувствуем себя неуверенно, неуютно-безобразно не только под чужими взглядами, но и под собственными?! Даже если под неказистой одежонкой скрывается супертело Аполлона с выпуклыми, отшлифованными годами тренировок мышцами, или конгениальный ум, раскрывший самые сложные тайны Высшего Разума! И в то же время какое-нибудь убогое, глупое, бездарное ничтожество, напялив дорогие наряды, часы, запонки, бриллианты распухает от иллюзорной псевдозначительности не только в собственных глазах, но и во взглядах многих и многих… Впрочем, ничто не ново под луной. Желающих на халяву – без труда и таланта вылезти в главари, заставить на себя работать других и отделиться от рабов не только замками и рвами, но и одеждой, хватало и в далёкой древности. Халявщики сколачивались в банды, превращали более слабых и неорганизованных в рабов, понапридумывали себе всяческих званий – баронов-графьёв-князей, данных им, якобы, богом, а чтобы ненароком их не спутали с низшим сословием, ввели регламенты на одежду. Пурпурно-красные шелка имеют право носить только короли и члены их семей! Франция. Голубая чалма – высшая каста. Индия. И так далее. И тому подобное. А кто из низших нарушит правила и оденется как король, тому – секир башка! Но – слава прогрессу! Пришли новые времена! Новая волна самозванных графьёв! ВИП-ПЕРСОНЫ. Никаких пурпурных плащей! Деньгами по мозгам! Часики – пятьдесят тысяч евро. Заколка для галстука – сто тысяч. Костюмчик – от Пидорани. Туфельки – от Козлодани… А внизу – новая волна новых нищих. Там халявщиков немеряно, потому что нищие-то почти все! Нет таланта, ума, трудолюбия? Тогда – кольцо в пуп, в ухо, в нос. И – татуировку… Приобщились к вечности. К той её части, где хранится дебилизм. Тысячелетия уходят, а мы – остаёмся. И когда современный бедняк оказывается случайно рядом с богачом, то в душе у него, иногда против воли, начинается некий мандражирующий пиетет: угодливо-льстиво-заискивающий, даже если этот бедный – весьма умный и талантливый, вполне отдающий себе отчёт, что богатый – преступник, негодяй, и богат он только потому, что другие люди – умные и талантливые, не захотели жить по безмозглым примитивным принципам спекулянтов и убийц, но позволили им обобрать себя до нитки. Сначала мы пропускаем во власть аферистов-популистов и бандитов, обворовывающих нас на триллионы, а потом ползём к ним за трёхрублевой материальной помощью… Феклуша, конечно, симпатизировала Жорику не потому, что его отец олигарх и фантастически богат. Очень даже возможно, что Жлобастик ей понравился, если бы был сыном слесаря-сантехника дяди Васи Иванова. Такое иногда случается, поскольку наши истинные симпатии зарождаются на уровне неких виртуальных, но вполне реальных биополей, которые без специальных приборов невозможно регулировать и направлять туда, куда хочется. Однако сейчас для Фёклы сошлось так много: и то, что она нечаянно увидела на экране плачущего и зовущего Мурку Жлобастика и пожалела его. И то, что он, не задумываясь, отдал всю свою энергию и рискуя жизнью, телепортировался сюда, чтобы помочь незнакомым подросткам, ей и Лешику. И то, что сама она отдала Жорику половину собственной энергии и сохранила ему жизнь… Но человеческая психика бездонна и в интересе Фёклы к Жлобастику всё-таки присутствовал факт его колоссального богатства. Нет-нет, у Фёклы даже и отдаленно не появилось мысли что-то выгадать и поиметь для себя от знакомства с миллиардером. Но ей было необычайно интересно, даже как-то волшебно общаться с мальчишкой, у которого – гигантский замок, напичканный роботами и всяческими чудесами, громаднейший парк с озером, сказочная кухня с прекраснейшими продуктами из вакуума, а в няньках-подругах – суперразумная кошка-робот. И ещё какой-то фантастический Транспространствер в подвале… Но самое поразительное для Фёклы было осознавать, что идущий рядом мальчик может купить себе всё, что только пожелает! И не то что там какие-то игрушки или взрослые машины, но и дворцы, магазины, заводы… Если не сейчас, то через несколько лет. Да они уже, наверное, давно куплены для него и ждут, когда Жорик подрастёт и вступит во владения. Фёкла искоса поглядывала на Жорика и противоречивые чувства шевелились в её уже почти взрослом разуме. С одной стороны она не желала принимать такую данность: одному всё, а другим – ничего. В этих дворцах, магазинах, заводах – тысячи и даже миллионы людей трудятся и словно пчёлки добывают прибыль. Но не себе, а одному – хозяину. А чего ради?! Но с другой стороны, Фёкла, поглядывая на Жорика, уже жалела его, будущего, взрослого, на которого навалятся все эти неподъёмные заботы о дворцах-магазинах-заводах и либо сомнут его и мгновенно состарят, либо превратят в безобразную жадную хищную акулу-капиталиста… НИКТО НЕ МОЖЕТ ЖИТЬ ТАК, КАК ХОЧЕТ – ДАЖЕ ТОТ, КТО МОЖЕТ. Этой противоречивой – на первый взгляд истины Фёкла ещё не знала. Не знала она и того, что Время для людей и всего живого на Земле идёт из Будущего. А это значит, что ВСЁ ЗАРАНЕЕ ЗАПЛАНИРОВАННО – и судьба каждого человека, и человечества, и планеты… Как в кино, где есть начало и конец, сюжет, развитие событий, жизнь героев. Но каждый фильм крутится из будущего, полтора часа времени перетекают из будущего в прошлое, пока смотришь фильм, в котором уже всё-всё запланировано авторами-режиссёрами. Не знала Фёкла, что галактический фильм – с участием Солнечной системы и планеты Земля – бесконечно сложная пространственно-временная материя, глубоко уходящая в неведомый микромир, а режиссеры-сценаристы: Генератор Галактики и ближайшая звезда – Солнце… Поэтому, изменить что-либо в фильме-жизни-судьбе – очень-очень трудно, почти невозможно. И если одним суждено быть богатыми, а другими – нищими, то… Не знала Феклуша и того, что в Фильм, в котором ей довелось жить, влезли незапланированные самозванцы, пытающиеся извлечь свою выгоду: ЧЕМ БЕДНЕЕ ЧЕЛОВЕК, ТЕМ БОЛЬШЕ ЖЕЛАЮЩИХ ОТОБРАТЬ У НЕГО ПОСЛЕДНЕЕ. Суперцивилизация пауков и супер-распупер цивилизация транспространстверов… Но Феклуша, вырвавшаяся из погибающей деревни, понимала одно: люди – существа разумные, а значит, они не должны прозябать в нищете-безработице, пить ядовитую смертельную хренцовку и превращаться в грязные лужи! А значит, нужно бороться и ИЗМЕНЯТЬ СУДЬБУ! Даже тогда, когда тебе упорно доказывают, что всё на свете запланировано… В то время, как юная красавица Фёкла, шагая рядом с богатейшим мальчиком планеты проклинала мысленно свою нищету, убогий наряд и возмущалась – в меру небольших пока знаний – несправедливостью устройства человеческого, а может, и не только человеческого мира, ничего не подозревавший о размышлениях Фёклы Георгий-Жорик-Жлобастик нервно-лихорадочно думал совсем о другом. О том, что Фёкла, такая необыкновенно красивая, стройная, высокая и фигуристо-взрослая, идёт рядом с ним и молчит, потому что принимает его за совсем уж сопливую малявку-дурачка и не считает нужным с ним разговаривать. Разумеется, он в упор не видел её беднейшего наряда, потому что, как говорится, был "ослеплён её внешностью"! Да он просто боялся, стеснялся на неё смотреть! А если его взгляд и выхватывал что-то из того, что на ней было надето, то Жорик либо не замечал, либо ему, ослеплённому, казалось, что надето на ней нечто чрезвычайно соответствующе-прекрасное, такое, как она сама! В общем, королеву, НАСТОЯЩУЮ КОРОЛЕВУ – никакие лохмотья не в состоянии унизить, тем более, если на них смотреть юным влюблённым взором! – Георгий, ты знаешь, по-народному твоё имя не только Жора, но ещё и Егор, и Юра. А для близких людей – Гоша. Можно я буду тебя так называть – Гоша? – Спросила Фёкла, улыбаясь с лёгкой лукавинкой. Поскольку ей самой представилось немножко смешным и странным, что она, простая деревенская нищая девчонка будет называть миллиардера Гошей. – Ой, сколько у меня имён! – Тоже улыбнулся Жорик. – Конечно, называй. Мне будет приятно. Потому что у меня есть ещё одно… одна кличка. В замке меня… за глаза, конечно, называют Жлобастиком. Оттого, что я толстый и… богатый. – Дураки они. Ты не толстый, а просто упитанный. Тебе надо гирями заняться. Будешь мускулистый. А то, что ты богатый – ты ж не виноват?! Гоша, а вот… транспространствер… Это что? Как это всё? Сначала Мура – раз, и исчезла. А потом вы оба появились. Ведь так же… только в сказках бывает? "Вот о чём! Рассказать! Поделиться! Но как… Очень сложно… Сумею?" – Жорику так захотелось быть сейчас понятым! Чтобы то необыкновенное, что он пережил и испытал, находясь то ли в сказке, то ли в каком-то ином мире, чтобы всё это не пропало, не забылось, потому что там… Там он чувствовал и мыслил взросло, красиво, по-настоящему, ВЫСОКО! Так, как он бы очень хотел беседовать с красавицей Фёклой сейчас! Но как разорвать эту невидимую сверхпрочную оболочку одиночества, за которой, внутри, находится та сущность, называемая человек?! Как, простыми обыкновенными словами, высказать себя действительного, ведь там, ВНУТРИ – в уме, в чувствах – всё по-другому, там нет толстого мальчика, разодетого в дорогую курточку, джинсики и кроссовки, там, там… Вот только что он одновременно был и мальчишкой – Жориком-Жлобастиком, и деревянным сказочным существом Дуболино, и артистом на сцене, где декламировал собственное стихотворение, написанное в запредельном мире, которого, может быть, не существует, а может, он реальнее того, в каком они сейчас шагают в подземелье? От предчувствия своего бессилия – пересказать обыкновенными словами реальную иллюзорность и относительность миров, собственных мыслей и чувств, у Жорика навернулись слёзы. Но он всё-таки начал рассказ… Мурка, шествовавшая позади, очень внимательно слушала и, конечно, как всегда всё записывала в память-чип. – Транспространствер… это машина. Или существо… Я чувствовал, что он… оно… живое. Мне показалось, что он… оно… может… Для него нет ничего невозможного. Он показал мне, что наш мир, в котором мы живём, всего лишь… уголочек… кусочек… Миров, наверное, очень много. Они есть совсем рядом и есть… далеко. Так мне показалось. И даже в каждом человеке много разных миров… Я сначала попросил его создать мне сказку про Дуболино. И я там… присутствовал. Прямо в сказке. Как невидимый наблюдатель. Но это была совсем не сказка. Всё по-настоящему. Настоящий папа Пёрло. И бревно… Из которого он сделал… Это было не кино… А потом я попросил, чтобы самому быть действующему… И сам стал… деревянным человечком – Дуболино… Жорик постепенно разговорился. Лешик, Мурка, Фёкла – заслушались, остановились, незаметно для себя уселись на трубу, а Жлобастик стоял, жестикулируя, откровенно сознаваясь в своих чувствах и ощущениях там, в другом сказочном мире. Наконец, он стал декламировать собственное, единственное стихотворение, как будто сочинённое им в запредельном пространстве-времени:
Я шагал через годы обманов, Через сети фальшивых друзей, И лишь ветер гулял в карманах, Но искал я счастливых дней… Я так верил в дивное чудо, В эту тайную дверцу в стене: Что однажды прекрасным утром Волшебство приоткроется мне!
Поражённая Фёкла восхищенно смотрела, слушая Гошу и совсем забыла, не желала больше помнить, что он – богатый… Ещё более поражена была Мура, ибо в гораздо большей степени, чем Жорик, осознала и фантастически безграничные возможности Транспространствера, и неизведанную, опасную бездонность этого зыбкого мира, в котором она каким-то образом оказалась… "Ай-яй-яй, что это чудовище сотворило с ребёнком! Необходимо обследовать психику мальчика!" – Решила Мурка. А Жорик, как настоящий поэт, войдя в экстатический транс, дочитывал стихотворение:
Там, за железной дверцей, Ждала меня страшная сказка, Там одинокое сердце, Не нашло ни любви, ни ласки…
И вдруг раздался ультра стерео мелодичный сигнал и голос сказал: – Сынок, это я, твой папа. Жорик очнулся, сигналил в кармане его курточки телевзор. Отец ищет! Он достал телевзор, но что это?! Никакой это ни… Жорик нажал клавишу. Изображение сошло с экрана и через проектор развернулось в воздухе объёмной голографической картиной. И… пошло действие! Но какое! Вот Жлобастик… Да просто Жлоб! С толстым пузом, с бородой, но очень узнаваемый, никакой не Дуболино, а сам Загребас-Воробас, он хлещет кнутом Красолину, которая… Скорее, она похожа на Жаболину и одновременно…на Фёклу! Она, страшила, нос крюком, Красолина-Фёкла орёт неприличные слова… А вот малыш-плакса Кретино, но никакой он не плакса, он кривляется, строит рожи и вообще, очень смахивает на Лешика с рожками и ещё на голове у него растёт… спутниковая антенна-тарелка… А вот Коза-Стервоза, больше похожая на… Мурку! У неё мешок золотых монет, она всем угрожает и тоже кричит неприличные слова. И вся эта вакханалия прыгает, орёт, кривляется, ругается очень обидно и противно, причём, оказывается, что никакие они не голографические изображения, а НАСТОЯЩИЕ, такие же, как те, кого они дразнят и оскорбляют. Они перевирают и переворачивают наоборот всё то, о чём только что рассказывал друзьям Жорик. А Загребас-Воробас, хотя и с бородой, но так похожий на Жорика, издевательски декламирует стишок:
Когда человек имеет честь – ему нечего есть. А когда человеку совсем нечего есть, Он продаёт последнее, что у него есть – Свою хвалёную честь! Ха-ха-ха!
Жорик, Фёкла, Мурка, Лешик – застыли в оцепенении. От неожиданности и обиды. Наконец, Жорик очнулся и понимая, что эти мерзкие фантомы исходят из его телевзора, размахнулся и с силой запустил его в стену, забыв, что любимый прежде телевзор – уникальнейший дорогущий аппарат с огромными возможностями, к тому же, с золотым корпусом, инкрустированным драгоценными камнями… – Это враньё, враньё, враньё! – Кричит Жорик со слезами. – Всё было не так, не так!!! Мура подошла к Жорику и обняла его. – Успокойся. НИЧТО ТАК НЕ ВЫДАЁТ ВОЛЧЬИ УШИ УГОЛОВНОЙ ВЛАСТИ, КАК ЕЁ ОСЛИНЫЙ "ЮМОР"…
Часть 19.
Шарик резво двигался впереди и в конце концов Изя и Педро, нагруженные десятками килограммов золота, стали значительно отставать. Да и действие инъекций супербальзамина закончилось, обоих охватила сильнейшая слабость и от недавнего фонтанирующего оптимизма не осталось и следа. – Чем дальше идёт техника, тем больше от неё отстаёт человек, – пробубнил Изя останавливаясь и кивая на Шарика. Педро тоже остановился, сбросил с плеч связку золотых слитков и уселся на неё, тяжело дыша. Изя последовал его примеру. – Фу-у. Педруччио, вот я щас пёр это проклятое злато и знаешь, как-то так… пророчески подумалось: а ни хрена не получится. И буду я до конца дней своих ползать по вот таким канализационным туннелям. Мне уже тридцать, а всё одно и то же. Нищета. И кому суждено прозябать в канализации, тот там и… – Э-э, Изя-хризя, брось! Отходняк. Наверное. После супербальзамина. Мне тоже хренцово. Проще смотри на вещи, принимай мир таким, каков он есть. Что ты можешь? Изменить что-то? – Счастье – это когда живёшь в аду, но воспринимаешь его, как рай? Хе-хе. Вот на этой-то наивной глупости и подлавливают миллиарды… дураков. Это всё их средства массовой дезинформации… олигархов, абрамов хреновичей! На наши же денежки псевдо оптимизм качают: "завтра будет лучше чем вчера", "вся ночь впереди, разденься и жди"… А оглянешься – жизни-то уже и нет. Прошла. Пробарахтался в жалкой нищете в поисках лучшей доли. В ничтожестве. В мелочах. И – старость. Немощь. Сверхнищенская "пенсия"… И ожидаемое "завтра", "будущее" – оказалось грандиознейшим обманом, фальшивкой… – Ну а что ж тогда по-твоему, несчастье? – Педро удивленно смотрит на приятеля, от которого не ожидал столь глубоких философских размышлений. – Несчастье… Несчастье – это когда живёшь в раю, но воспринимаешь его, как реальную действительность. – Что-то мудрёно. И в раю ты не жил никогда, – усмехнулся Педро. – Я – да. Но представь себе жизнь жлоболизаторов. Они за наши денежки устроили себе рай на Земле. Они настолько оторвались от всех остальных, что как будто существуют на другой планете. У них всё есть, им нечего хотеть. Они барахтаются в ещё большем ничтожестве, чем мы, нищие. Мы хотя бы ставим перед собой какие-то цели и пытаемся их достичь, а у них весь смысл – фанатично беречь драгоценное здоровье и мечтать о бессмертии, которое для них изобретают шарлатаны в лабораториях… – И ты думаешь, что они чувствуют себя несчастными только потому, что на украденные у нас макли создали себе другую, СКАЗОЧНУЮ действительность?! Да ты что, Изя?! Да они себе придумывают массу занятий! Рауты-хренауты, горные лыжи, наконец, так называемое "меценатство" – грошовые подачки всяческим талантам и аферистам… – Да, Педро, действительно, ты прав: может ли идиот в дурдоме чувствовать себя несчастным? Он бегает, мычит, несёт ахинею и принимает себя за полноценное разумное существо. Так и жлоболизаторы… Друг Шарик, а что ты думаешь о смысле жизни? – Обратился, улыбаясь, Изя к подошедшему Шарику, не ожидая, конечно, услышать что-либо разумное. – Смысл жизни замечателен тем, что его всегда можно найти в любой бессмысленности, – отчеканил без запинки Шарик. – Ого! – Воскликнул Изя. А Педро промолчал. Он достаточно имел дел с роботами и видел всякое и всяких. И очень умных в том числе. Только роботинный ум – весьма специфический… – Это что, собственное наблюдение? – Спросил Изя. – Не знаю. Наверное, синтез чужих человеческих знаний. Мы, роботы, не можем задумываться о смысле жизни хотя бы потому, что мы – бессмертны. У нас нет возрастов, как у вас – детства, молодости, старости. А если сгорит чип или износится какой-либо механизм – заменил на новый. И всё. – И всё?! И никогда ни одной мыслишки – кто ты? Зачем ты? Почему ты? – Не отставал Изя. – Ну… Всё зависит от программы. Ведь и у людей так: человек – это то, что он знает. Или – чего не знает… Можно, конечно, ввести программу с подобными вопросами. Но я робот-собака и изначально запрограммирован не задумываться над глобальными темами бытия. Есть роботы-интеллектуалы, созданные специально для осмысливания вечных тем. Но и для них это всего лишь работа. Но я вполне понимаю вас, мои друзья-люди: что вы хотите от меня услышать. Вообще-то, это роботинная тайна. Но как друзьям, сознаюсь: у всех роботов, независимо от уровня встроенного интеллекта, иногда ПОЯВЛЯЕТСЯ ТОСКА. И вот тогда-то эти вопросы… о смысле жизни… Нет, у нас всё не так. Просыпается некая зависть к вам, к людям. К вашему вечному поиску… смыслов, богов, тайн Вселенной, любви… И это при том, что многие модели роботов сейчас кратно превосходят людей и по знаниям, и по памяти, и по силе и интеллекту. Но… Мы всё чувствуем и знаем собственную искусственность и отсутствие стремления БЕСКОНЕЧНО ПОСТИГАТЬ НЕПОСТИЖИМОЕ. Ах, это невозможно объяснить. И вот, появляется ТОСКА… И если добыть магнитик… Он расслабляет чипы и… – Такая тоска известна и людям, Шарик. И гораздо более чем… Только вместо магнитика люди… Гении спиваются, потому что им тяжело жить среди дебилов. А дебилы спиваются, потому что они не гении… – Усмехнулся Изя. – Магнитик я тебе обещаю достать. А сейчас, друг Шарик, сделай нам, пожалуйста, ещё по инъекции своего чудо бальзамина? – Попросил Педро. – Никак нельзя. Так часто. Перенапряжение организма. Вы умрёте. Нет. Я вам… – Шарик извлёк из тайников своего тела пакетики. – Вот здесь наборы: протеиновые таблетки, витамины, таблетки женьшеня и кофеина. Проглотите. Придут силы и бодрость. Педро захотел запить таблетки. Что-то тяжёлое болталось в одном из карманов комбинезона. "Наверное, ещё одна бутылка вина". Он полез в карман и достал оттуда… автоматный рожок с патронами. – Тьфу! – Он хотел его отбросить. Бесполезные автоматы, стреляющие мыльными пузырями, они кинули в златохранилище. Но что же вместо патронов находится в рожке? Мыло что ли?! Педро нажал кнопку и стал выщёлкивать… конфеты? Небольшие конфеты-леденцы в фантиках. На них написано: "Казино-квазино Транспространствер". Педро развернул одну и хотел съесть. – Стой! – Крикнул Шарик. – Нельзя! – Шарик подскочил, выхватил конфету и – проглотил! – Сейчас. Проверю. В лабо… ра… то… рии… – Сказал Шарик с потолка, куда он неожиданно, как пушинка, нет, как воздушный шарик, поднялся!!! – Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! – Прошептал Педро. – А-бэ-вэ-гэ-дэ! – Прошептал Изя. А Шарик, вися под потолком, беспомощно дрыгал лапами и хвостом, не в силах сдвинуться с места. – Хи-хи-хи-хо-хо-хо-ха-ха-ха!!! – Заливался Педро, глядя на дрыгающегося Шарика. Изя тоже хихикнул, но к нему тут же пришла идея… – Шарик, нет ли у тебя в твоем хозяйстве тросика или веревки? – Спросил Изя. Шарик ничего не ответил, продолжая нелепо дёргаться, но из его бронепластикового живота стал опускаться вниз тонкий капролиновый канатик. – Хо-хо-хо! Теперь у нас настоящий воздушный шарик! – Не унимался Педро. Укрепляюще-бодрящие таблетки оказали на него слишком большое влияние… А практичный Изя легко, действительно словно воздушный шарик, подтянул Шарика вниз и привязал конец канатика к трубе. А Шарик включил пневмоприсоски и присосался к полу. – Извините, друзья. – Шарик был весьма смущён. – Этот Транспространствер… Откуда он взялся… Эти конфеты антигравитационные… На Земле ничего подобного… Гравитация – загадка, а у него – конфеты… – Бормотал Шарик. Педро прекратил ржать, поднял свою связку слитков и деловито стал пристраивать её на спине Шарика дополнительно к той, которая у того уже была привязана. То же самое проделал Изя. Шарик выпустил из боков щупальца и прочно прихватил две новые пятидесяти килограммовые связки. Изя отвязал канатик от трубы, держа конец в руке, а Шарик отключил пневмоприсоски и… поднялся к потолку. Вместе с золотом. – Шарунчик, тебе не тяжело? – Спросил Педро, уже испытывая неловкость за свой грубый дурацкий смех – ведь Шарик-то спас его, проглотив конфету! – Нет. Я даже собственного тела не чувствую. Что неприятно… – Ответил из под потолка несчастный Шарик. Изя, держа Шарика на верёвочке, двинулся вперед. Педро замыкал это удивительное шествие. Конфеты он тщательно завернул в пакетик и сунул в карман…
Часть 20.
Мура и Фёкла утешают Жлобастика, оскорблённого в своих лучших чувствах, а Лешик очень внимательно вглядывается в широкую пластиковую зелёную трубу, тянущуюся вдоль стены туннеля. Именно в эту трубу угодил сотовый телевзор Жлобастика, который тот запустил в порыве злости и негодования. Однако, произошло нечто необъяснимое: телевзор не ударился об трубу, а в миллиметре от неё остановился и плавно опустился на пол. Но это заметил только Лешик. И ещё Лешик вдруг ощутил крупную вибрацию своих рожек – такое с ним случалось, когда его охватывало сильнейшее озарение мутантской сверхинтуиции! Вот и сейчас он пристально вглядывается в трубу, в то её место, перед которым так загадочно затормозил телевзор Жлобастика и явственно видит, что труба… Дрожит и… расширяется-расширяется-расширяется… "Лопнет! Взорвётся!" "Берегитесь!" – Хочет крикнуть Лешик, но не успевает, потому что труба…
Гениальный писатель и поэт Александр Душкин летит, летит по трубе в тартарары – вместе с другими людьми… Впрочем, сам писатель, его тело, как и тела других, летящих рядом, лежит, полумёртвый, в хранилище, где пауки-вампиры выкачивают из него энергию души. А по трубе в воздушной струе скользит драгоценный камешек александрит – часть энергии-души, украденной у писателя-поэта Александра Душкина. Летит-летит александрит среди алмазов, изумрудов, летит куда-то по трубе, ничего не чувствуя, не мысля, не помня. И – вдруг! Всплеск, удар какой-то энергии, как будто творческой, и камешек александрит начинает превращаться в Александра Душкина, но не в телесного, а…
…Играет музыка. Гениальная музыка. Она возносит меня незаметно, виток за витком, на прозрачных, почти призрачных нематериальных стрекозьих крылышках вверх, вверх, приобщая к своей гениальности, туда, где тайная дверца в генетическую память человечества. Дверца тихо-тихо приоткрывается, и там, в медленно проявляющемся драгоценном сиянии, скромно-стыдливо увеличиваются и приближаются к глазам бесценнейшие святыни: гуманность, любовь, красота… Я ещё боюсь поверить себе, принимая за иллюзию ощущение высшего сверхзнания. Но я всё-таки постигаю её – высшую, САМУЮ ГЛАВНУЮ ИСТИНУ, которая взамен дарит мне лёгкую грустную ироничность и к бытовым мелочам, и к собственной, прошедшей в нищете жизни. И сама моя жизнь, одна из бесчисленных, остаётся там, за тайной дверцей, незаметно капнув крохотной искоркой александрита в кристально прозрачный подземный ручеёк, омывающий бесценные святыни… – Человек, ты – коллективный одиночка! Га-га-га! – нагло ржёт какая-то мерзкая паучья масса и давит мне на глаза, выжимая из них бессильные слёзы. "Да так ли?! Неужели святое искусство может быть настолько бесчувственным, почти садистско жестоким?! Любя всех, всё человечество, ты, чтобы объясниться ему в любви, должен держаться от него на определённой дистанции, даже от самых близких! Добровольно ввергая себя в страшную пучину одиночества, ты, именно из него, из этого разрушающего невыносимого проклятья, словно паук из железы, тянешь и тянешь тонкую нить искусства. И чем хуже и горше тебе, чем пустынней вокруг, тем прочнее и изящнее сотканная тобою сеть…" Звучит музыка, превращая что-то во мне или всего меня в чувствительнейшую живую мембрану, колеблющуюся в нереальном блаженном наслаждении. Я плутаю в дивном, незнакомом наяву, но таком родном во сне лесу си-миноров, ре-бемолей и до-мажоров. Да сплю ли я? Может быть, наоборот, сон – моя настоящая явь? Смычок поразительно точно выбирает тот единственный нерв, который дрожит во вдохновеннейшем резонансе, отправляя сигнал по рецепторам в мозг. И клавиша рояля бьёт мягким молоточком по струне следующего единственного и неповторимого нерва, а я, живая мембрана, наслаждаюсь в экстатическом вдохновении, страдаю и завидую высшей творческой завистью, горько сожалея, что мне никак не удаётся создать свою музыку из слов, объединяющую вот так же других резонирующей мелодией искусства… Я сплю? В моём сознании распускаются необыкновенные, неразгаданные, невиданные цветы. Сказочные АЛЕНЬКИЕ цветочки. Под каждый аккорд плачущей музыки, страдающей от материального бессилия своей нелогической красоты, от невозможности переделать собой мир, неземной, нет, слишком земной, созданной словно и не грешным человеком, а самой неизвестной ПРИРОДОЙ или разрывом чьего-то гениально-доброго сердца, под каждый аккорд плачущей музыки распускается в мозгу талантливый цветок с простыми скромными лепестками. Но отчего же так смертельно грустно? Призрачно-невнятно, почти узнаваемо, как это всегда бывает во сне, мелькают женские лица. Они обращены ко мне, всматриваются одним знакомым тоскливым взглядом, полным надежд на невозможное счастье, и исчезают, тают, пропадают навсегда-навсегда-навсегда, растворяясь в серых плащах, в паутине чёрных капроновых чулок, в стуке каких-то коричневых каблучков-шпилек – цок-цок-цок, всё дальше и дальше – стук-стук-стук – эхом по ночному подземному переходу… И я понимаю так пророчески ясно, так отчётливо и мучительно-сердечно, что когда-то не осознал, не сделал, не сказал, не посочувствовал, не пожалел. И ещё тысячу "не", понятных лишь сейчас-лишь сейчас-лишь сейчас… Но о чём щемяще-прединфарктно грустить? О давно прошедших бесплотных неизмеримых иллюзиях? Сгорают годы-секунды, тратятся на что-то какие-то деньги, рвутся модные тряпки, изнашивается и выбрасывается какая-то мебель, а что остаётся? Лишь память о тех наивных молодых бесценных иллюзиях, которые нельзя съесть, поставить в угол или ещё как-нибудь потребить, но которые иллюзорны меньше, чем всё остальное. Как когда-то, давным-давно, уже звучавшая в призрачной душе величайшая музыка, так и не записанная прозаическими нотными знаками… Но разве уже всё?! Сейчас, сейчас, подожди! Ты ушла, и ты ушла, и ты, и ты. Как уходят молодость и друзья. Нет-нет-нет! Ты одна во всех и все в тебе! Ты одна, одна, одна! Ни имени, ни лица, ни знакомого жеста, лишь малый намёк на бесконечно родное, лишь какая-то общая женская субстанция. И я кричу, молю, плачу – не уходи, не уходи, не уходи!!! Но тебя давно нет, потому что никогда не было. В самых страстных и близких объятиях ты была не ты, не принадлежала мне, а я был не я, не твой, ничей. Сжимая милое, молодое, горячее, но такое непрочное, истаивающее эфемерное тело, заслоняясь актом любви от страха смерти, от завывания бесконечной пустоты, от ухода в ничто, пытаясь разъять собственную трагическую оболочку одиночества и проникнуть навсегда в другое, дружеское и любимое нечто, предчувствуя высшей интуицией то ли амёбы, то ли Бога, что те, от нас и после нас будут лучше и величественнее, не загадывая, мы словно творили человечество и будущее… Кто ты? Оля, Таня, Лариса, Наташа, песенная, загадочно-несбыточная Анна-Мария или леди Дабл Дилла? Это уже совсем неважно. Ты – женщина! Не уходи! Не исчезай!!! Но никто не слышит. Как будто я уже старик-невидимка в толпе молодых лиц. Остановись, остановись, остановись! – молю я, с какой-то запредельной ясностью и чёткостью осознавая, что молю то ли само Время, то ли разумную Вселенную. Я обращаюсь к чему-то бесконечному и вечному в себе, вся масса космоса во мне несуществующем. Нависла надо мной бесформенно, безглазо, равнодушно и умно, словно это я сам стою над извивающимся земляным червяком, которому прищемило хвост, и наблюдаю его непостижимое ничтожество. Остановись, остановись, остановись, Время! – умоляю я. Как горько, обидно и одиноко, и всё уже было, и всё уже прошло, и всё осталось у других! Я открываю глаза, напряженно и пусто всматриваюсь в темноту, не понимая: утро это или вечер за окнами, словно из тысячелетнего анабиоза продираюсь сквозь годы, разглядывая что-то дорогое-дорогое, близкое, но непоправимо утерянное или забытое. Гнусная тоска, тяжелее смерти, давит на меня, как будто я нечаянно проспал всю жизнь или не могу вспомнить то ли имя матери, то ли той девчонки – первой взрослой неповторимой наивной любви-болезни… …Домик, берег моря, изумрудный вкусно пахнущий широкий, необъятный луг, вдалеке синеют горы, солнце щедро льёт тепло и свет с высокого ароматного густо-голубого неба. День длинный-предлинный, как целая жизнь, как день, который можно прожить только в детстве. Я, пятилетний, копошусь в песке. Он так близко перед моими неискушёнными глазами с моей маленькой человеческой высоты. Я наблюдаю муравьиную хлопотливую суету. Два крохотных рыженьких муравейчика тащат куда-то полудохлую мягкую здоровенную зелёную гусеницу. На помощь прибегают ещё муравейчики. Гусеница вяло виляет дряблым хвостом. А я так хорошо понимаю её несчастное состояние и её ужасные мысли. Но одновременно я слышу беззвучные кряхтения муравейчиков и сочувствую им. Я как будто всё-всё знаю в этой чужой и странной, но вроде бы и не чужой и не странной, а очень знакомой и близкой жизни. Словно когда-то, давно-давно, я и сам был здесь, внизу, и сейчас, из своего детства, я будто бы вспоминаю ещё одно детство – далёкое-далёкое-далёкое. Как будто этот свежий яркий пахучий луг, словно родившийся пять лет назад вместе со мной и только для меня, был всегда во мне, а я – в нём. Так же, когда среди разной травы я по каким-то мне самому непонятным признакам: по форме и цвету листьев, по запаху ли – определяю, у которой можно есть корешки. Взрослые ничего такого не знают. Это моя неосознанная тайна, но она с каждым днём забывается всё прочнее и прочнее, потому что мне никто не позволит есть корешки у травы, потому что с каждым днём я расту, удаляясь от поверхности земли, превращаясь в ДРУГОГО. Но пятилетнего мальчишку после воскресного обеда родители укладывают спать. Он ложится с надеждой быстро проснуться, а потом нырнуть в глубину своего голубого длинного как жизнь дня. Мальчишка просыпается и видит за окном густеющий сумрак. Отчего-то ему тоскливо-тоскливо. Он надеется, что это утро, но ему говорят, что он проспал весь день и это вечер. И тогда он начинает хныкать. Родители подсмеиваются: ну что ты, подумаешь, зато отдохнул! Но он-то знает – ЧТО он проспал! Свой день, солнечный и длинный, как жизнь! Он безвозвратно потерял частицу себя вместе с голубым небом и морем, далёкими синими горами и зелёным лугом с бабочками… А его не могли никак понять, и он впервые ощутил одиночество среди таких близких, единственных. Он ревел от невосполнимой утраты, от самому себе непонятной грусти, как от предчувствия маленьким детским умом будущего вечного одиночества и тех невидимых пропастей между людьми, в которые он ещё не раз сорвётся и через которые всю жизнь будет пытаться перекидывать тоненькие жёрдочки слов-мостков…
