Роза «Американская красавица» 6 страница

— До конца… — повторила Эмилия. — Какого конца?

— Они вместе погибли в сражении, — сказала Ханако, — удерживая армию Ходзё, чтобы маленький сын князя смог бежать и впоследствии отомстить.

Это тоже было знаменитым эпизодом из истории клана.

— Этот сын, Дандзуро, стал вторым князем нашего княжества. Едва лишь выйдя из детского возраста, он помог сокрушить регентство Ходзё. — Вдруг Ханако в голову пришла мысль, от которой ее пробрал озноб. И, не удержавшись, она спросила: — А что, в «Судзумэ-но-кумо» написано иначе?

Эмилия покачала головой.

— Нет, все написано в точности так, как ты сказала.

— А! — Ханако сразу стало легче на душе. Такое нередко случалось в различных кланах: вышестоящие знали нечто такое, чего не говорили нижестоящим, а рассказывали вместо этого совсем иное. А уж в таком клане, как клан Окумити, на протяжении многих поколений возглавляемый пророками, это и вовсе могло очень сильно различаться. Но теперь, когда она сама затронула тему свитков, лучше всего для нее будет поскорее удалиться, пока тема не всплыла опять. Ханако поклонилась подруге. — Прошу прощения, что побеспокоила вас, Эмилия. Теперь я вас покину, чтобы не мешать вам работать.

— Ханако, мне нужна твоя помощь.

Ханако заколебалась.

— Я с радостью сделаю все, что смогу, если для этого мне не придется читать свитки или выслушивать что-либо, написанное в них.

— Это не те свитки, которые тебе запрещено читать, а другие.

И с этими словами Эмилия протянула Ханако свиток, который держала в руках.

Ханако снова поклонилась, но свиток не взяла.

— Я не могу.

— Это не «Судзумэ-но-кумо».

За проведенное здесь время Эмилия чрезвычайно далеко продвинулась в изучении японского языка. Однако же Ханако совершенно не была уверена, что Эмилия в состоянии различить, что является, а что не является частью тайной истории клана. Если свиток извлечен из одного из этих сундучков, как он может не быть частью их истории? Отказаться взять этот свиток было бы чрезвычайно невежливо. Но принять его — значит, нарушить основополагающее правило клана. И все же лучше избегать оскорбления, пока это возможно. Ханако нерешительно взяла протянутый ей свиток. При первом же указании на то, что Эмилия ошиблась, она немедленно прекратит читать.

Но Ханако довольно было бросить взгляд на беглые строки, написанные фонетическим письмом хирагана, и увидеть почти полное отсутствие сложных иероглифов кандзи, чтобы понять, что Эмилия права. Никто не стал бы писать историю клана столь неофициальным образом. Но едва лишь Ханако принялась читать, как упоминание о князе Нарихира и известном, неверно истолкованном пророчестве о розах заставило ее остановиться.

— Эмилия, я не могу.

— Похоже, это своего рода дневник, — сказала Эмилия. — Не история, а сплетни.

— Что бы это ни было, но здесь идет речь о князьях и о пророчествах, — сказала Ханако. — С моей стороны было бы дурно читать это дальше.

Эмилия улыбнулась.

— А разве никто здесь и сейчас не говорит о пророчествах? Разве сам князь Гэндзи не становится темой сплетен?

Ханако улыбнулась в ответ. Конечно же, Эмилия права. В клане Окумити пророчества, мысли и действия князя постоянно служили темой разговоров, споров и рассуждений. Это не было должным поведением. Но такова уж человеческая природа — чего иного от нее ожидать? Ханако стала читать дальше. И к концу первого абзаца не удержалась от смеха.

— Да, — кивнула Эмилия, — я тоже засмеялась на этом месте. Я бы перевела его так: «Когда небеса отдали мужчинам власть над миром, боги тем самым показали, что в их чувстве юмора очень много вредности».

— Да, я полагаю, это правильный перевод.

— Это писала женщина, — сказала Эмилия.

— В том не может быть никаких сомнений, — согласилась Ханако. — Почерк, стиль, тема — все это очень женское. — Она прочла еще немного и заулыбалась; теперь, когда Ханако уверилась, что она не читает ничего запретного, ей сразу стало спокойнее. — Она говорит о делах любовных — очевидно, о какой-то тайной и трагической любви.

— Среди всего прочего.

— Интересно, а как эти свитки смешались с прочими?

— Это не совсем так. Они не смешаны с прочими. — Эмилия подняла крышку сундучка с красным драконом и синими горами. — Вот здесь они все написаны в одном стиле.

— Тогда этот сундучок поместили вместе с другими по ошибке.

— Мне вот еще что интересно, — сказала Эмилия. Она сняла сверху грубую ткань, и под ней обнаружился прекрасный шелк цвета небесной синевы, с пеной облаков на нем и с узором из разноцветных роз. — Это не те самые розы, которые в вашем клане называют «Американской красавицей»?

— Да, похоже, это они и есть, — согласилась Ханако. Ей снова сделалось не по себе. — Я думаю, это должны быть они, раз они упомянуты в свитке.

— Их впервые посадил князь Нарихира, — сказала Эмилия.

— Да.

— А когда это произошло?

— В восемнадцатом году правления императора Огимати, — сказала Ханако.

— А какой это год по западному календарю?

Ханако быстро произвела подсчет.

— Полагаю, 1575.

Эмилия кивнула.

— Так я и думала. Но я решила было, что ошиблась в расчетах. Чужеземцу легко запутаться в японском календаре и в порядке следования императоров. — Она внимательно взглянула на рисунок на крышке сундучка. — Мне потребовалось две недели, чтобы прочитать их. Я закончила вчера. И с тех пор не могу думать ни о чем другом.

Кажется, Эмилия хотела сказать что-то еще, но все же промолчала.

В конце концов Ханако спросила:

— А почему вы подумали, что ошиблись в дате?

— Из-за роз, — отозвалась Эмилия, — в рукописи и на ткани.

— В самом деле?

Ханако не понимала, из-за чего Эмилия так волнуется. Наиболее распространенным символом клана Окумити был воробей, уворачивающийся от стрел, что летели в него с четырех сторон. Именно он красовался на боевых знаменах клана. Но на протяжении последних двух сотен лет эти розы почти так же часто употреблялись в качестве символа. Их можно было обнаружить на флагах, на кимоно, на доспехах, на клинках и рукоятях мечей. В том, что они появлялись в записях мужчины или женщины, принадлежащих к клану, или на ткани, которой обернуты свитки, не было совершенно ничего таинственного.

— Эти розы были посажены в 1575 году, — сказала Эмилия, — значит, никто не мог написать о них прежде того года, в который о них впервые упоминается.

— Совершенно верно, — согласилась Ханако.

— И все же они явственно упоминаются в этих свитках, — сказала Эмилия, — а их автор говорит, что пишет все это в четвертом году правления императора Ханазоно.

Ханако быстро мысленно пробежалась по календарю.

— Но этого не может быть! Четвертый год правления императора Ханазоно — это 1311 год по христианскому календарю!

— Я должна поехать в замок «Воробьиная туча», — сказала Эмилия.

Ханако пришла в ужас. Как только Эмилии могла прийти в голову подобная мысль? Замок находился в трех сотнях миль отсюда. Его и дворец разделяла малонаселенная местность, по которой бродило все больше неистовых самураев, настроенных против чужеземцев; возглавляли их так называемые Люди Добродетели. За последнее время нападения на чужеземцев стали делом привычным. До сих пор жертвами нападения никогда еще не становились женщины. Но все знали, что Эмилия — гостья князя Гэндзи, а он возглавлял список тех, кого Люди Добродетели считали внутренними врагами.

— Но какова причина для подобного путешествия?

Эмилия взглянула в глаза Ханако и произнесла:

— Мы друзья. Мы настоящие друзья.

— Да, — подтвердила Ханако. — Мы настоящие друзья.

Эмилия еще несколько долгих мгновений смотрела на нее, затем повернулась к сундучку и принялась доставать оттуда свитки. Когда все они были извлечены, Эмилия достала оттуда же шелк и развернула его. И Ханако увидела, что это кимоно.

— Что ты можешь про него сказать? — спросила Эмилия.

— Оно скроено на современный манер, — сказала Ханако. Действительно, если свитки и вправду настолько старинные, какими кажутся, то это удивительно. Хотя ничего потрясающего в этом нету; их могли завернуть в него когда-нибудь недавно.

Эмилия приложила кимоно к себе.

— А еще?

— Ну, оно очень изысканное, — сказала Ханако. — Скорее всего, оно предназначено для особых случаев. Для каких-нибудь больших празднеств.

— Например, для свадьбы? — спросила Эмилия.

— Да, оно вполне подошло бы для свадьбы. Не для гостьи, конечно же. Оно слишком роскошное. Его могла бы надеть только невеста. — Ханако присмотрелась к буйству искусно вышитых роз. Невеста должна быть очень красивой, иначе все внимание будет приковано не к ней, а к ее кимоно. — И для него требуется специальный оби.

Эмилия снова повернулась к сундучку.

— Вот такой?

В руках у нее очутился церемониальный пояс, столь же роскошный, как кимоно, прекрасно сочетающийся с ним по цвету и богато расшитый золотыми и серебряными нитями.

— Да, — согласилась Ханако, — он идеально сюда подходит.

Но что свадебное кимоно и пояс к нему делают в сундучке с древними свитками? Ханако пробрал озноб.

— Этот сундучок прислали мне, — сказала Эмилия. Голос ее звучал еле слышно, как будто она говорила против воли.

Ханако не поняла, что беспокоит Эмилию. Всем ведь известно, что князь Гэндзи попросил Эмилию перевести тайную историю клана на английский язык. Он приказал, чтобы все свитки были доставлены ей. Естественно, если вдруг обнаружился еще один сундучок, его должны были переслать Эмилии, как это делалось со всеми свитками, найденными за те годы, пока Эмилия трудилась над переводом. Тридцать поколений князей Окумити читали эти свитки. Столько лет, столько людей — неизбежно какие-то фрагменты истории должны были затеряться. «Воробьиное облако» — очень большой замок, с потайными комнатами и ходами. Поскольку читать свитки мог только князь, или тот, кто получил от князя дозволение, человек, обнаруживший свитки, просто не осмелился заглянуть в них, а потому не мог и понять, что они не являются частью истории клана. (Некоторые князья не относились серьезно ни к истории, ни к запрету, и потому бывали времена, когда к свиткам получали доступ не только члены княжеского рода, но и их любовницы, собутыльники, гейши или монахи. Таким образом, многое из истории стало общим достоянием — или, точнее говоря, общей почвой для сплетен). Так что в том, что сундучок прислали Эмилии, не было ничего таинственного. И однако же Эмилия явно была встревожена.

— Его нашли и прислали сюда потому, что так приказал князь Гэндзи, — сказала Ханако.

— Нет, — возразила Эмилия. — Я не это имела в виду. Это невозможно. Даже думать об этом — уже граничит со святотатством, и все же… — Эмилия тяжело опустилась на пол. Кимоно и пояс легли ей на колени. — Я должна поехать в замок. Это — единственный способ все опровергнуть. А я должна это опровергнуть, должна!

— Опровергнуть что? — не поняла Ханако.

— Что этот сундучок действительно был прислан именно мне, — сказала Эмилия.

1311 год, башня замка «Воробьиная туча».

Госпожа Сидзукэ улыбнулась Аямэ, своей старшей придворной даме; просто поразительно, что столь юные женщины, едва распростившиеся с детством, способны носить столь обременительные титулы как «придворная дама», да еще и «старшая». Госпоже Сидзукэ было девятнадцать — и ей не суждено было стать старше. Аямэ было всего семнадцать, хотя серьезное выражение лица придавало ей более зрелый вид.

— Я умоляю вам пересмотреть свое решение, моя госпожа, — сказала Аямэ. Она сидела, аккуратно подобрав ноги на придворный манер. Она казалась изящной и хрупкой, невзирая на доспехи, небрежно обстриженные волосы и лежащую рядом нагинату. — Я лично разведала вражеские позиции. Все обстоит именно так, как и сказала Фуми: часовые расставлены плохо, во вражеских рядах много брешей, а половина войска перепилась сакэ. Если я устрою отвлекающий удар, вы с легкостью сможете ускользнуть и добраться до безопасных мест.

— Я не могу идти, — сказала Сидзукэ. Ее рука лежала на разбухшем животе, как это часто случалось в последние дни. Струящиеся одеяния скрывали ее состояние от случайного взгляда, а лицо, столь же тонкое, как и всегда, тоже играло свою роль в сокрытии правды.

— Ваш срок подойдет только через полтора месяца, — возразила Аямэ, — и не похоже, чтобы ребенок стремился появиться на свет раньше. Стоит вам выбраться из кольца окружения, и дальше уже все пойдет без особых затруднений. Господин Чиаки, должно быть, уже получил известие, и, конечно же, спешит сюда вместе со многими нашими самураями. Возможно, вы встретитесь с ними прежде, чем доберетесь до мыса.

— Я не могу идти не поэтому, — сказала Сидзукэ. — Просто мне предназначено быть здесь.

Аямэ коснулась ладонями пола и низко поклонилась.

— Госпожа Сидзукэ, я прошу у вас прощения за то, что должна говорить столь вольно.

— Аямэ, между нами эти церемонии излишни. Ты всегда можешь сказать мне все, что думаешь.

— Я надеюсь, что вы и впредь будете так думать. Многие говорят, что будущее, которое вы видите, или духи, с которыми вы встречаетесь — это всего лишь ваши иллюзии. Они говорят, что это просто счастливые совпадения помогают вам казаться провидицей. С того самого дня, как я поступила к вам на службу, я никогда в вас не сомневалась. Что бы вы ни говорили, я знаю, что у вас есть причины говорить именно так. Вы мудры не по возрасту и не по опыту. И совершенно неважно, знаете ли вы, что грядет, или нет. Но, госпожа моя, если вы не покинете этот замок сегодня ночью, вы умрете здесь.

Судзукэ тоже коснулась ладонями пола и, в свою очередь, поклонилась.

— Ты непоколебима, верна и мужественна, как самураи легенд. Я благодарю тебя за это. Теперь ты должна остаться все такой же храброй. Ты переживешь эту ночь, Аямэ. Ты проживешь самые темные, предрассветные часы, и еще много, много лет. Таково твое будущее, и в свое время ты убедишься, что я увидела его верно. Ты выйдешь замуж за человека доблестного и достойного, и познаешь много радости, так же как и свою долю печали. У тебя будет пятеро детей. Старший из них женится на наследнице князя Хиронобу, которую я сейчас ношу, и станет князем Акаоки.

— Моя госпожа! — потрясенно воскликнула Аямэ. Одна лишь мысль о том, что Хиронобу наследует не его сын, а кто-то другой, уже была изменнической. Подозрения в подобных мыслях хватало, чтобы привести к смерти вассалов многих кланов. И вот об этом говорит жена князя.

— Мою дочь зовут Сен. Своему сыну ты дашь… — Сидзукэ остановилась. Нет, пускай Аямэ решает сама — хотя в завершенности времени она уже решила, что назовет сына Дандзуро. Но те, чье прошлое отделено от будущего, не умеют видеть подобным образом. И назвать имя сейчас — означает украсть у Аямэ еще не наступившую радость. — …дашь благородное имя, которое он заслуживает. От имени князя Хиронобу я принимаю его в наш клан. С момента рождения твой сын будет Окумити.

— Госпожа Сидзукэ, если вы говорите правду и если вы действительно видите то, что грядет, используйте же свое прозрение, чтобы спастись! Это же грех — понапрасну отказываться от жизни!

— Подойди к окну и посмотри на восток, — приказала Сидзукэ.

После едва различимого мига колебаний Аямэ повиновалась.

— Что ты видишь?

— Волны, разбивающиеся об берег, моя госпожа.

— Успокой их, — велела Сидзукэ.

— Простите, госпожа?

— Останови волны, Аямэ. Успокой океан.

— Я не могу.

— Подойди к западному окну. Посмотри как можно дальше. Что ты там видишь?

— Ясное ночное небо, — перечислила Аямэ, — яркую луну и вдали — гору Тоса.

— Принеси мне гору Тоса.

Аямэ уставилась на Сидзукэ. Неужто страх и печаль свели ее с ума? От беспокойства на лбу придворной дамы пролегла морщина.

— Моя госпожа, даже величайший колдун не сможет сдвинуть с места гору.

— Ты видишь волны, но не можешь остановить их. Ты видишь гору Тоса, но не можешь сдвинуть ее с места. Я вижу то, что грядет, но не могу ни отвратить это, ни изменить хотя бы в малом. — Сидзукэ улыбнулась. — Ты переживешь эту ночь, и я тоже. Ты переживешь это утро, а я — нет. Я говорю об этом так же, как говорила бы о волнах, разбивающихся о скалы, и о горе Тоса в лунном сиянии. Это описание мира, а не нечто такое, что следует сделать.

— Знать — и быть не в силах что-либо сделать. Что проку в подобном даре?

Ты никогда не узнаешь об этом, — подумала Сидзукэ, — и не узнает Дандзуро. Но Сен будет знать. Она почувствовала, как дочь пошевелилась под ладонью.

— Свитки разместили, как я просила? — спросила Сидзукэ.

— Да, моя госпожа, все, как вы приказали. Никаких следов не осталось, никто ничего не видел.

— Похоже, Аямэ, тебя мучают сомнения.

— Я старалась, чтобы меня никто не увидел, — отозвалась Аямэ, — но поскольку это далеко за нашими стенами, враги могут обнаружить его, даже если отступят, не напав на замок.

— Не обнаружат, — сказала Судзукэ.

— И все же остается еще одно затруднение, — сказала Аямэ. — Если враги захватят замок…

Захватят. В течение ближайших часов.

— …и никто из наших сюда не вернется…

Никто из ныне живущих. Дандзуро и Сэн отвоюют замок в двенадцатом году правления императора Го-Мураками. Но к этому времени и Аямэ, и Чиаки будут уже мертвы.

— …то как же эти свитки будут найдены?

— Они будут найдены, — сказала Сидзукэ, — когда будут, и таким образом, который наиболее будет подходить для их цели.

Она видела, что Аямэ очень хотелось спросить об этой цели, но она сдержалась. Что ж, хорошо. Сидзукэ доверяла Аямэ и ответила бы ей на любой вопрос, но Аямэ не поняла бы ответа.

Аямэ поклонилась и подняла оружие.

— С вашего позволения, моя госпожа, я вернусь на пост.

— Доброй ночи, Аямэ.

Посетитель, которого Судзукэ ждала, появится только на исходе часа. Судзукэ закрыла глаза и представила себе ничто. Отсутствие несло с собою покой.

1860 год, башня замка.

Хоть он и знал, что это сентиментально и глупо, князь Киёри все же заказал изысканные блюда для своего прощального ужина с Сидзукэ. Он не прикоснулся к еде. Она тоже. Но, впрочем, она никогда к ней не прикасалась. Блюда была поставлены перед нею точно так же, как приношения, которые Киёри возлагал на алтарь предков. В определенном смысле слова, это было весьма уместно, поскольку Сидзукэ действительно была его предком. С другой же стороны, это было совершенно неподобающе, поскольку этот призрак, выглядящий как Сидзукэ, вполне мог быть плодом его собственного больного воображения.

— Вы безмолвствуете, — сказала Сидзукэ, — потому что размышляете о том, что я, возможно, не та, за кого себя выдаю. Я, должно быть, галлюцинация, или злой дух. Поскольку в привидения вы не верите, вы склоняетесь к выводу о том, что я являюсь — и являлась прежде — признаком надвигающегося безумия. И все же вы ощущаете, что еще не настолько поражены болезнью, чтобы беседовать с собственной галлюцинацией. Однако же, вы уже много лет беседуете со мной, так что плохого в том, чтобы побеседовать со мной этой ночью еще один, последний раз — вне зависимости от того, реальна я или нет? Чем это отличается от обычных размышлений вслух? Однако же, поскольку мы более не встретимся, это ваш последний шанс обойтись со мной как с выдумкой, каковой я являюсь. Вы не сможете этого сделать, если приметесь беседовать со мной. Вот о чем вы сейчас думаете, мой господин. Какое, однако, затруднительное положение!

— Вы хотите, чтобы я подумал, будто вы читаете мои мысли, — сказал Киёри, — но меня не так легко одурачить. Вполне естественно, что галлюцинация содержит и мысли того разума, из которого она исходит.

Сидзукэ улыбнулась.

— Итак, мой господин, вы все-таки заговорили со мной.

Выведенный из себя Киёри с силой хлопнул себя по бедру. Он никогда не был искушенным мыслителем и не мог и надеяться, что сравняется с нею в искусстве спора. И, конечно же, сама мысль об этом сбивала его с толку.

— Меня вела привычка, и ничто иное. Как вы сказали — или, скорее, как я сказал, — это ничем не отличается от размышлений вслух.

Сидзукэ поклонилась чрезвычайно официально: руки, лежащие на полу, образуют треугольник, голова медленно склоняется, до тех пор, пока лоб не касается рук.

— Поскольку я — это вы, — сказала она, — мне не остается ничего иного, кроме как согласиться. — На миг лицо ее сделалось серьезным, но ей не удалось надолго совладать с весельем. Она начала улыбаться еще во время поклона, а когда она выпрямилась, ей пришлось прикрыть лицо рукавом. — Пожалуйста, не глядите на меня так гневно. Не забывайте: ведь я — это всего лишь вы.

— Я желаю, чтобы вы прекратили так говорить, — сказал Киёри. Его раздражение все усиливалось, хотя он и понимал, что этим только выставляет себя в дурацком свете, поскольку, как она сказала, она — это он, и именно себя ему следует винить за все, что она делает или говорит, поскольку это делает или говорит он сам. Ну и какой толк в этом мучительном коловращении мыслей? Лучше уж поговорить, как они всегда беседовали раньше — безумец и галлюцинация, — поговорить еще один, последний раз.

— Вы сказали, что уйдете сегодня ночью и никогда больше не вернетесь, — сказал Киёри. — Это и вправду так?

— Разве я когда-либо лгала вам, мой господин?

— Нет, никогда.

— Воистину, это достойно внимания — не так ли? За шестьдесят четыре года вы, говоря через меня, ни разу не солгали себе. Немногие могут сказать о себе подобное. О, прошу прощения. Вы не можете сказать этого, поскольку это сказала я. Но подождите! Я — это вы, так что на самом деле вы действительно можете это сказать, и даже уже сказали.

— Пожалуйста, — Киёри склонился в поклоне, — давайте будем рассматривать затрагивающее нас явление как сопряженное с призраками. Так намного проще.

— Я согласна, — сказала Судзукэ, — но с одним небольшим уточнением.

— Хорошо, — мгновенно отозвался Киёри, так ему хотелось поскорее избавиться от этой головоломки. Но увидев выражение ее глаз, он тут же пожалел, что дал согласие прежде, чем узнал, что же она предлагает.

— Давайте скажем, что призрак — это вы, князь Киёри.

— Это возмутительно.

— В самом деле? — Всю веселость с Сидзукэ словно ветром сдуло. — Вы изучали классические труды конфуцианства, буддизма и даосизма. И все же на протяжении пятидесяти лет вы рассматривали наши взаимоотношения лишь с одной стороны. Вы отвергли сон Чжуан-цзы, сутру Цветочной Гирлянды и великое наставление Конфуция.

— Чжуан-цзы видел много снов, — сказал Киёри, — сутра Цветочной Гирлянды состоит из семидесяти тысяч иероглифов, а Конфуций учил многому. Было бы лучше, если бы вы уточнили, что именно имеете в виду.

— В каждом случае вам нужно лишь самое очевидное.

Киёри ждал, что Сидзукэ скажет дальше. Сидзукэ молча глядела на него. Он подождал еще; она продолжала глядеть. Киёри был правителем княжества. Никто не смел смотреть ему в глаза, и Киёри не был привычен к подобному состязанию. Он заговорил первым.

— Чжуан-цзы приснилось, что он — бабочка. Когда он проснулся, то не мог понять, кто же он: человек, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она — человек.

Уж не улыбнулась ли она удовлетворенно, одержав над ним победу? Если и так, улыбка была настолько легкой, что могла существовать только в его воображении. О чем он думает? Конечно же, она была воображаемой. Все происходящее существовало лишь в воображении.

Судзукэ поклонилась и поинтересовалась:

— А сутра Цветочной Гирлянды?

Киёри в молодости не слишком интересовался учебой, а эта сутра была особенно длинной и сложной. Но один образ оттуда навсегда запал ему в память, настолько он был изящным, и вместе с тем непостижимым.

— В сутре говорится, что Сеть Индры состоит из бесчисленного множества зеркал, в каждом из которых отражаются все прочие зеркала и вместе с тем — завершенная природа реальности, каковая бесконечна в протяженности, бесконечна по времени, и бесконечно изменчива.

Судзукэ одобрительно захлопала в ладоши.

— Замечательно, князь Киёри! Значит, вы все-таки не всегда спали с открытыми глазами, когда преподобный монах Койкё изрекал свои наставления.

— Нет, не всегда.

Койкё, этот старый зануда. Киёри много лет даже не вспоминал о нем.

— Тогда скажите мне еще о Конфуции, и вы впервые в жизни правильно ответите на три ученых вопроса подряд. Какое это будет достижение!

Да уж, воистину. Киёри был весьма искусен в фехтовании на мечах и на посохах, а также в рукопашном бое, но никогда не достигал высот в каллиграфии, запоминании и написании стихов. Высот? По правде говоря, его успехи всегда были прискорбно ничтожны. Думай же! Что за великое наставление Конфуция? Киёри понимал всю глупость своих стараний. Он сидит и тужится, пытаясь произвести впечатление на женщину, которой на самом деле не существует. Нет, лучше смотреть на это как на вопрос самодисциплины. Он — самурай. Он должен уметь оттачивать свой разум до бритвенной остроты и прорубаться сквозь любое замешательство.

Великое наставление Конфуция. Что она может иметь в виду?

Почитай старших?

Храни обычаи предков?

Будь послушным сыном своему отцу и примерным отцом своему сыну?

Подражай достойным людям и избегай общества людей пустых?

Критикуй себя, а не других?

Киёри оборвал себя. Нет, подобный хаотичный перебор ни к чему не приведет. Думай острее. Как меч. Прорубайся через замешательство.

Сидзукэ упомянула Конфуция в одном ряду с предыдущими источниками мудрости. Что общего между его учением, сном Чжуан-цзы о бабочке и бесконечностью зеркал Индры? Между всецело практичным, с одной стороны, и полностью умозрительным и причудливым, с другой?

— Конфуция не интересовали ни сны, — сказал Киёри, — ни загадки мироздания — лишь поведение людей, и потому он создал руководство по гармоничному и полезному поведению.

— Следовательно?

Следовательно — что? Киёри готов был уже признать поражение, когда вдруг ему все стало предельно ясно. Вероятности бесконечны (зеркала Индры), воображение может превратить ответ на любой вопрос в еще один вопрос (бабочка Чжуан-цзы), и потому людям следует не множить сущности, а уменьшать их до того предела, на каком с ними уже можно совладать (конфуцианская схема реальности, построенная на взаимоотношении отцов и детей). Но как бы наилучшим образом изложить эту мысль в словах? Сидзукэ, кажется, уже готова заговорить — несомненно, чтобы ответить на свой собственный вопрос.

Он должен превзойти ее!

Киёри быстро произнес:

— Следовательно, наиболее реально то, что мы решаем считать реальным.

Улыбка Сидзукэ тут же отравила ему ощущение победы.

— Вы перехитрили меня и заставили сказать то, что желали от меня услышать.

— Вы всего лишь пришли к очевидному выводу, — возразила Сидзукэ. — В этом нет никакой хитрости.

— Я сказал это, — признал Киёри, — но я в это не верю. Если на меня будет опускаться меч, а я не уклонюсь от него и не отобью его, то меня зарубят, вне зависимости от того, пожелаю я считать это реальным, или же нет.

— Зарубите меня, князь Киёри.

И как она умудряется сказать именно то, что раздражает его сильнее всего?

— Я не могу.

— Почему?

— Вы знаете, почему. Потому, что на самом деле вас здесь нет. Меч пройдет через вас, как через воздух.

— Потому, что меня здесь нет?

— Да.

— И снова вы рассматриваете только одну возможность, мой господин?

— Конечно же, есть и вторая. Что меня здесь нет.

Вымолвив это, Киёри понял, что Сидзукэ снова его перехитрила.

Сидзукэ поклонилась, выражая согласие.

— И следуя путями бабочек и зеркал, мы не можем с уверенностью сказать, какой из них более вероятен, или какая вероятность исключает другую. Быть может, я — ваш призрак, а вы — мой.

1311 год, главная башня замка.

— Возможность, что меня здесь нет, — сказал Киёри, — это всего лишь возможность. Мы можем говорить все, что угодно — слова не заслуживают доверия, — но я знаю, что я — здесь, а вас здесь нет. И все разговоры о бабочках и зеркалах этого не опровергнут.

Судзукэ видела, как Киёри потянулся и взял что-то, стоящее перед ним. По тому, как он держал руку, она поняла, что это чашка с чаем. Она не видела ничего из того, что было реальным для Киёри — не считая самого князя, а он был словно туманный призрак, сквозь который просвечивали стены. Комната была одинаковой для них обоих — но не ее содержимое. Киёри регулярно проходил через ширмы, цветы и людей, не существовавших в его времени. Сидзукэ знала, что она в его глазах виновна в таком же поведении.

Она была рада, что князь еще не попробовал суп. Суп был отравлен желчью рыбы-луны, ядом, который подлил туда сын князя, Сигеру. Сигеру был безумен и смертельно опасен, но не жесток. Доза яда была такова, что Киёри просто начнет медленно цепенеть; а затем его парализует, и он умрет. Это будет почти не больно.

Киёри поставил чашку и сказал:

— А кроме того, даже если бы я, сам того не зная, был призраком, как я могу быть вашим призраком? Вы же умерли за пять сотен лет до моего рождения.

— Я только сказала о вероятностях, — заметила Сидзукэ. — Я никогда не претендовала на то, что способна объяснить их все.

— Простая логика говорит, что если кто из нас и вправду призрак, так это вы.

Поиск по сайту: