Роза «Американская красавица» 2 страница

Высокая башня замка «Воробьиная туча», в которой Киёри проводил много времени в одиночестве, пользовалась дурной славой: поговаривали, будто там появляются привидения. Говорили, будто неясные тени сумерек здесь часто напоминают пятна крови. Но о местах, где произошли трагедии, всегда бродят подобные истории — а в каком из замков Японии не было своих трагедий? В данном конкретном случае трагедия была сопряжена с предательством, убийством и отвратительной резней, едва не истребившей клан Окумити еще на заре его существования. Это произошло на исходе десятого года правления императора Го-Нидзё.

Госпожа Сидзукэ, принцесса и ведьма, провела последние часы своей жизни в этой самой башне.

Его отец якшался с упырем, умершим более пятисот лет назад.

1311 год, замок «Воробьиная туча».

Сидзукэ и Аямэ смотрели в окна высокой башни, наблюдая, как три колонны воинов движутся к «Воробьиной туче».

— Как ты думаешь, сколько их там? — спросила Сидзукэ.

— Шесть сотен идут с востока, три сотни — с севера, и еще сотня с запада, — ответила Аямэ.

— А сколько нас?

— В башне шестнадцать ваших придворных дам. Тридцать мужчин, все — прямые вассалы господина Чиаки, ждут предателей у ворот замка. Они придут сразу же, когда их позовут. На розыски господина Чиаки разосланы гонцы. Возможно, он прибудет прежде, чем начнется штурм.

— Возможно, — сказала Сидзукэ, зная, что этого не произойдет.

— Я поняла, что мне трудно смириться с мыслью о том, что Го предал князя Хиронобу и вас. А не могло ли случиться что-либо иное?

— Го устроил так, чтобы Чиаки в критический момент здесь не было, — сказала Сидзукэ, — поскольку он знал, что верность его сына нерушима. Само отсутствие Чиаки служит доказательством. Го не желал убивать его вместе со мной.

— Как жестока жизнь! — сказала Аямэ. — Господин Хиронобу умер бы в детстве, если бы не Го. Без стойкости и мужества Го он не дожил бы до того момента, когда его провозгласили князем. И вот теперь такое. Почему?

— Зависть, алчность и страх, — ответила Сидзукэ. — Они уничтожили бы само небо, если бы боги хоть на мгновение утратили бдительность. А мы здесь, внизу, куда более уязвимы.

Они посмотрели, как людские потоки сливаются, образуя огромное озеро. Задолго до того, как солнце село за горы, во вражеском лагере вспыхнули костры.

— Почему они ждут? — спросила Аямэ. — На их стороне подавляющее превосходство в силах. Тысяча против неполной полусотни.

Сидзукэ улыбнулась.

— Они боятся. Приближается ночь. Время, когда хозяйничают ведьмы.

Аямэ рассмеялась.

— Глупцы! И они еще стремятся править миром!

— Таковы устремления глупцов, — отозвалась Сидзукэ. — Передай моим дамам и самураям Чиаки, чтобы они отдохнули. На некоторое время нам ничего не грозит.

— Да, моя госпожа.

— Ты можешь пока не возвращаться, Аямэ. Со мной все будет в порядке. Побудь с сестрой.

— Вы уверены, моя госпожа? А как же ребенок?

— С ней все в порядке, — сказала Сидзукэ, — и она явится в мир, когда явится, и не раньше.

— Она?

— Она, — твердо сказала Сидзукэ.

Если возможно одновременно испытывать сильную радость и глубокую печаль, то, вероятно, именно это и произошло с Аямэ, ибо из глаз ее потекли слезы, а лицо озарила улыбка. Она низко поклонилась и бесшумно удалилась.

Сидзукэ взяла себя в руки и принялась ждать появления Киёри.

1860 год, замок «Воробьиная туча».

Ханако шла по главному саду замка. Обычно ей этого не дозволялось. Сад был предназначен для благородных господ и дам клана, а не для слуг. Но Ханако готова была рискнуть выговором. Завтра она отправится в Эдо. Кто знает, когда она вернется? Быть может, никогда. Ей хотелось, прежде чем она уедет, повидать эти розы. Они цвели здесь в таком изобилии, что иногда замок именовали не «Воробьиной тучей», а «Крепостью розового сада». Ханако больше нравилось имя, связанное с цветами.

Ей на глаза попался один цветок. Он был меньше прочих, но полностью распустился, а его цвет мог бы служить определением слова «красный».

В вечернем свете его великолепию невозможно было противиться. Ханако протянула руку и коснулась его. И укололась об не замеченный шип. Когда девушка отдернула руку, то увидела, что на кончике пальца набухла единственная капля крови, точно такого же цвета, что и лепестки розы.

Ханако вздрогнула. Неужели это знамение?

И она поспешно двинулась прочь, исполнять свои ежевечерние обязанности.

— Что ты здесь делаешь? — вопросил Киёри.

Как он и ожидал, в комнату вошли Ханако и вторая служанка, неся ужин. А за ними внезапно появился Сигеру.

Сигеру перешагнул порог и поклонился.

— Прошу прощения за то, что я явился к вам, не испросив предварительно вашего дозволения.

Быстро оглядев комнату, Сигеру убедился, что здесь нет никого, кроме его отца. Размеры и пропорции комнаты не изменились, а значит, с тех пор как он бывал здесь в последний раз, здесь не появилось никаких тайных отсеков. И все же сегодня вечером — как и ранее, днем, — его отец с кем-то разговаривал. Сигеру был в этом уверен.

Киёри не нравилось, когда его заставали врасплох. Ханако следовало предупредить его, прежде чем открывать дверь. Он наградил служанку неодобрительным взглядом. Но изумление и испуг, написанные на ее лице, явственно свидетельствовали, что Ханако и не подозревала о присутствии Сигеру. А это могло означать лишь одно: Сигеру скрытно прошел следом за служанками, оставаясь незамеченным. Киёри отметил, что сын за последнее время осунулся, а глаза у него чрезмерно блестят. В других обстоятельствах странное поведение Сигеру и явственные внешние признаки глубокого внутреннего разлада немедленно заставили бы князя сосредоточить все свое внимание на сыне. Но сегодня вечером его вниманием безраздельно владела госпожа Сидзукэ. За все те годы, что он виделся с нею, она никогда не посещала его чаще, чем два раза в год. А на протяжении последней недели он видел ее каждый день. Это явно было признаком умственного разлада у него самого. Все провидцы из рода Окумити, за редким исключением, в конце концов становились жертвами своего пророческого дарования. Почему вдруг он должен быть исключением? Но Киёри был полон решимости не опозорить себя и свой клан. Если его час настал, и он более не может быть полезен другим, он лучше сам оборвет свою жизнь, чем умрет безумцем. Он разберется с Сигеру позднее. Если это «позднее» настанет.

— Ну так в чем дело?

— Я хотел поговорить с вами по важному делу. Однако же я вижу, что вы ждете гостя, и потому не стану более обременять вас своим присутствием. Я буду просить у вас дозволения посетить вас в другой раз.

Сигеру поклонился и вышел. Он уже проделал все, что требовалось, ранее, когда пища только готовилась. Сюда же он пришел лишь затем, чтобы удостовериться в своих подозрениях. Гость был незрим для всех, кроме его отца.

— Поворотный момент его жизни уже достигнут, — сказала госпожа Сидзукэ, когда они снова остались наедине. — Теперь остается лишь ждать, пока неизбежное свершится.

— Это не обнадеживает, — сказал Киёри.

— А почему вас следует обнадеживать или не обнадеживать? — возразила Сидзукэ. — Факты видятся яснее, когда их не затуманивают эмоции.

— Человеческие существа, — заметил Киёри, — всегда испытывают эмоции, хотя в силу обучения, склонностей или обстоятельств могут не поступать в соответствии с ними — и не всегда поступают.

— Человеческие существа, — промолвила Сидзукэ. — Это игра моего воображения, или вы вправду подчеркнули эти слова?

— Вправду. Я не знаю, кто вы на самом деле, но вы не человек.

Сидзукэ прикрыла рот рукавом и рассмеялась; глаза ее заискрились почти ребяческим весельем.

— Как мы похожи, мой господин, и как непохожи! Под конец, когда отпущенное нам время истекает, вы пришли к тому же выводу, к которому я пришла в начале, когда вы впервые явились мне.

Прежде, чем Киёри овладел собою достаточно, чтобы снова заговорить, прошло несколько мгновений.

— Когда я явился вам?!

Сидзукэ встала — шелк ее кимоно, надетых одно поверх другого, шелестел тихо, словно шепот листьев, которых коснулся легкий ветерок, — и подошла к восточному окну.

— Мой господин, не согласитесь ли вы исполнить мою прихоть?

Киёри, слишком потрясенный, чтобы сопротивляться, встал и подошел к ней. Сидзукэ указала на пейзаж за окном.

— Что вы видите?

— Ночь, — отозвался он.

— И какова же эта ночь?

Киёри пытался взять себя в руки. Управляя дыханием, заставляя замедлиться бешено бьющееся сердце, не обращая внимание на бурю мыслей, давящих изнутри на глаза и виски, князь сосредоточился на ночи за окном. Дующий с моря сильный ветер вздымал увенчанные белопенными гребнями волны на высоту человеческого роста и обрушивал их на скалистый берег. Тот же самый ветер разогнал облака, очистив небо, и ни тучи, ни туман не мешали звездам сиять. В глубине острова шум ветра в деревьях тонул в пении ночных птиц.

— Сильный ветер, чистое небо, бурное море, — сообщил Киёри.

— Сейчас ночь, но никакого ветра нет, — сказала Сидзукэ. — Из долин поднимается дымка и плывет на восток, в сторону костров, и к океану. К утру она снова вернется к берегу уже в облике густого тумана. В час дракона, когда туман рассеется, я умру. — Она улыбнулась. — Конечно же, для вас это ничего не значит, поскольку вы уверены, что я уже мертва, и была мертва за пятьсот лет до вашего рождения.

— Я не вижу никаких костров, — сказал Киёри.

— Я знаю, что вы их не видите, — сказала Сидзукэ, — поскольку как я на самом деле не там, так и вы на самом деле не здесь.

Неожиданно быстрое движение — и прежде, чем Киёри сумел уклониться, женщина коснулась его. Он почувствовал не тепло ее руки, но…

— Холод, — произнесла она, завершая его мысль. — Не на коже, но глубоко внутри, в костях; не тот холод, что несет с собой северный ветер, а более пронзительный, словно предвестие беды.

— Да, — согласился князь. — А что чувствуете вы?

— То же самое, — сказала Сидзукэ. — Прислушайтесь. Что вы слышите?

— Ветер усиливается.

— Я слышу флейту, — сказала она. — Госпожа Аямэ играет «Незримую луну».

— Я знаю эту песню, — сказал князь. — Когда Гэндзи был маленьким, он часто ее играл.

— На что похожа эта мелодия?

Киёри вновь ощутил леденящий холод.

— На поднимающийся ветер.

— Да, — согласилась Сидзукэ. — На поднимающийся ветер.

В тусклом свете единственного светильника Сигеру преклонил колени перед алтарем. Ему оставался лишь один путь. Если бы он столько лет не был настолько поглощен своим честолюбием непобедимого воина, возможно, он заметил бы, что с его отцом что-то неладно. Возможно, ему не следовало так безоглядно отмахиваться от доходящих до него слухов. Теперь же было слишком поздно.

Сигеру зажег первую из ста восьми курительных палочек, которые ему следовало сжечь за время своего бдения. Сто восемь — число бедствий, что навлекает на себя человек. Сто восемь — число вечностей, которые он проведет в ста восьми преисподнях за преступления, которые он начал совершать этой ночью. К нынешнему моменту его отец уже мертв — отравлен желчью рыбы-луны, которую он, Сигеру, подбавил в его пищу. Когда церемония покаяния будет завершена, он отыщет свою жену и детей. После этого останется только его племянник, Гэндзи. Но вскоре предоставится возможность, и Гэндзи тоже умрет. Проклятие пророческого дара завершится. А с ним — неизбежное последствие — завершится и род Окумити.

Почтительно поклонившись, Сигеру поставил курительную палочку на погребальный алтарь своего отца.

— Я глубоко сожалею, отец. Пожалуйста, прости меня.

Он взял вторую палочку и повторил процедуру.

— Я глубоко сожалею, отец. Пожалуйста, прости меня.

Проклятие завершится. Должно завершиться.

— Я глубоко сожалею, отец. Пожалуйста, прости меня.

Будущее не предназначено для того, чтобы его знали. Когда же его познают, оно оборачивается против знающих и пожирает их.

— Я глубоко сожалею, отец. Пожалуйста, прости меня.

Он надеялся, что князь Киёри не страдал. Желчь рыбы-луны вызывает у жертвы перед смертью необычайно яркие видения. Быть может, князь в последний раз узрел себя в объятиях своей призрачной возлюбленной.

Сигеру зажег пятидесятую палочку. Дым благовоний начал заполнять маленький храм.

За его стенами поднимающийся ветер гнал облака к берегу. Луна, час назад полная и яркая, теперь скрылась и сделалась незримой для глаз.

Дворец «Тихий журавль» в Эдо.

Окумити-но-ками Гэндзи, следующий в линии наследования княжества Акаока, полулежал на полу, развалившись на свой обычный невоинственный манер; он опирался на локоть, в другой руке держал чашечку с сакэ, а на губах его играла легкая улыбка. Большая часть из присутствующей здесь дюжины гейш танцевали, пели или наигрывали веселые мелодии на кото и сямисенах. Одна гейша сидела рядом с Гэндзи, готовая наполнить ему чашечку сразу же, как только в том возникнет нужда.

Она сказала:

— Мой господин, почему вы перестали петь? Ведь вы, конечно же, знаете слова. «Настоятель и куртизанка» — одна из самых популярных песенок этого сезона.

Гэндзи рассмеялся и протянул гейше свою чашечку.

— Боюсь, в состязании между стремлением пить и стремлением петь пение всегда остается в проигрыше.

Он едва коснулся чашечки губами и опустил ее. Его манеры были манерами пьяного, и с этим не вязались лишь глаза, ясные и внимательные.

Волосы Гэндзи, тщательно уложенные в сложную прическу, подобающую столь высокородному господину, находились сейчас в легком беспорядке, и выбившаяся из прически прядь падала на лоб. Это не только усиливало впечатление, что молодой господин захмелел, но и создавало некоторый намек на женственность, каковой поддерживало еще и кимоно Гэндзи. Оно было слишком ярким и затейливо вышитым для серьезного самурая двадцати четырех лет от роду, особенно для такого, которому предстоит некогда стать князем. Во всей Японии было всего двести шестьдесят князей, и каждый из них обладал абсолютной властью над своим княжеством. В случае с Гэндзи, неуместность его одеяния подчеркивалась еще и его лицом, опасно близко подходящему к определению «очаровательное». И в самом деле, его безупречной коже, длинным ресницам и изящным губам позавидовала бы почти любая из присутствующих здесь гейш. Кроме одной. И именно она в настоящий момент безраздельно владела вниманием Гэндзи, хотя он достаточно хорошо скрывал свой интерес.

Майонака-но Хэйко — «Полуночное равновесие» — сидела на противоположной стороне комнаты и играла на сямисене. Она была самой знаменитой гейшей нынешнего сезона. За последние недели Гэндзи слыхал о ней отовсюду. Но не очень верил тому, что слышал. Подобные слухи ходят каждый сезон. Прошлогодняя несравненная красавица в следующем году с неизбежностью уступала место новой, как год сменяется новым годом. В конце концов Гэндзи все же пригласил Хэйко к себе во дворец, даже не столько из интереса, сколько ради того, чтобы поддержать свою репутацию самого поверхностного и несерьезного знатного господина во всем Эдо, столице сегунов. И вот она очутилась здесь, и, к изумлению Гэндзи, превзошла даже самые пылкие описания, какие только доходили до него.

Всякая истинная красота переступает пределы обычной физической привлекательности. Однако же, каждое движение Хэйко было настолько изысканным и совершенным, что Гэндзи не мог с точностью сказать, видит он это, или ему это грезится. Движения ее изящных пальчиков, наклон головы, слегка разомкнутые губы, когда она вздыхала с вежливым удивлением, заслышав чье-то якобы чрезвычайно остроумное замечание, ее улыбка, зарождающаяся не на губах, а в глазах, как всякое истинное чувство.

В ней невозможно было отыскать ни одного изъяна. Глаза у нее были безукоризненной формы, миндалевидные и продолговатые, кожа чиста, словно только что выпавший снег в свете полной зимней луны, едва различимые изгибы тела под кимоно идеально дополнялись ниспадающими складками шелка, тонкие запястья наводили на мысль о волнующей хрупкости.

Гэндзи никогда не видел столь прекрасной женщины. Даже в воображении.

Гейша, сидевшая рядом с ним, вздохнула.

— О, эта Хэйко! Когда она рядом, у прочих уже не остается никакой возможности привлечь внимание мужчин. Как жестока жизнь!

— О ком вы говорите? — возразил Гэндзи. — Как я могу видеть кого-либо еще, когда рядом со мной вы?

Его любезность выглядела бы более естественно, если бы он назвал гейшу по имени, но, по правде говоря, он больше не мог его вспомнить.

— Ах, господин Гэндзи, вы так добры! Но я знаю, когда следует признать поражение.

Гейша улыбнулась, поклонилась и отошла к Хэйко. Они обменялись несколькими словами. Хэйко передала свой сямисен другой гейше и подошла к Гэндзи. Когда она шла через комнату, глаза всех мужчин неотрывно следили за нею. Даже Сэйки, его мрачный управляющий двором, и Кудо, глава его телохранителей, не устояли. Если бы среди самураев оказался предатель, как подозревал его дедушка, сейчас был бы идеальный момент для покушения на Гэндзи. Если, конечно, не считать той детали, что предатели, если таковые имелись, тоже смотрели на Хэйко. Такова была сила ее красоты. Она брала верх даже над дисциплиной и разумом.

— Я вовсе не хотел мешать вашему представлению, — сказал Гэндзи.

Хэйко поклонилась и села рядом с ним. Тихий шорох ее шелкового кимоно напомнил Гэндзи шум волн, неспешно набегающих на далекий берег.

— Вы вовсе не помешали мне, мой господин, — отозвалась Хэйко.

Гэндзи впервые услышал, как она говорит. Ему потребовалось все его немалое самообладание, чтобы не задохнуться от потрясения. Ее голос звучал, словно колокольчики, — нет, не в прямом смысле слова, но его отзвук тоже, казалось, продолжал звучать даже тогда, когда на самом деле он уже стихал. Теперь, когда Хэйко очутилась рядом, Гэндзи заметил под ее макияжем намек на веснушки. Хэйко с легкостью могла бы их скрыть, но не стала этого делать. Этот небольшой недостаток заставил Гэндзи подумать о неизбежном несовершенстве самой жизни, ее недолговечности и непредсказуемости, и придал красоте Хэйко безупречный оттенок печали. Действительно ли она настолько очаровательна, или его стремление притвориться пьяным завело его далее, чем он намеревался?

— Я перебил вас, — сказал Гэндзи. — Вы больше не играете на сямисене.

— Это так, — согласилась Хэйко. — Но я по-прежнему продолжаю представление.

— Вы? Но где же ваш инструмент?

Хэйко развела пустыми руками, как будто в них что-то было. Ее улыбка была настолько легкой, что еще чуть-чуть, и ее не стало бы вовсе. Она посмотрела Гэндзи в глаза и не отводила взгляда, пока он не сморгнул, равно удивленный и ее словами, и ее взглядом.

— И какова же суть вашего представления?

— Я изображаю гейшу, которая изображает, будто она куда сильнее заинтересована своим гостем, чем это есть на самом деле, — отозвалась Хэйко. Ее улыбка сделалась чуть более явной.

— Что ж, это очень честно с вашей стороны. Ни одна известная мне гейша никогда бы не решилась на такое признание. Разве это не нарушает правила вашего искусства — признание хотя бы в самой возможности неискренности?

— Лишь нарушив правила, я смогу приблизиться к своей цели, господин Гэндзи.

— И какова же ваша цель?

Хэйко подняла руку, чтобы скрыть улыбку за рукавом, но ее глаза улыбнулись Гэндзи.

Она сказала:

— Если я назову вам ее, мой господин, для вас не останется загадок, кроме моего тела. А долго ли ему удастся удерживать ваш интерес, каким бы соблазнительным и искусным оно бы ни было?

Гэндзи рассмеялся.

— Я слыхал, что вы прекрасны. Но никто не предупредил меня, что вы умны.

— В женщине красота без ума — это все равно, что в мужчине сила без храбрости.

— Или в самурае — знатность без воинской дисциплины, — сказал Гэндзи, словно осуждая сам себя.

— Как это забавно — если, конечно, предположить, что такое вообще возможно, — заметила Хэйко. — Я изображаю гейшу, которая изображает, будто она куда сильнее заинтересована своим гостем, чем это есть на самом деле, а вы изображаете знатного господина без воинской дисциплины.

— Если вы изображаете, будто вы изображаете, не значит ли это, что на самом деле гость вызывает у вас интерес?

— Конечно же, мой господин. Как же вы можете не интересовать меня? Я так много о вас слыхала! И вы так не похожи на остальных знатных господ!

— Не так уж я и отличаюсь от них, — возразил Гэндзи. — Многие растратили свои силы и свои сокровища на женщин, поэзию и сакэ.

— Ах, но насколько мне известно, никто, кроме вас, не изображал, будто он это делает, — возразила Хэйко.

Гэндзи снова рассмеялся, хотя ему вовсе не было смешно. Он снова пригубил сакэ, чтобы выиграть время на обдумывание ее слов. Действительно ли она разглядела суть за его уловками? Или это всего лишь обычная игра гейши?

— Ну, я могу изображать, будто я изображаю, и все это время на самом деле быть тем, кого изображаю.

— Или мы можем отбросить все притворство, — сказала Хэйко, — и быть друг с другом такими, какие мы есть на самом деле.

— Это невозможно, — возразил Гэндзи и глотнул еще сакэ. — Я — знатный господин. Вы — гейша. Притворство — суть нашего существа. Мы не можем быть такими, какие мы есть на самом деле, даже когда пребываем в полном одиночестве.

— Возможно, — сказала Хэйко, заново наполняя его чашечку, — поначалу мы могли бы изображать, будто мы такие, какие есть на самом деле. Но лишь тогда, когда мы наедине друг с другом.

Она подняла свою чашечку.

— Пообещаете ли вы мне это, мой господин?

— Конечно, — отозвался Гэндзи. — Это будет забавно, пока будет длиться.

Дед предупреждал его, что вскоре ему будет грозить серьезная опасность от предателей. Насчет слишком умных гейш он его не предупреждал.

И что же ему делать с этой гейшей? Надо будет позаботиться, чтобы как только Киёри снова прибудет в Эдо — сразу же после Нового года, — они встретились с Хэйко. В эти ненадежные времена единственным, на что можно было положиться твердо, оставалось суждение Киёри. Он, с его непогрешимым пророческим даром, никогда не может ошибиться.

— О чем вы так серьезно думаете, мой господин? — спросила Хэйко.

— О моем дедушке, — ответил Гэндзи.

— Врунишка! — сказала Хэйко.

Гэндзи рассмеялся. Когда правда невероятна, а ложь больше обнажает, чем скрывает, каким же станет любовный роман? Да, это действительно обещает стать забавным.

Господин управляющий Сэйки приблизился к Гэндзи.

— Господин, время уже позднее. Пора отослать гейш домой.

— Это было бы вопиюще негостеприимно, — сказал Гэндзи. — Пусть они останутся у нас на ночь. У нас достаточно места. Южное крыло свободно.

В южном крыле располагались комнаты стражников, в которых до недавнего времени жили двадцать его лучших самураев. В настоящий момент они вместе с командиром кавалерии находились в монастыре Мусиндо, изображая из себя монахов.

— Господин! — сказал Сэйки, ужасно гримасничая. — Это будет вопиюще опрометчиво. Наша безопасность будет поставлена под угрозу. Теперь, когда половина наших стражников отсутствует, нам чрезвычайно не хватает людей. Мы не сможем следить за таким количеством чужих.

— А за чем нам следить? — Гэндзи отмел очередное возражение Сэйки прежде, чем тот успел его высказать. — Неужели мы сделались настолько слабы, что должны бояться дюжины полупьяных женщин?

— Я не полупьяна, мой господин, — сказала Хэйко. — Я целиком и полностью пьяна.

Она повернулась к Сэйки.

— Как по-вашему, господин управляющий, это делает меня вдвое более опасной или полностью безвредной?

Подобное вмешательство в разговор со стороны кого-либо другого, несомненно, вызвало бы у Сэйки вспышку гнева. Но сейчас, хоть он и не улыбнулся, он поддержал игру Хэйко.

— Вдвойне опасной, госпожа Хэйко, вдвойне более опасной. Не может быть сомнений. А когда вы спите, вы даже еще опаснее. Именно потому я уговариваю моего господина, чтобы он отослал вас и ваших спутниц домой.

Этот обмен репликами позабавил Гэндзи. Даже такой смертельно серьезный самурай как Сэйки не устоял перед Хэйко.

— В вопросах политики и на поле боя я всегда последую совету моего управляющего, — сказал Гэндзи. — Когда же дело касается гейши и устройства на ночь, я смиренно объявляю, что в этих вопросах разбираюсь лучше него. Пусть для наших гостей приготовят южное крыло.

Сэйки не стал более возражать. Как и для всякого самурая старой закалки, для него явно выраженная воля господина была законом.

Он поклонился и сказал:

— Будет исполнено, господин.

За время короткого разговора Гэндзи с Сэйки Хэйко осушила еще две чашечки сакэ. Он весь вечер пила удивительно много спиртного. Если бы он столько выпил, он уже давно отключился бы.

Сейчас Хэйко сидела на коленях, в классической позе служанки, но в движениях ее появилась неуверенность. Эта неуверенность в сочетании с несколько сонным видом, с которым она моргала, создавала впечатление, будто гейша в любой момент может упасть. Гэндзи готов был подхватить ее, если она действительно упадет, но ему не очень в это верилось. Хотя он знал Хэйко всего несколько минут, этих минут ему хватило, чтобы понять: она никогда не делает того, что от нее ожидают. Даже внешние проявления ее нынешнего состояния были необычными. Большинство женщин, включая самых искусных гейш первого ранга, при опьянении становились менее привлекательными. Определенная неряшливость во внешности и поведении — и, как правило, из-под сказочной красоты проступает слишком много реального, человеческого.

Но на Хэйко вино оказывало прямо противоположное воздействие. Хотя она слегка покачивалась из стороны в сторону или взад-вперед, ни единой прядки не выбилось из ее прически, а ее макияж, не настолько сильный, как традиционный, оставался безукоризненным. Шелковое кимоно струилось вдоль тела так же изящно, как тогда, когда Хэйко лишь прибыла сюда. Пояс со сложным узлом был все таким же элегантным. Хотя многие ее товарки-гейши, выпив, стали вести себя менее церемонно, Хэйко сделалась лишь более чопорной. Воротник ее кимоно был туго запахнут, его полы — тщательно подоткнуты под голени, и Хэйко продолжала сидеть на коленях, сохраняя традиционную позу. Кем же нужно быть, чтобы проникнуть за подобную завесу дисциплины и сдержанности? Кому из мужчин это под силу? Большое количество спиртного часто придает женщинам обрюзгший вид. У Хэйко же все его воздействие выразилось лишь в порозовевших веках и мочках ушей, что лишь подчеркнуло лишь обольстительную белизну ее лица, свойственную женщинам, никогда не покидающим внутренних покоев. Гэндзи, конечно же, стало любопытно: а в каких еще местах она может зардеться?

Гэндзи не пригласил Хэйко провести эту ночь с ним. Он был уверен, что она отклонит его приглашение. Даже в подобном состоянии она оставалась слишком утонченной, чтобы уступить какому бы то ни было мужчине, даже такому, который вот-вот должен был сделаться князем. А кроме того — быть может, для Гэндзи это даже имело большее значение, — ему казалось неприятно грубым даже просить об этом опьяневшую женщину. Возможная глубина отношений, зарождающихся между ними, требовала терпения и тонкости. Впервые за десяток лет, в течение которых он изображал из себя дилетанта, его действительно увлек и восхитил характер женщины. Не следует спешкой уничтожать возможность истинного исследования. Зародился бы у него подобный интерес, не будь она столь прекрасна? Гэндзи слишком хорошо знал себя, чтобы ему могла прийти в голову подобная мысль. Возможно, он обладал терпением бодхисатвы, но в целом до бодхисатвы ему было далеко.

— Мой господин?

Служанка, готовившая постель для Гэндзи, остановилась и взглянула на него. Гэндзи рассмеялся. Никак, он рассуждал о своих побуждениях вслух?

— Нет, ничего, — сказал он.

Служанка поклонилась и вернулась к исполнению своих обязанностей. Другие две служанки тем временем помогали Гэндзи раздеваться. Когда все было исполнено, молодые женщины опустились на колени у двери и поклонились. Они остались у порога комнаты, ожидая дальнейших распоряжений. Подобно всем женщинам внутренних покоев, они были очень хороши собою. Гэндзи обитал в стороне от остальных мужчин, поскольку он был высокородным господином, наделенным властью и могуществом. И, тем не менее, он был мужчиной. И служанки, наряду со своими обыденными обязанностями, обеспечили бы ему и более интимный уход, если бы он того пожелал. Сегодня Гэндзи этого не желал. Он думал лишь о Хэйко.

— Спасибо, — сказал Гэндзи.

— Доброй ночи, господин Гэндзи, — отозвалась старшая из служанок. Женщины, не вставая с колен, пятясь, покинули комнату. Дверь бесшумно затворилась за ними.

Гэндзи пересек комнату и открыл дверь, выходящую во внутренний садик. До рассвета оставалось меньше часа. Ему нравилось смотреть, как первые лучи встающего солнца озаряют тщательно подстриженную листву, отбрасывая причудливые тени на оставленные граблями узоры на гальке каменного озерца и вдохновляя птиц на утренний концерт. Гэндзи уселся на колени, приняв позу сейдза и сложив руки в медитативной дзенской мудре, и полуприкрыл глаза. Нужно, насколько получится, дать уйти всем мыслям и заботам. Солнце выведет его из медитации, когда поднимется достаточно высоко, чтобы осветить его.

Если бы кто-то мог наблюдать сейчас за Гэндзи, он увидел бы не того пьяного бездельника, каким он казался несколько минут назад, а совсем другого человека. Он держался прямо и уверенно. Вне всякого сомнения, это был самурай. Он вполне мог бы сейчас готовиться к битве или к ритуальному самоубийству. Так он выглядел.

Поиск по сайту: