Бегство Чайнатаунского Бандита 5 страница

Он попытался придумать, чего бы еще такого сказать, но на ум ничего не шло. Новаки улыбнулась ему, и Хиронобу почувствовал, что краснеет. Когда она только стала такой красивой?

Госпожа Новаки сказала:

— Как же он вырос за столь краткий срок!

— Да, — согласилась госпожа Киёми, — дети… — Она вдруг запнулась на этом слове, а потом продолжила чересчур поспешно, — дети поразительно быстро растут.

— Вам есть, что предвкушать, — сказала госпожа Новаки. — Молодого господина ждет великолепное будущее.

Глаза ее увлажнились, но на губах играла улыбка, и ни единой слезинки не сползло по щеке.

Хиронобу не слышал детских воплей. Наверное, младенец спал. Незадолго до их с матерью поездки Хиронобу подслушал разговор двух служанок. Одна из них сказала другой, что она слыхала от служанки господина Бандана, что этот ребенок не кричит, лишь когда спит. Вторая же сказала, что слыхала от сестры одного из конюхов, что когда этот младенец кричит, кони впадают в панику и принимаются лягаться, пытаясь разбить двери денника и удрать из конюшни. Никто из служанок не знал никого, кто знал бы кого-то, кто мог бы сказать, что видел все это собственными глазами, но, тем не менее, обе были уверены, что смотреть на этого ребенка очень страшно.

Пока мать беседовала с госпожой Новаки, Хиронобу попытался как можно незаметнее оглядеть комнату. Он думал, что спящий младенец должен находиться где-нибудь поблизости от госпожи Новаки, но здесь его не было. Хиронобу был разочарован. Его терзало любопытство. Го сказал, что ребенок не урод, но Хиронобу ему не поверил. У нормальных детей не бывает такого жуткого, звериного голоса, и они не могут вопить так громко. Нормальный ребенок не мог бы нагонять страх на лошадей, особенно на свирепых боевых коней, на которых ездит господин Бандан и его самураи.

Как же она выглядит на самом деле? Хиронобу был уверен, что у этого младенца должен быть большой рот, и, может даже, морда как у медведя. И острые зубы. Ну, пока она еще слишком маленькая, чтобы у нее были зубы, но когда они появятся, они точно будут острые. Может, даже в несколько рядов, как у акулы. А может, у нее немигающие глаза, как у змеи? Густой мех, как у барсука, или короткая, жесткая щетина, как у дикого кабана? Длинный хвост, как у кошки? Должно быть, это настоящее маленькое чудовище! Неудивительно, что господин Бандан сослал свою дочь в такую даль от дома. А кто же отец ребенка?

До ее рождения служанки называли имена многих самураев, которые могли бы им оказаться, — самураев, состоящих на службе у господина Бандана, господина Хикари и даже у самого Хиронобу. Но теперь, как говорили служанки, уже никто таких предположений не строил. Теперь все были уверены, что это работа демона или призрака. Он мог использовать тело мужчины, но мужчина был всего лишь его орудием, и совершенно неважно, кто именно это был. Важно было совсем другое: что это за демон или что это за призрак? Чтобы произнести правильные молитвы, тот, кто изгоняет духов, должен знать, какой именно злокозненный дух повинен в содеянном. Заклинания, которые изгонят одного духа, с легкостью могут произвести на другого совершенно противоположное воздействие, и сделать его еще сильнее и ужаснее, чем прежде. Но все служанки единодушно сходились на одном: что ситуация сложилась воистину трагическая и очень опасная, и для всех намного лучше, что мать и ребенка отослали в монастырь, на север, поскольку злокозненное существо наверняка последовало за ним.

— Хиронобу, ты думаешь, что ты делаешь? — Слова матери застали Хиронобу врасплох. Он-то думал, что она не обращает на него никакого внимания. — Ты ведешь себя, словно вор, вынюхивающий, чем бы поживиться.

— Я ничего не делаю, мама. Я просто сижу здесь с тобой, потому что Го сказал, что так надо.

— Я уверена, что Го вовсе не хотел сказать, что тебе следует оставаться здесь. Теперь, когда ты выразил госпоже Новаки свое уважение, ты можешь вернуться к Го.

Но Хиронобу не спешил повиноваться. Он остался на месте и, упрямо нахмурившись, уставился на мать.

— Нет. Мой телохранитель и моя мать отсылают меня то туда, то сюда. Это не подобает князю.

Госпожа Киёми улыбнулась.

— В целом ты прав. Но это вполне подобает семилетнему мальчику. Так что будь хорошим мальчиком и делай, что тебе говорят.

Она поклонилась, но это был неглубокий поклон — так мать кланяется своему ребенку, а не благородная дама — своему господину.

— Эти два понятия не сочетаются между собою, — сказал Хиронобу. — Если я князь, то я князь. Если же я просто маленький мальчик, то тогда я — всего лишь маленький мальчик.

— Да, две твои роли не сочетаются, это верно, — согласилась госпожа Киёми. — И тем не менее, я прошу тебя совместить их. В будущем, когда ты станешь главой нашего клана на самом деле, а не только по титулу, тебе иногда придется исполнять две, три или даже четыре роли одновременно, и не всегда они будут сочетаться между собою. Если ты не сможешь справиться с ними и сделать их гармоничными, даже когда гармония будет казаться невозможной, ты никогда не станешь истинным князем. Ты будешь им лишь по титулу. — Мать снова поклонилась, на этот раз ниже, и задержала поклон. — Я надеюсь, что мой господин узрит в моих словах некоторый смысл.

Хиронобу ответил поклоном должной глубины и тоже задержал его. И сказал столь же официально:

— Ваши слова обладают множеством достоинств. Я благодарю вас за них.

Когда он уже направлялся к выходу, чтобы вернуться к Го, он услышал, как Новаки сказала:

— Вы проделали потрясающую работу. Он скорее маленький мужчина, чем маленький мальчик.

Покидая храм, Хиронобу улыбался еще шире, чем когда входил туда. Ему так и не удалось увидеть младенца-уродца, вопреки его упованиям. Ну да неважно. Еще успеется. Когда-нибудь он все-таки ее увидит. Хиронобу пообещал себе, что непременно сделает это. Может быть, он даже сможет срезать у нее кусочек шерсти, чтобы показать потом своим товарищам в замке.

Го как раз завершил обход — он прошелся вдоль стен монастыря, — когда увидел возвращающегося Хиронобу. Он искал слабое место, через которое можно было бы незаметно проникнуть в монастырь как-нибудь ночью, но так ничего и не нашел. Господин Бандан построил Мусиндо как маленькую крепость. Го знал, что монахини, проживающие здесь, прежде были служанками во внутренних покоях, при госпоже Новаки, а это означало, что они искусно управлялись с копьем-нагинатой, коротким мечом и кинжалом. Кроме того, вполне вероятно, что они умели бросать и калечить нападающих, если не хуже. Он не узнал троих мужчин с воинской осанкой, занимающих хижину привратников, но это явно были самураи, а не садовники.

— Мне не дали посмотреть на младенца, — пожаловался Хиронобу.

— Как я вас и предупреждал, — сказал Го. — Госпожу Новаки и младенца отослали сюда, чтобы спрятать их, а не затем, чтобы выставлять напоказ.

— Я все равно думаю, что это уродец, — заявил Хиронобу. — Что ты делаешь?

— Прогуливаюсь. А вы что подумали?

— Не знаю. Что-то больше, чем просто прогуливаешься.

Го улыбнулся. Хиронобу был куда наблюдательнее, чем большинство мальчишек его возраста. Это внушало надежды. Возможно, когда-нибудь он оправдает репутацию, созданную двумя странными полетами птиц и цепочкой неожиданных побед.

— Го!

— Да, мой господин.

— В чем разница между духом и демоном?

— А почему вы спрашиваете?

— Потому, что это может помочь понять, от кого же родила Новаки.

Го остановился и потрясенно уставился на Хиронобу.

— Кто такое говорит?

— Да все, — пожал плечами Хиронобу, — только не могут понять, кто же это был. Так в чем же разница? Ведь и тот, и другой — сверхъестественные существа, разве не так?

— Демон — это существо, которое происходит из иного царства, — объяснил Го. — А призрак — это дух существа, которое некогда жило на земле.

— А кто из них скорее мог бы войти в человека и использовать его тело?

— Что?!

— Я думаю, скорее все-таки призрак, — рассудительно заметил Хиронобу. — Существо из иного царства просто убило бы мужчину и уже само сделало с госпожой все, что захотело. Но у призрака-то тела нету, потому ему пришлось бы использовать то, которое оказалось рядом. Звучит достаточно разумно, правда?

Хиронобу ожидал, что ответит Го, но телохранитель лишь продолжал молча смотреть на него. Он казался испуганным — но этого, конечно же, не могло быть. Го ничего не боялся.

Печальный вид госпожи Новаки глубоко тронул госпожу Киёми. Утратить детей, внезапно унесенных смертью, как это случилось с нею, — большое несчастье, но и оно не шло ни в какое сравнение с подобным горем: оказаться матерью живого, но неполноценного ребенка. В том великий дар богов, что непостижимые родники любви начинают струиться в матери, когда дитя растет в ее чреве. Благодаря им все трудности, все тяготы, всю боль материнства можно вынести без жалоб, а когда дитя появляется на свет, оно обретает дом в лоне всеобъемлющей, неистощимой любви. Но на что направить любовь и кому с этого будет хоть какое-нибудь благо, если дитя оказывается таким, как у госпожи Новаки? Как невыносимо печально пережить столь сокрушительное разочарование, проведя столько месяцев в счастливом ожидании и надежде! И теперь, конечно же, отец ребенка никогда не назовет себя, и это еще больше усугубляет одиночество госпожи Новаки. Ей предстоит страдать в одиночестве. При виде слез в глазах госпожи Новаки, которые она так старалась скрыть, госпоже Киёми тоже захотелось плакать. Она подняла руку, чтобы стереть слезы рукавом кимоно.

— Просто поразительно, как здешняя пыль ест глаза, — сказала она. — Должно быть, это из-за того, что монастырь стоит на горе, и лишен защиты густой листвы леса.

— Да, верно, — согласилась госпожа Новаки, и тоже смахнула слезы рукавом. Она была глубоко признательна госпоже Киёми, давшей ей возможность сделать это под благовидным предлогом, хотя, конечно же, она не могла выразить свою благодарность прямо. — И, к несчастью, ветер очень часто несет пыль с гор.

Пока госпожа Киёми и несчастная молодая мать плакали вместе, притворяясь, будто ничего такого вовсе и не делают, мысли госпожи Киёми обратились к ребенку. Она принялась молиться, прося богов и поскорее забрать малышку в свое царство и даровать ей покой, покой, которого она наверняка никогда не обретет на этой земле.

1308 год, монастырь Мусиндо.

К тому моменту, когда в ее жизни произошла великая перемена, одна лишь преподобная настоятельница Суку по-прежнему продолжала называть ее Сидзукэ. Если же настоятельницы не было рядом, все прочие звали девочку Дикоглазой, из-за самой заметной ее особенности, взгляда, непрестанно мечущегося во все стороны; ее глаза постоянно двигались, за исключением тех моментов, когда она упорно смотрела на некое зрелище, доступное лишь ее взору. Ее склонность вопить оказалась все-таки поменьше, чем можно было предполагать по временам младенчества, хотя иногда ее исполненные мукой крики висели над монастырем по несколько дней кряду. Ее присутствие оказалось столь разрушительным, что пристанища в монастыре Мусиндо искали лишь самые упорные и решительно настроенные последовательницы пути Будды — и это несмотря на великодушное покровительство госпожи Киёми и господина Бандана, благодаря которому условия здесь были куда менее суровыми, чем в большинстве монастырей. Одна из монахинь, заметив, что примерно так же движутся глаза спящих под веками, предположила, что девочка никогда полностью не просыпается и полностью не засыпает. Постепенно прочие монахини согласились с нею, поскольку это объясняло, почему девочка словно бы видит то, чего здесь нету, когда ее глаза открыты, и никогда не выказывает признаков мирного отдохновения, когда они закрыты. И в том, и в другом случае она с почти равной частотой корчилась, извивалась, кричала и произносила какие-то бессмысленные слова. Очень возможно, что она даже была спокойнее, когда бодрствовала, потому что во время бодрствования случались длительные промежутки времени, в которые она стояла, сидела или лежала неподвижно, устремив взгляд куда-то вперед, как будто представшее ее глазам зрелище заставляло ее оцепенеть.

Когда же перемена произошла, она произошла совершенно внезапно, без предупреждения.

Две монахини, на которых в тот день лежала обязанность накормить девочку и убрать за ней, решили выполнить свою работу попозже. Звериный вой, перемежаемый рыданиями, указывал, что сейчас все их усилия будут тщетны. Монахини принялись спорить, то ли доложить об этом настоятельнице и спросить у нее дозволения, то ли просто действовать по собственному разумению, когда крики вдруг умолкли. Они не раз слыхали, как безумный, горестный голос затихал постепенно, давясь всхлипами и судорожными вздохами, и умолкал, словно от удушья. Но никогда еще они не слышали, чтобы он смолкал так внезапно.

— Что-то случилось, — сказала одна монахиня.

— Она умерла, — отозвалась вторая.

Первая монахиня кивнула. По правде говоря, никто не ждал — хотя, учитывая обстоятельства, никто бы и не назвал это чудом, — что девочка проживет так долго. Владеющее ею безумие было столь всеохватывающим, непрестанным и глубоким, что оно не позволяло девочке выполнять хотя бы важнейшие повседневные дела, даже с помощью сострадательных последовательниц Пути. Зачастую даже не удавалось нормально ее покормить и помыть. Похоже было, что время несчастной наконец-то подошло.

Монахини заспешили к келье девочки, ожидая, что сейчас увидят распростертое на полу тело. На первый взгляд им показалось, что они увидели именно то, что ожидали. Девочка недвижно сидела, привалившись к стене в дальнем углу кельи. Собравшись с силами и приготовившись вытерпеть зловоние, монахини отперли дверь и вошли.

— Нам следует позвать преподобную настоятельницу.

— Лучше будет сперва удостовериться.

— Ладно. Тогда позаботимся о теле.

Они сложили руки в гассё, буддийском жесте, выражающем почтение и приятие, и прошли дальше.

— Погоди! — сказала первая монахиня.

Она могла этого и не говорить. Вторая монахиня уже остановилась. Они обе заметили одно и то же. Глаза девушки не метались, как обычно, но и не выглядели, как глаза мертвеца. Они ярко сверкали. И казалось, что они устремлены прямо на двух монахинь.

— Прямо не по себе.

— Мне на мгновение показалось…

— Да, мне тоже. Но это невозможно. Мертвые не могут видеть. Смотри — вон на полу рядом с ней кровь.

— Она умерла от сильного кровотечения.

— Тело и разум не смогли этого выдержать.

— Давай займемся делом.

Они двинулись вперед, хотя несколько медленнее, чем прежде. Но тут произошло очередное небывалое событие.

Сидзукэ улыбнулась.

Первая монахиня рухнула бы, если бы вторая, стоявшая сразу за нею, не подхватила ее.

— Зови настоятельницу! — велела первая монахиня.

За миг до перемены голоса, завывавшие Сидзукэ в уши, были такими громкими и многочисленными, что она даже не осознавала, что и сама кричит. Затем чудовищный шум резко сделался тише, но зато стал еще более беспокоящим. Она никогда прежде не слыхала ничего подобного. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что же это было.

Звук ее собственного голоса.

Она никогда прежде не слыхала его без сопровождения прочих голосов, заполняющих собою все слышимое пространство. Она настолько поразилась, услышав этот обособленный звук, что перестала кричать. А перестав кричать, она познала нечто еще более странное.

Тишину.

Не было больше ни голосов — кричащих, смеющихся, плачущих, умоляющих, проклинающих, говорящих, — ни шума, издаваемого огромными машинами, или стадами гигантских животных, или множеством людей, облаченных в одинаковую форму или в тряпье, собранных в ряды и колонны, или в мятежные толпы.

Внезапно не только ее слух, но и все ее чувства обрели единичность, неповторимость, которого прежде были лишены. Внезапно мгновения сделались последовательными, раздельными, без малейших признаков одновременности; они шли одно за другим, из прошлого в будущее, и никак иначе. Неисчислимое множество людей всегда были вместе с нею: полупрозрачные или на вид вполне материальные; счастливые, печальные, безразличные; осознающие ее присутствие или не замечающие его; молодые, старые, превратившиеся в скелет, еще не рожденные; живые или мертвые. Их постоянное общество исчезло.

Она была одна.

Сперва эта ясность, такая внезапная, такая непривычная, лишь усилила ее замешательство.

Воздух был насыщен чудовищным зловонием; как она позднее узнала, это были дурные испарения ее собственного немытого пота, мочи, экскрементов и срыгнутой пищи. Она заметила этот запах, но не потому, что он был неприятным, а потому, что он был единственным. Прежде разнообразные запахи, исходившие из разных источников, всегда настолько смешивались, что она не могла отличить один от другого, а это было почти все равно что совсем не ощущать запахов.

После ушей и носа настал черед глаз. Если бы в тот момент, когда все это произошло, глаза были открыты, они стали бы первыми, — но они были закрыты, как это частенько случалось. Их как-то незачем было открывать, если с закрытыми глазами она видела то же самое. Теперь ее заворожил вид четырех стен, одного потолка и одного пола; каждый из них был сам по себе, он не сосуществовал и не пересекался ни с какими другими предметами, естественными или сверхъестественными, как это всегда было прежде.

Какими бы странными или пугающими ни были эти ощущения, они не шли ни в какое сравнение с тем, которое теперь безраздельно завладело ее вниманием.

Что-то огромное охватило и сжало ее.

Она попыталась избавиться от этого чего-то, но когда она двигалась, оно двигалось тоже.

Когда она осознала, что это нечто находится вместе с нею внутри ее одежды, она чуть не закричала снова, что вернуло бы ее к единственному способу, посредством которого она до сих пор взаимодействовала с миром. Но она не закричала, потому что когда она открыла рот, она почувствовала это что-то и на лице тоже, и, протянув руку к лицу, поняла, что сжимает ее.

Ее собственная кожа.

Ее рука коснулась кожи, сперва нерешительно, потом с возрастающим восторгом. То, чего касались ее руки, и сами касающиеся руки были одним и тем же. Ее кожа охватывала всю внешнюю поверхность ее тела, образуя нечто, о существовании чего она до сих пор и не подозревала.

Пределы ее существа. Границу между нею и всем прочим.

Это открытие несло с собою освобождение.

Она и вселенная не были одним и тем же.

Потом оказалось, что движется что-то еще, на этот раз вместе с ее грудью, заставляя ребра пугающе выдаваться вперед. К тому мгновению, когда она начала бояться, что это причинит ей серьезный вред, оно выскользнуло из нее, и грудь снова стала неподвижной. Она оглядела келью, но ничего не увидела. Неужто она избавилась от проклятия, заставляющего ее видеть сразу много всего, лишь затем, чтобы оно сменилось частичной слепотой? Но тут это нечто каким-то образом вернулось внутрь нее — она даже не заметила, как это произошло, — и снова заставило ее ребра выдвигаться вперед.

— Аххх… — произнесла она, и обнаружила, что когда ее легкие сжимаются, из нее выходит воздух.

Она дышала.

Конечно же, она дышала все это время. Но никогда этого не замечала из-за буйствующей вокруг дикой мешанины. Несколько мгновений она сидела с закрытыми глазами и просто следила, как воздух входит в ее тело и выходит из него. Ее дыхание замедлилось, грудь стала двигаться меньше, а живот — больше, и она успокоилась. Входящий и выходящий воздух давал ей сокровенную связь со всем вокруг.

Значит, ее кожа не была абсолютной границей. Она существовала обособленно, но не всецело обособленно.

Поскрипывание дерева заставило ее открыть глаза. Она с ужасом увидела, как часть стены медленно вдвигается внутрь. Она оцепенела. Неужели она каким-то образом, сама того не сознавая, обрела ясность лишь для того, чтобы так скоро ее утратить? Неужели она снова соскальзывает ко множественности, одновременности и хаосу?

Через образовавшееся отверстие в стене прошли два существа. Они выглядели достаточно плотными, чтобы через них нельзя было смотреть. Такое иногда случалось, хотя и нечасто. Обычно существа, которые она видела, были куда более размытыми. Такие же попадались намного реже. Но в этом не было ничего утешительного. Плотные или расплывчатые, они снова нахлынут во множестве и затуманят ее новообретенную ясность.

— Погоди! — сказало первое существо. Они остановились и уставились на нее.

— Прямо не по себе, — сказало второе.

Сидзукэ прислушивалась к их разговору, не смея пошевельнуться. Она ожидала, что вот-вот новые голоса послышатся с разных сторон, и число их будет все увеличиваться, до тех пор, пока она в инстинктивном усилии отгородиться от них не начнет кричать. Но мгновения шли, а она слышала лишь голоса двух стоящих перед нею существ. Когда они медленно двинулись к ней, она заметила, что за ними по полу кельи движутся темные пятна. Эти существа отбрасывали тени. Как и она сама. Это были не галлюцинации, а настоящие люди, присутствующие в ее келье. Она не утратила своей ясности. На самом деле, она стала еще крепче.

Сидзукэ улыбнулась.

Оба существа попятились. То, которое было впереди, отступило так поспешно, что чуть не сбило заднее.

— Зови настоятельницу! — сказало первое.

Сидзукэ удивилась: отчего они так испугались?

Уж не увидели ли они некие пугающие картины, которых больше не видела она?

Новообретенная ясность Сидзукэ длилась недолго. Через три дня она снова начала слышать бесплотные голоса, видеть то, чего здесь не было, переживать поток событий, не присутствующих в этом времени, наблюдать множество предметов и сущностей, занимающих одно и то же место и взаимопроникающих друг в друга. К концу недели она снова потерялась в хаосе.

Но со следующим лунным циклом ясность вернулась. Были ли эти новые периоды покоя такими же произвольными, как и безумие? Нет, что-то отличалось. Во второй раз, как и в первый, ее груди набухли и сделались чувствительными, а изнутри потекла кровь, что, как она знала, возвещало смену периодов ее тела. Именно эта кровь на время останавливала видения. Наверняка она — иного объяснения не было.

В последовавшей за этим тишине — которая, как она знала, завершится, как и первая, — она тщательно изучала каждое свое действие. Что из того, что она испытывает, порождает хаотичные мысли и образы? Что усиливает покой и унимает безумие?

Первый ответ: главным оказались чувства, в особенности — гнев, страх и жадность.

Второй ответ: надежнее всего действовало обычное дыхание, когда она просто дышала, осознавая его, но не стараясь контролировать.

Конечно же, в оба ответа входило еще и многое другое. За то краткое время, что она пребывала в своем втором цикле, она многое выяснила. Когда хаос вернулся, она продолжала дышать и во время него, и на этот раз даже среди безумия наступали моменты ясности. Это были всего лишь краткие мгновения, но они были, а раньше такого никогда не случалось.

Сидзукэ училась. До этой поры хаос контролировал ее. Если же она научится контролировать хаос, она будет свободна.

Луна описала еще один круг, и она снова уронила кровь. Она совершенствовала полученные навыки. С каждой новой луной ей становилось лучше. Когда кровотечение закончилось и снова начались видения, она продолжала дышать, не ярясь, не боясь, не испытывая желаний, и видения сделались не такими подавляющими и неодолимыми, как прежде. Она не могла полностью изгнать их. Но ей удавалось все дольше удерживать их на расстоянии.

Она начала думать, что вскоре сможет совсем избавиться от них.

И тут, посреди ее восьмого цикла, одно из ее видений, смутное и расплывчатое, словно дым, увидело ее и заговорило с нею.

1867 год, развалины монастыря Мусиндо.

Кими прошла к заново отстроенной настоятельской хижине для медитаций и с гордостью отворила дверь перед госпожой Ханако и госпожой Эмилией.

— Все точно так же, как было до взрыва, ведь правда? — спросила она.

— Я никогда не бывала внутри этой хижины, — сказала Ханако. — Я вообще видела Мусиндо один-единственный раз, во время битвы.

Кими охнула. Это было нехорошо. С тех пор, как ей удалось спастись и вернуться их Йокогамы, она с Горо и оставшимися с нею женщинами самозабвенно занималась восстановлением монастыря. Конечно, работа Будды заключает награду в себе самой. Но все-таки было бы приятно, если бы кто-то похвалил их старания.

Две госпожи быстро переговорили между собою на чужеземном языке. Затем Ханако повернулась к Кими и спросила:

— Вы придерживались чертежей, когда отстраивали это все?

— Нет, моя госпожа, — отозвалась Кими. — Мы опирались на память Горо. Она у него замечательная.

Ханако сказала Эмилии несколько слов на чужеземном языке. Эмилия кивнула. На лице ее отразилось разочарование.

— Спасибо, Кими, — сказала Ханако. — Если ты уверена, что это уместно, мы проведем ночь здесь.

— Конечно-конечно, госпожа Ханако! Эта хижина все равно больше не используется для медитаций. Мы просто восстановили ее потому… ну, потому, что она была здесь раньше. Я только сожалею, что большая часть монастыря не отстроена заново. Прежние монашеские кельи были бы просторнее и удобнее.

— Нам будет очень удобно здесь, Кими. Спасибо тебе большое.

— И вам спасибо, госпожа Ханако, госпожа Эмилия.

Когда Кими ушла, Эмилия сказала:

— Было бы куда легче подтвердить или опровергнуть написанное в свитках, если бы мы знали, где стояли старые здания. Например, та келья. Автор рукописи заявила, что оставит знак своего пребывания там.

— Боюсь, даже план не очень бы нам помог, — сказала Ханако. — Здание, в котором находилась та келья, могло быть разрушено несколько веков назад.

— Но если бы у нас был план, мы могли бы установить, где оно находилось, и, не найдя никакого знака, о котором она упоминает, знали бы, что этим свиткам не стоит верить. — Она помолчала и добавила. — Я им в любом случае не верю.

Эмилия открыла свой саквояж и достала один из свитков. Они с Ханако уселись на пол и принялись вместе изучать его. За прошедшие годы Эмилия научилась сидеть на японский манер. Сидеть так часами напролет она не могла, но несколько минут — вполне.

— Возможно, мы неправильно поняли этот абзац, — сказала Эмилия.

— Нет, все правильно, — возразила Ханако и прочла из свитка: — «Мы встретимся в женском монастыре Мусиндо, когда вы войдете в мою келью. Вы заговорите, я — нет. Когда вы приметесь искать меня, вы меня не найдете. Как такое возможно? Вы не будете знать этого до тех пор, пока не появится дитя, но тогда вы будете знать все твердо».

— Это предсказание не может не быть ложным, — сказала Эмилия.

— Для нас это еще только должно произойти. Но автор пишет об этом как о чем-то уже свершившемся. Об истории.

Эмилия с сомнением покачала головой.

— Как человек, который, предположительно, умер шестьсот лет назад, может говорить о чем-то, что произойдет в будущем, как о прошлом? Я не верю, что это было написано в древности. Я думаю, это подделка, состряпанная специально, чтобы причинить какой-то вред.

Ханако улыбнулась.

— Вы начинаете думать, как мы, Эмилия.

— Ну, я полагаю, это до определенной степени неминуемо, — сказала Эмилия. — Времена сейчас беспокойные, а у князя Гэндзи много врагов. Я думаю, некоторые из них совершенно лишены совести, и они пошли бы на все, лишь бы навредить ему.

— Мне хотелось бы согласиться с вами, но я не могу, — сказала Ханако. — Заговор, подобный тому, который вы описываете, нельзя исполнить подобным образом. Во-первых, свитки принесли вам, а всем известно, что вы всецело преданы князю Гэндзи. Во-вторых, поскольку они написаны по-японски, следовало ожидать, что вы приметесь с кем-нибудь советоваться, а всем известно, что я — ваш ближайший друг. В моей преданности князю Гэндзи тоже нельзя усомниться. Таким образом, никак нельзя ожидать, что содержимое этих свитков станет достоянием общественности — а без этого чем они могут послужить подобному заговору?

— Не хочешь ли ты сказать, что думаешь, будто эти свитки подлинные?

— Я думаю, что нам не следовало приезжать в Мусиндо, — сказала Ханако.

— Мне — следовало, — возразила Эмилия, упрямо поджав губы, — чтобы опровергнуть то, что здесь написано. Ты точно не боишься?

— Нам не следовало сюда приезжать, — повторила Ханако.

Тут из-за двери донесся голос Таро.

— Госпожа Ханако, я разместил людей в монастыре и вокруг него, как вы и приказали. Сегодня ночью я буду лично охранять внутренний дворик.

— Пожалуйста, войдите, Таро, — сказала Эмилия.

Дверь скользнула вбок. Таро, оставаясь снаружи, поклонился.

— Мне нужно приглядеть за людьми, госпожа Эмилия. Если вам что-нибудь потребуется, позовите, и к вам сразу же кто-нибудь придет.

— Спасибо, Таро, — поблагодарила его Эмилия.

— Когда мы были здесь в прошлый раз, мы были насквозь мокрые от лошадиной крови, — сказала Ханако.

— Кажется, будто это было так давно, — сказал Таро. — С тех пор так много изменилось…

— И еще больше изменится, — сказала Ханако. — Но мы должны оставаться непоколебимыми.

— Воистину, — с поклоном отозвался Таро.

После того, как он закрыл дверь, Ханако прислушалась к звукам его удаляющихся шагов.

— Что такое? — спросила Эмилия.

— Ничего, — отозвалась Ханако. Незачем беспокоить Эмилию, рассказывая ей о своих подозрениях; возможно, они не имеют под собою оснований. Но в течение всего путешествия Таро вел себя не так, как всегда. Ханако не могла сказать, что конкретно ее беспокоит. Просто что-то едва уловимо изменилось в его взгляде, осанке, голосе. Скорее всего, на Таро оказало свое воздействие общее беспокойное состояние нации, как и на всех на них. Но возможно было и более зловещее объяснение. Ханако заметила, что все воины, которых Таро взял с собою, были его непосредственными вассалами. Среди них не было ни одного из самураев ее мужа, Хидё. При других обстоятельствах Ханако даже не обратила бы на это внимания. Но эти слабые, едва различимые перемены в Таро обеспокоили ее в достаточной степени, чтобы начать высматривать другие несоответствия.

Поиск по сайту: