Роза «Американская красавица» 4 страница

И она писала свою летопись примерно в то же самое время, когда была начата летопись официальная.

И говорила, как будто зная о том на собственном опыте, о событиях, отстоящих от нее на столетия.

1281 год, замок «Воробьиная туча».

— Я ничего не понимаю, — сказала госпожа Киёми, с надутым видом глядя на мужа. — Почему ты должен помогать князю Хакаты? Разве их клан не враждует с нашим вот уже много поколений?

Масамунэ успокоил своего нетерпеливого боевого скакуна. Ему хотелось вздохнуть, но его окружали пять сотен его вассалов, и он никак не мог при них повести себя настолько неуместно для воина. Нужно ему было послушаться отца и жениться на менее красивой, но зато более послушной женщине.

— Как я уже не раз объяснял, на священную землю наших предков вторглись монгольские орды.

— Ты уже не раз это сказал, мой господин, но ничего не объяснил. Княжество Хаката — вовсе не священная земля наших предков Какое нам дело до того, что орды монголов — кто бы это ни был — вторглись в Хакату? Пускай разрушают ее. У нас станет одним врагом меньше. Разве не так?

Масамунэ повернулся к своему управляющему в поисках помощи, но сей муж, равно одаренный опытом и мудростью, еще несколько минут назад сосредоточил все свое внимание на дальней кромке леса.

— Если монголы уничтожат Хакату, то они явятся и сюда — это будет лишь вопросом времени.

Киёми рассмеялась.

— Пожалуйста, не шути. Хаката расположена на острове Кюсю, а мы — на Сикоку.

Она произнесла это таким тоном, как будто ее слова объясняли все, что только нужно.

Хотя Киёми была его женой уже десять лет и родила ему троих детей, она все еще казалась Масамунэ юной, особенно когда смеялась. Он обнаружил, что совершенно не в состоянии сердиться на нее, хотя она возмутительно мало понимает в политике.

Он поклонился, не сходя с седла.

— Я привезу множество голов монголов.

— Если тебе обязательно нужно везти что-нибудь монгольское, привези лучше монгольские драгоценности, — заявила Киёри. — Я вообще не понимаю, что ты находишь в этих головах.

На этот раз Масамунэ, как ни старался, не смог удержаться, и вздохнул, прежде чем повернуть коня к воротам замка.

— Прощай.

Когда мужчины уехали, старшая из придворных дам госпожи Киёри сказала:

— Госпожа моя, я понимаю, почему вы вели себя подобным образом, но разумно ли это? Разве в такое время ваша мудрость не была бы полезнее для князя Киёми, чем ваша мнимая глупость?

— Если бы я располагала отсутствующими у него знаниями или могла дать совет, которого он ни от кого более не может получить, тогда да, твое беспокойство было бы обоснованным. Но у нашего князя достаточно хороших советников. Он не нуждается в еще одном. Так что пускай лучше он думает, что я ничего не понимаю, — тогда он не будет беспокоиться из-за того, что я беспокоюсь. Когда он вспомнит обо мне, то весело улыбнется, а затем полностью сосредоточится на стоящей перед ним задаче. Быть может, таким образом я помогу ему вернуться обратно.

— Конечно же, в этом не может быть сомнений, — сказала другая из ее дам. — Князь Масамунэ — величайший воин на Сикоку.

— Сикоку — это щепка на волнах, — сказала госпожа Киёри, — а прочие острова Японии — всего лишь щепки покрупнее. Великий хан монголов повелевает армиями, исчисляющимися в миллионах. Он и его предки завоевали государства, во много раз превосходящие величиною это незначительное место. Куда более вероятно, что наш господин погибнет в битве.

Они в молчании прошли во дворик, где играли дети. Там они присоединились к детским играм и не говорили более о войне.

— Масамунэ!

Гэнгё, князь Хакаты, был потрясен, увидев, как один из его злейших врагов спешит ему на помощь.

Масамунэ поклонился и широко улыбнулся. Смятение, написанное сейчас на лице Гэнгё, уже само по себе искупало невзгоды трудного пути.

— Мы пришли, чтобы помочь вам изгнать наглых захватчиков.

— Глубоко вам признателен. К несчастью, мы еще не готовы изгнать их. Быть может, теперь, с вашей помощью, у нас появится надежда замедлить их продвижение и продержаться до подхода армии сёгуна.

— Вздор! Когда монголы явились сюда семь лет назад, мы разбили их и обратили в бегство первым же ударом.

Если бы Масамунэ потрудился припомнить подробности, он вспомнил бы, что все было не совсем так. Сражение было тяжким и кровопролитным, и вполне возможно, что если бы не налетел ветер и не отогнал их корабли, монголы одержали бы верх. Но его представление о первом вторжении приняло совершенно другой вид, благодаря преувеличенно геройским повествованиям.

— На этот раз их больше, — сказал Гэнгё, — намного больше.

— Ну и что? Давайте ударим немедленно. Разве варвары смогут выстоять перед атакой самураев?

Гэнгё жестом предложил Масамунэ следовать за ним. Он провел его к земляному валу, с которого открывался вид на прибрежную равнину.

— Взгляните сами.

Бухта Хаката была заполнена кораблями; их было сотни, и новые сотни шли от горизонта. Те монголы, что уже высадились, устроили военные лагеря, тоже обнесенные земляными валами. На взгляд Масамунэ, тут было около двенадцати тысяч монголов. Тех, которых он видел. Но их лагеря тянулись вдоль берега, насколько хватает глаз, и уходили в западные холмы. Если же с кораблей сошли все войска, то, значит, в Японии уже находится около пятидесяти тысяч монголов, и новые тысячи плывут сюда.

— Лошади, — сказал Гэнгё. — Видите? У них тоже есть лошади. Много лошадей. Должно быть, все, что мы слыхали о них — как они завоевали Китай и Корею, и неведомые империи на далеком западе — все это правда. Мы несколько раз схватывались с ними. Их умение биться верхом превосходит всякое воображение. Я не помню, чтобы они прежде так дрались. — Несомненно, воспоминания Гэнгё тоже претерпели некоторые изменения. — Наши храбрые моряки из княжеств Чосу и Сацума проникают по ночам на вражеские корабли и убивают монголов во множестве. Но на место каждого убитого приходит десять новых.

— А что они сгружают сейчас?

— Эти трубки и цилиндры? — Вид у Гэнгё был чрезвычайно встревоженный. — Не знаю. Но они направляют их в нашу сторону.

— А когда должна прибыть армия сёгуна? — спросил Масамунэ.

— Завтра. Или послезавтра. Монголы, возможно, атакуют нас в полдень.

Несколько минут Масамунэ и Гэнгё в молчании наблюдали за монголами. В конце концов Масамунэ сказал своему заместителю:

— Отведи лошадей в безопасное место. Приведи сюда наших воинов пешими, с луками.

Он повернулся к Гэнгё.

— Они должны пересечь широкую открытую полосу, чтобы добраться до нас. Мы сразим их ливнем стрел еще на полдороге.

— Ты! — монгол — командир тумена ткнул пальцем в Эрогута. — Выводи свой отряд. Пойдешь в первых рядах.

— Монгольские псы! — сказал Эрогут брату. — Они посылают нас на смерть. А потом поскачут по нашим трупам к победе. Трусы!

— Мы не умрем, — сказал брат. — Вспомни, что говорила мать. Наша кровь переживет жирного Хубилая. Когда монголы исчезнут, нюргенские орды воспрянут снова.

Эрогут ничего на это не ответил. Его младший брат трогательно верил в слова матери. Подобно прочим их выжившим соплеменникам-нюргенам, он считал ее чародейкой, происходящей от легендарной Танголун, которая якобы повелела великому Атилле идти за солнцем, в земли, предназначенные гуннам самой судьбой. Те же самые легенды называли нюргенов родичами гуннов, извечных врагов монголов. Все это чушь и детские сказочки. Эрогут не верил, что Танголун или даже Атилла и вправду были настолько велики, как о них рассказывают. Что же касается возрождения нюргенских орд — и как же они, интересно, воспрянут, если их едва наберется не то, что на племя — хотя бы на клан, — а орда должна состоять не менее чем из сотни племен? Нет, он с братом и их родичи, последние на свете воины-нюргены, умрут здесь, в этом треклятом месте, именуемым Японией. Они проиграли, а ненавистные монголы победили. Но они умрут не в одиночку.

— Они пошлют нас против этих укреплений над берегом, — сказал Эрогут. — Они пошлют вместе с нами уйгуров, и калмыков, и киданей. Старайтесь укрыться за ними. Монголы пойдут за нами по пятам, словно собаки, пожирающие дерьмо — да они и есть собаки. Как только мы достигнем вершины холма, разворачивайтесь и убивайте монголов.

— А как же японцы? — спросил один из двоюродных братьев Эрогута. — Они же нападут на нас, как только мы повернемся к ним спиной.

— Не нападут, — сказал Эрогут, хотя сам нисколечко не верил в собственные слова. — Они увидят, что мы — враги их врагов, и будут сражаться плечом к плечу с нами.

— Эрогут, ты — вождь нашего клана, и мы будем повиноваться тебе, — сказал другой двоюродный брат, — но здешние дикари поклоняются смерти. Когда их охватывает жажда крови, они уже не останавливаются, чтобы подумать. Я согласен с нашим братом. Они нападут на нас сразу же, как только мы окажемся уязвимы.

— Если ты все равно должен умереть, то как ты предпочтешь умирать — сражаясь за этих стервятников, монголов, или против них? — спросил Эрогут. Это заставило всех спорщиков умолкнуть. Остатки великих нюргенских орд закрепили доспехи на своих лошадях, подогнали собственные доспехи и выехали в первый ряд, где стояла тяжелая кавалерия. За спиной у них китайские артиллеристы изготовились к стрельбе.

Земля задрожала от грома копыт монгольской конницы. Кавалеристы неслись вперед рядами, выставив копья.

— Пока они не доберутся до подножия холма — не стрелять! — приказал своим людям Масамунэ.

За миг до того, как конники доскакали до холма, из труб, установленных монголами на берегу, вырвалось пламя, сопровождаемое клубами дыма и ревом, подобным реву разъяренного ветра, а мгновение спустя произошло невероятное — в небе среди бела дня вспыхнули звезды и целые созвездия. Люди Масамунэ остались на месте. Но многие другие самураи с криками ужаса кинулись прочь.

— Залп! — скомандовал Масамунэ.

Его лучники уложили наповал множество монголов, но их было немного, а монголов — слишком много. Они с легкостью пробили бреши в укреплениях самураев, и вскоре их море захлестнуло бы японцев — но когда это уже казалось неминуемым, правый фланг монгольских кавалеристов вдруг развернулся и накинулся на своих же. Боевой клич этих отступников был иным, не таким, как у прочих. Масамунэ показалось, что они кричат: «На-лю-ге-о-до-су!»

Внезапная измена в собственных рядах вызвала замешательство среди монголов. Хотя они имели преимущество и в численности, и в расположении, монголы остановили атаку и отступили. За время последовавшего затишья отступник, оказавшийся неподалеку от Масамунэ, ударил себя кулаком в грудь.

— Нет монгол, — сказал он на ломаном китайском. — Да нюрген. — Произнеся это, он указал на своих сотоварищей — те тоже ударили себя в грудь, — и сказал. — Нюргены.

— Мой господин, они говорят, что они не монголы? — уточнил заместитель Масамунэ.

— Очевидно, они, — Масамунэ, едва не сломав язык, попытался повторить варварское слово, — на-лю-ге-на.

— А что такое на-лю-ге-на?

У них над головами снова вспыхнули звезды и созвездия. Самураи изо всех сил вжались в землю. Масамунэ выплюнул грязь изо рта.

— Они — враги монголов, — сказал он. — Что еще тебе требуется знать?

На этот раз вспышки звезд сопровождались оглушительным ревом на берегу, свистом рассекаемого какими-то предметами воздуха и, несколькими мгновениями спустя, ужасающими взрывами в рядах японцев.

— Вставайте! — закричал Гэнгё. — Они снова наступают!

Многие из вставших самураев поднялись вовсе не для того, чтобы занять свои места на земляном валу — нет, они развернулись и бросились бежать. Тщетно. Продолжающийся град взрывов превращал людей в кровавые ошметки мяса и костей, вне зависимости от того, стояли они или спасались бегством.

Вторая волна монголов снова преодолела укрепления, и враги-конники оказались среди самураев, орудуя мечами и копьями. За конниками шли пешие воины со странными луками, стрелявшими короткими стрелами. Одна такая стрела ударила Масамунэ в грудь и с легкостью пробила доспех.

Он вскрикнул. Короткая вспышка боли, а потом ничего — лишь голова закружилась и тело сделалось невесомым. Какой-то монгол уже занес копье, чтобы прикончить его. Масамунэ был так слаб, что даже не мог поднять свой меч. Но тут тот на-лю-ге-на, что первым заговорил с ним, отбил копье и ткнул монгола своим коротким, обоюдоострым мечом в подмышечную впадину. Хлынула кровь. Монгол упал.

Его на-лю-ге-нский спаситель улыбнулся Масамунэ и сказал.

— Не бояться. Жить! Жить!

Масамунэ потерял сознание.

Когда он снова открыл глаза, его заместитель перевязывал ему рану.

Монголы исчезли. Вокруг бродили самураи, помогая своим раненым и добивая монголов. Самураи победили — во всяком случае, пока что. Масамунэ увидел, что все на-лю-ге-на лежат вокруг мертвыми. Нет, один еще дышал. Масамунэ видел, как приподнимается его грудь. Один из людей Гэнгё подошел к на-лю-ге-на и уже занес меч, чтобы заколоть его.

— Стой! — приказал Масамунэ. — Это не монгол.

— Он выглядит, как монгол.

— Идиот! Ты будешь спорить со мной?

— Нет, князь Масамунэ. Ни в коем случае. — Воин поклонился.

— Перевяжи его.

— Слушаюсь, господин. Но он очень тяжело ранен. Вероятно, он все равно умрет.

— Если он умрет, мы помолимся за его душу и за то, чтобы ему был дарован покой. Но позаботься, чтобы он не умер.

Этот на-лю-ге-на спас ему жизнь. Масамунэ отплатит ему тем же, если сможет.

Эрогут не умер, но все прочие умерли. Его родной брат, и двоюродные, и прочие последние его родичи — все ушли. Эрогут улыбался сквозь горячечный жар и боль, пока повозка, в которой его везли, покачивалась из стороны в сторону. Его мать приобрела славу чародейки и провидицы, благодаря уму и удачному сочетанию счастливых догадок и неустанного самовосхваления; она постоянно читала заклинания или впадала в транс — вместо того, чтобы заботиться о муже и детях. Теперь ото всех нюргенских орд остался он один. Если им суждено воспрясть, то только через него, Эрогута, сына Тангута, потомка нюргенов с реки Красного Дракона и гор Синего Льда. Но ни реки Красного Дракона, ни гор Синего Льда больше не было. Монголы дали им новые имена, когда завоевали его племя. А вскорости не будет больше и нюргенов. Эрогуту хотелось еще один, последний раз увидеть мать, чтобы рассмеяться ей в лицо.

Повозка доставила Эрогута на другой остров, именуемый, как он позднее узнал, Сикоку. Самурай, рядом с которым он сражался, Масамунэ, был правителем княжества Акаока. Туда они и прибыли. Хотя Масамунэ вел себя, как настоящий хан, его княжество было настолько невелико, что вряд ли вообще заслуживало подобного названия. Даже монгол — а на взгляд Эрогута, их способности наездника были совершенно незаслуженно расхвалены, — мог бы проскакать от одной его границы до другой меньше чем за день.

Поначалу Эрогут и его новый господин разговаривали на ломаном китайском.

— Мое имя Масамунэ. Я — князь Акаоки. Ты?

— Мое имя Эрогут. Я из страны нюргенов. Ее нет больше.

— Твое имя? — переспросил Масамунэ. На лице его отразилось замешательство.

— Эрогут.

— Э-о-го-чу?

— Э-ро-гут.

— Э-ло-ку-чо?

Эти японцы были безнадежны. Их язык был настолько прост, что они не способны были выговаривать незнакомые слова, даже самые простые.

— Гут, — сказал Эрогут, сократив имя, как если бы разговаривал с несмышленым ребенком.

— А! — отозвался наконец-то удовлетворенный Масамунэ. — Го.

— Да, — согласился Эрогут, сдаваясь. — Мое имя Го.

Так с тех пор и стало.

Го очень быстро выучил язык японцев. Слова в нем были нетрудные, поскольку состояли всего из нескольких звуков. Японцы кое в чем были похожи на монголов. Они любили войну. Как только монголы были изгнаны с их берегов, — их, как и во время первой попытки вторжения, прогнала буря, — Масамунэ тут же начал сражаться сперва со своим соседом с востока, затем — со своим соседом с севера, по причинам, которых Го не понимал. Похоже, честь здесь ценилась выше, чем земли, рабы, лошади или торговые пути. Никаких других причин быть не могло, поскольку манера самураев вести сражение — странное скопище множества поединков, где каждый воин искал противника равного ранга — гарантировала, что битва почти наверняка не завершится неоспоримой победой одной из сторон. Их армии не были армиями в том смысле, какой вкладывали в это слово организованные нюргены, а скорее буйными, героическими, нескоординированными толпами.

Когда самураи рассказывали истории о своих сражениях, они преувеличивали не только свое мужество, но и мужество своих врагов, и оплакивали их смерть так же, как смерть своих соратников. В одной битве вражеский предводитель, толстый прыщавый юнец лет двадцати умер, придавленный собственной упавшей лошадью, когда обратился в бегство. Позднее же, в рассказах этот предводитель превратился в юношу почти ослепительной красоты, его мужества хватило бы на тысячу храбрецов, а его смерть превратилась в трагедию, исполненную почти невыносимой печали. Го наблюдал, как Масамунэ и его самураи пили рисовое вино и рыдали, оплакивая павшего героя. Однако же эти самые люди хорошо знали вражеского предводителя, не раз сходились с ним в стычках и знали, что он не был не только красивым, но даже и сколько-нибудь миловидным, а что до его мужества… ну, много ли мужества — не говоря уже о умении и удаче — требуется, чтобы развернуть коня таким образом, чтобы он упал на своего всадника и сломал ему шею?

Так Го остался жить среди этих все чрезмерно драматизирующих, но, несомненно, храбрых варваров, сражался вместе с ними в их бессмысленных, не приводящих ни к какому результату битвах, пил вместе с ними, пел вместе с ними, и — куда ж деваться-то? — пересказывал те же самые нелепые враки про сотрясающую небо силу духа, ослепительную красоту и бесстрашие и дерзость перед лицом смерти. Они жили исключительно ради войны, пьянства и сказок о собственном мужестве.

Го чувствовал себя, как дома. До того, как дед Хубилая Жирного, Чингиз Проклятый, согнал воедино все степные племена, заставил всех их сделаться монголами и дал им приказ завоевать мир, нюргены были очень похожи на этих японцев. Возможно, его мать была не так уж неправа. Возможно, эти полудикие островитяне и есть новые нюргенские орды. Эта мысль забавляла Го.

Князь Масамунэ высоко оценил умение Го управляться с лошадьми. Благодаря его обучению, самураи княжества Акаока вскорости научились действовать быстро перестраивающимися отрядами, а не скопищем одиночек, а эти отряды могли распадаться на более мелкие группы или сливаться в отряды покрупнее. Днем для передачи команд на дальние расстояния использовались флаги. Ночью той же цели служили фонари и горящие стрелы. Это была та самая тактика, которую гунны использовали на протяжении веков, когда степи Восточной Азии находились в их власти, та тактика, которую унаследовали его родичи нюргены — та самая тактика, которую украли монголы и обратили против них.

Весной второго года, проведенного Го среди японцев, кавалеристы Акаоки — Го так хорошо их выучил, что теперь они ездили верхом, словно нюргенские воины древности, — схватились с неповоротливой армией регента Ходзё, превосходившей их по численности в десять раз, и уничтожили ее в сражении на берегу Внутреннего моря, устроив настоящую бойню. Когда они вернулись после битвы, Масамунэ отдал свою младшую, самую красивую наложницу Го в жены. К исходу следующего года Го уже был отцом сына, которого он назвал Чиаки; он составил это имя из китайских иероглифов «чи», «кровь», дабы обозначить, что в мальчике течет кровь нюргенов, и «аки», «осень» — время его рождения.

И все было хорошо до тех пор, пока среди японцев не родился второй ребенок с нюргенской кровью в жилах. Тогда Го вспомнил, что кровь, текущая в его жилах и жилах двоих его детей, — это еще и кровь его матери-чародейки, и другой чародейки, жившей в древности, самой Танголун.

1867 год, дворец «Тихий журавль».

— Я вижу, вы трудитесь так же усердно, как и всегда, — сказал Гэндзи.

Эмилия с головой ушла в чтение — настолько, что даже не заметила, как он ступил на порог. Она заподозрила, что Гэндзи простоял там некоторое время, наблюдая за ней, прежде чем заговорить.

— На самом деле — недостаточно усердно, — сказала она, как можно небрежнее сворачивая свиток. Женская интуиция подсказала ей, что лучше — во всяком случае, пока что, — не упоминать, что здесь обнаружилась какая-то совершенно другая рукопись.

За шесть лет, прошедших с момента их знакомства, внешность Гэндзи почти не изменилась. И это несмотря на серьезные раны, полученные им в битве, на огромные усилия, требующиеся от политического лидера в обстановке почти непрекращающегося кризиса, на необходимость разбираться с запутанной паутиной заговоров, к которым так или иначе были причастны и император в Киото, и сёгун в Эдо, и мятежные князья запада и севера Японии. Кроме того, ему еще приходилось беспокоиться из-за возможного иноземного вторжения — военные корабли Англии, Франции, России и Соединенных Штатов постоянно торчали в японских территориальных водах. Но мало всего этого — приходилось принимать во внимание еще и Каваками Саэмона.

Саэмон был сыном бывшего непримиримого врага Гэндзи, Каваками Эйти, который в момент своей смерти — от меча Гэндзи — занимал должность главы тайной полиции сёгуна. Саэмон был старшим сыном Каваками, не от жены, а от наложницы, и, предположительно, ненавидел своего отца. Когда они с Гэндзи встретились вскоре после того злосчастного инцидента, Саэмон всячески выказывал дружелюбие. В дальнейшем они с Гэндзи занимали одинаковую позицию в вопросе реставрации. Они оба содействовали ликвидации сёгуната и возвращения императора к власти после тысячи лет политического упадка. Кажется, Гэндзи ему доверял. Эмилия — нет.

Сэами слишком походил на отца в двух вопросах. Первым была внешность. Он был красив и исполнен самомнения, а Эмилия не верила мужчинам, придающим чрезмерное значение внешности. Вторым, и более важным, было поведение. У Эмилии всегда было такое ощущение, будто Сэами никогда не имеет в виду того, что сказал, и не говорит то, что имеет в виду. Не то, чтобы он совсем уж лгал. Это было скорее впечатление — впечатление увертливости, ненадежности, склонности к предательству, — чем установленный факт. Возможно, наибольшие сомнения Эмилии внушала одна-единственная деталь. Ей не верилось, что сын может вправду испытывать дружеские чувства к человеку, убившему его отца.

Эмилия улыбнулась, в ответ на улыбку Гэндзи. Его улыбка была все такой же беспечной, и он по-прежнему выглядел, как знатный юноша, которого интересуют исключительно развлечения. Эта внешность вводила врагов Гэндзи в заблуждение; они не принимали его всерьез, и многим эта ошибка стоила жизни. Похоже, вокруг Гэндзи с внушающей беспокойство частотою случались кровопролития, и это было еще одним фактором, заставившим Эмилию увериться в том, что ей пора покинуть Японию.

Она еще не сказала Гэндзи о полученных ею предложениях руки и сердца, и никак не дала понять о своем намерении уехать. Эмилия боялась, что если она скажет об этом Гэндзи преждевременно, он скажет или сделает что-нибудь такое, что разрушит ее хрупкую решимость. Любовь вынуждала ее уехать, но та же любовь с легкостью могла и помешать ей уехать. Она была в безопасности до тех пор, пока Гэндзи не ответил на ее чувства. Жить так было больно, но боль можно было вытерпеть. Зато она была с ним.

Затем начали появляться эти розы. Что это могло означать, кроме как возникновение у Гэндзи тех же самых чувств, какие она уже давно питала к нему? Эмилию не волновала ее собственная судьба. Она готова была совершить любой грех, вынести любое осуждение, лишь бы быть рядом с ним, до тех пор, пока ее присутствие помогало ему двигаться к христианским добродетелям. Но она отчаянно не желала, чтобы Гэндзи пострадала из-за нее. Если она уступит своим чувствам, на Гэндзи обрушатся бесконечные проблемы, и со стороны его соотечественников, и со стороны европейцев, для которых нестерпима сама идея, что какой-то азиат, будь он хоть трижды князь, может жениться на белой женщине. Это сильно повредит стараниям Гэндзи ввести Японию в семью цивилизованных наций. И все-таки Эмилия отмела бы эти доводы вместе с остальными, если бы могла быть уверена, что все это — часть платы за спасение его бессмертной души. Такова была стоящая перед нею дилемма. Поможет ли это ей спасти его или еще на шаг подтолкнет его к вечным мукам?

— Я вижу, ваш тайный поклонник и сегодня принес вам розу, — заметил Гэндзи.

— Определенно, он умеет быть незаметным, — сказала Эмилия. — Его никто никогда не видел, и он никогда не оставляет ни малейшего намека на то, кем он мог бы быть. — Она знала, что ей следовало бы на этом и остановиться, но она не сумела сдержаться и добавила: — Это не очень благородно с его стороны.

— Я полагал, что подобные анонимные знаки внимания считаются на Западе вполне приличными. Я ошибался?

— В течение некоторого времени — быть может. Но за шесть месяцев это начинает уже не льстить, а вызывать беспокойство.

— Но почему?

— Невольно встает вопрос: почему он так долго не хочет обнаружить себя? Быть может, его мотивы не вполне здравы?

— Быть может, ваш почитатель не может назвать себя по каким-то веским причинам, — сказал Гэндзи. — Быть может, самое большее, на что он может надеяться — это восхищаться вами издалека.

Эмилия, не успев сдержаться, выпалила:

— Тогда это трусость!

Гэндзи улыбнулся.

— Избыток мужества, проявленного в неподходящих условиях, в неподходящем месте и в неподходящее время, может привести к куда худшим последствиям, чем трусость.

— Это звучит, как прямая противоположность тому, что сказало бы большинство самураев, — сказала Эмилия, потом подчеркнуто добавила, — князь Гэндзи.

— В самом деле? Быть может, мне следует отказаться от моих двух мечей и самурайской прически.

— Но не сегодня, — сказала она.

— Нет, не сегодня.

Эмилия встала и притворилась, будто внимательно разглядывает небо. Если бы ей удалось подтолкнуть его к прямому признанию — любому признанию, — ее жизнь стала бы намного проще. Неужто любовь заставила ее неверно истолковать то, что было всего лишь знаками дружеского внимания с его стороны? Если да, то романтический кризис существовал лишь в ее воображении.

— Может пойти дождь, — сказала Эмилия. — Мы будем обедать в помещении?

— Как вам угодно.

Эмилия приготовила сэндвичи с огурцами, которые недавно попробовала в британском посольстве. Она обнаружила, что сочетание нарезанных овощей с соусом, который она готовила из взбитых желтков и сметаны весьма освежает во время влажной ранней осени в Эдо. Во время трапезы Гэндзи был необычно тих; это с равным успехом могло означать и то, что он прилагает все усилия, чтобы не подавиться пищей, которую он находит отвратительной, и то, что он по-прежнему размышляет об розах, приносимых таинственным поклонником. Эмилия решила на всякий случай перестраховаться и впредь не включать в меню сэндвичи с огурцами.

До сих пор все ее усилия расширить стол Гэндзи за счет включения туда привычной для европейцев еды терпели полное и безоговорочное поражение. Надо признать, она сама ничуть не больше приспособилась к японской кухне. В нее входило множество странных обитателей моря — зачастую их даже не готовили, а ели сырыми, отрезая кусочки от еще живых существ. Одна лишь мысль об этом отравила ей вкус огурца. Эмилия едва справилась с приступом тошноты, проглотила откушенный кусочек сэндвича и быстро запила его чаем.

— Что-то не так? — спросил Гэндзи.

— Вовсе нет, — сказала Эмилия, откладывая сэндвич. — Просто я сегодня не очень голодна.

— И я тоже, — сказал Гэндзи, с явным облегчением последовав ее примеру.

Некоторое время они сидели в молчании. Эмилия пыталась угадать, о чем он сейчас может думать. Быть может, пытается угадать, о чем думает она? Смешно. Чистой воды самомнение, и полный вымысел к тому же. В подобных фантазиях нету смысла. Эмилия переключила внимание на более подходящую тему, — возможно, наиболее подходящую для расспросов.

— У меня к вам вопрос касательно свитков «Судзумэ-но-кумо». Правда, это скорее любопытство, чем действительно вопрос, имеющий отношение к переводу. А что, эти предполагаемые пророчества, предсказания о будущем всегда являются в видениях?

— Вы прочли о предсказаниях, делавшихся на протяжении нескольких столетий — и многие из которых уже исполнились, — и вы по-прежнему называете их «предполагаемыми»?

— Как я уже много раз говорила, лишь пророки Ветхого завета…

— …способны были видеть будущее, — договорил вместо нее Гэндзи. — Да, вы действительно много раз это говорили. Я не понимаю, как вы совмещаете эту веру с тем, что прочли в свитках.

— Если вы предпочитаете не отвечать на мой вопрос, то просто так и скажите, — сказала Эмилия несколько более раздраженно, чем намеревалась.

— С чего бы вдруг мне предпочитать не отвечать? Ответ — да. Всякий проблеск будущего всегда приходит в видении.

— Их никогда не приносит какой-нибудь неожиданный посетитель?

— Посетитель? — Кажется, впервые на памяти Эмилии Гэндзи оказался сбит с толку.

— Да, — сказала Эмилия. — Может быть, посланец.

— Но какой посланец может что-либо знать о будущем?

— Ну, конечно же, он не может. Но, возможно, провидец может как-нибудь по-особому истолковать какое-нибудь обычное донесение.

Поиск по сайту: