Роза «Американская красавица» 3 страница

Внутри же все обстояло иначе. Как всегда в начале медитации, Гэндзи обнаружил, что развлекается фантазиями и предположениями, вместо того, чтобы позволить им уйти.

Сперва он думал о Хэйко, потом — о ее нынешней недостижимости; затем его мысли быстро перешли на трех только что ушедших служанок. Умэ, самая полненькая и самая игривая из трех, вполне могла бы отвлечь его от мыслей о преждевременном любовном свидании. Возможно, он поторопился, отпустив ее.

Это навело его на мысль о своей недавней беседе с христианским миссионером. Этот миссионер со всей серьезностью подчеркивал важность того, что он именовал «верностью». Он утверждал, что, единожды женившись, мужчина-христианин не спит ни с кем, кроме собственной жены. Гэндзи был поражен до глубины души. Нет, он не поверил миссионеру. То, что он говорил, было невозможно. Подобное поведение было настолько неестественным, что даже чужеземцы, какими бы странными они ни были, не могли следовать подобным принципам. Его поразило другое: что этот человек, миссионер, утверждал это с такой серьезностью. Конечно же, все люди лгут, но только глупцы говорят ложь, которой не поверит никто. Гэндзи было любопытно, что же двигало миссионером.

Предположим, его мотивы не причинят беспокойства дедушке. С пятнадцати лет наделенный даром предвидения и на протяжении многих лет удостоенный поразительного потока точных видений, Киёри не любопытствовал и не строил догадок, а просто знал. Киёри сказал Гэндзи, что у него будут три видения, и только три, на протяжении всей его жизни. Он также заверил внука, что этих трех видений будет достаточно. Гэндзи понятия не имел, как три видения могут осветить всю его жизнь. Но дед никогда не ошибался, а потому ему следует в это верить, даже если он не может ничего с собою поделать и перестать из-за этого беспокоиться. Ему уже двадцать четыре года, а он еще не узрел ни малейшего проблеска будущего.

Эх, опять он размышляет вместо того, чтобы позволить мыслям уйти! К счастью, он спохватился прежде, чем эти мысли завели его слишком далеко. Гэндзи глубоко вдохнул, выдохнул и начал очищать сознание.

Прошел час. А может, минута. Во время медитации время течет иначе. Гэндзи почувствовал на лице тепло солнечных лучей. Он открыл глаза. И вместо того, чтобы увидеть сад…

…Гэндзи обнаружил, что находится среди огромной толпы вопящих людей; все они были одеты в некрасивые, лишенные всякого изящества наряды чужеземцев. Ни у кого волосы не были собраны в хвост на макушке, как подобало самураям. Вместо этого у всех волосы были в беспорядке, словно у безумцев или заключенных. Гэндзи по привычке первым делом огляделся, выясняя, есть ли рядом оружие, от которого ему, возможно, придется защищаться, и ничего не увидел. Оружия не было ни у кого. Это должно было означать, что среди присутствующих нет самураев. Гэндзи попытался проверить, при нем ли его мечи. Но он не мог по своей воле пошевелить головой, глазами, руками, ногами, и вообще какой-либо частью тела. Он неумолимо двигался по длинному проходу, пассажир в своем собственном теле. По крайней мере, так он предполагал — что находится в собственном теле, хотя не видел его, — лишь замечал боковым зрением собственные руки, пока продолжал двигаться к возвышению.

Сидевший на помосте седой мужчина ударил по столу деревянным молоточком.

— Тихо! Тихо! Парламент — тихо!

Его голос потонул в потоке противоречивых возгласов, обрушившихся на Гэндзи с обоих сторон.

— Будь ты проклят!

— Банзай! Ты спас японский народ!

— Ты опозорил нас! Вспомни о чести и покончи с собой!

— Да защитят тебя все боги и все будды! Да пребудет с тобой их благословение!

Эти выкрики сообщили Гэндзи, что его ненавидят и почитают почти с равным пылом. Благословения раздавались в основном из левой половины зала, проклятия — из правой. Гэндзи приветственно помахал рукой тем, кто сидел слева. Когда он проделал это, тот Гэндзи, который был пассажиром, смог увидеть, что рука действительно принадлежит ему, хотя, возможно, на ней сильнее отразился ход времени.

Мгновением спустя справа раздался выкрик:

— Да здравствует император!

С той стороны прохода к Гэндзи кинулся какой-то юноша. Волосы его были очень коротко подстрижены. В руках он держал короткий меч, вакидзаси.

Гэндзи попытался защититься. Но тело ему не повиновалось. И пока он следил за происходящим, юноша глубоко всадил клинок в живот Гэндзи. И Гэндзи — кем бы он там ни был, пассажиром или кем иным — ощутил удар и жжение, как если бы его ужалила какая-то огромная ядовитая тварь. В лицо юноше ударила струя крови. Мгновение спустя Гэндзи сообразил, что это его кровь. Внезапно тело его обмякло, и он упал на пол.

Среди лиц, склонившихся над ним, оказалось лицо необычайно красивой молодой женщины — и красота ее тоже была необычной. У нее были светло-карие глаза и каштановые волосы; а черты лица — странно подчеркнутые и эффектные, и чем-то напоминали лица чужеземцев. Она кого-то напомнила Гэндзи, хоть он и не мог понять, кого именно. Женщина опустилась на колени рядом с ним и, не обращая внимания на кровь, обняла его.

Она улыбнулась ему сквозь слезы и произнесла:

— Ты всегда будешь моим Блистательным Принцем.

Игра с его именем. Гэндзи. Так звали героя древнего романа.

Гэндзи почувствовал, что его тело пытается что-то сказать, но губы не повиновались. Он увидел, что на длинной, изящной шее женщины что-то поблескивает. Медальон с изображением стилизованного цветка. А потом он ничего больше не видел, ничего не слышал, ничего не ощущал…

— Господин Гэндзи! Господин Гэндзи!

Гэндзи открыл глаза. Рядом с ним стояла на коленях служанка Умэ, и на лице ее было написано беспокойство. Он приподнялся на локте. Оказалось, что, потеряв сознание, он вывалился из комнаты и очутился в саду.

— Господин, с вами все в порядке? Простите, что я вошла к вам без дозволения. Я дежурила снаружи и услышала глухой удар, а когда я позвала, вы не ответили.

— Со мной все в порядке, — ответил Гэндзи. Он оперся на служанку и уселся на террасе.

— Может, вызвать доктора Одзаву? — предложила Умэ. — Просто на всякий случай.

— Да, возможно. Пошли кого-нибудь за ним.

— Слушаюсь, господин Гэндзи.

Умэ поспешно кинулась к двери, шепотом отдала приказание другой служанке, ожидавшей там, и поспешно вернулась обратно.

— Господин, может, принести вам чаю?

— Не надо. Просто посиди со мной.

Что это было? Какой-то припадок? Или, наконец-то, одно из обещанных ему видений? Но ведь не может же быть, чтобы это и вправду было оно! Если это было видение, то это было видение его собственной смерти. Какая с него польза? Гэндзи ощутил глубинный, холодный страх, какого никогда прежде не испытывал. Быть может, ему предназначено не стать провидцем, а еще в молодости лишиться рассудка. Такое нередко случалось в их семействе. У Гэндзи до сих пор кружилась голова, от падения и видения — или сна, или галлюцинации — и он потерял равновесие.

Умэ мягко поддержала его, подставив собственное тело.

Гэндзи прислонился к ней; ему по-прежнему было очень страшно. Нужно будет сегодня же отправить деду письмо и попросить его незамедлительно приехать в Эдо. Только Киёри сможет объяснить, что же с ним случилось. Только Киёри сможет отыскать в этом смысл, если смысл действительно есть.

Но прежде, чем гонец успел уехать, во дворец прибыл другой гонец — из замка «Воробьиная туча».

Окумити-но-ками Киёри, воин и провидец, глубоко почитаемый князь Акаоки, правивший княжеством в течение шестидесяти четырех лет, скончался.

Глава 2

Роза «Американская красавица»

Излюбленное высказывание самураев гласит: «Первая мысль после пробуждения — о смерти. Последняя мысль перед сном — о смерти». Такова мудрость никогда не рожавших глупцов.

Вместо того, чтобы верить слабаку, видящему только смерть в крови, найди человека, который вместо этого видит жизнь.

Первая мысль после пробуждения — о жизни!

Последняя мысль перед сном — о жизни!

Лишь такой человек знает, что смерть и без того приходит достаточно скоро.

Лишь такой человек воистину способен постичь сердце женщины.

«Аки-но-хаси» (1311)

1867 год, дворец «Тихий журавль», Эдо.

Тоска, владевшая Эмилией Гибсон, была столь велика, что Эмилия каждое утро просыпалась от того, что ей снился ветерок, несущий запах цветущих яблонь. Это не было более воспоминанием о Яблоневой долине ее детства, порождающим болезненную пустоту в груди, ни грезой о ветре, несущем утраченное благоухание садов с берегов реки Гудзон. Нет, Эмилия скучала по другой Яблоневой долине, лощине с какой-нибудь сотней яблонь, расположенной на расстоянии полета стрелы от замка «Воробьиная туча».

То, что она скучает по какому-то месту в Японии, уже само по себе указывало на то, как долго Эмилия пробыла вдали от Америки. Со времен ее отъезда прошло более шести лет, и почти столько же — с тех пор, как она последний раз думала о доме. Ей тогда было шестнадцать. Сейчас ей уже двадцать три, а чувствует она себя намного старше. За прошедшие годы она потеряла своего жениха, своего лучшего друга, и, — что, возможно, еще существеннее, — свои представления о должном. Знать, как правильно, и делать, как правильно — оказалось, что это две совершенно разные вещи. Чувства не настолько легко контролировать, как того требует логика. Эмилия влюбилась, хотя ей и не следовало этого делать.

Эмилия встала с постели. Кровать у нее была с четырьмя столбиками и пологом; Роберт Фаррингтон, военно-морской атташе при американском посольстве, заверил ее, что таков последний писк моды в Соединенных Штатах. Именно по его совету Эмилия и заказала такую кровать. Смущение, в которое ее повергало обсуждение столь интимного предмета меблировки с человеком, с которым они не были связаны родственными узами, было побеждено необходимостью. Ей просто больше не с кем было посоветоваться. Жены и дочери тех немногих американцев, что обосновались в Эдо, избегали ее общества. На этот раз не из-за ее красоты — или, точнее говоря, не в первую очередь из-за нее, — а из-за ее исключительно тесных взаимоотношений с азиатом. Как ей сказал лейтенант Фаррингтон, это вызвало целый скандал в посольских кругах.

— Но что в этом скандального? — спросила его Эмилия. — Я же христианка, миссионерка, я несу слово Христово, и для этого и пользуюсь покровительством князя Гэндзи. В наших отношениях нет ни капли недолжного.

— Это взгляд на проблему лишь с одной стороны.

— Прошу прощения, лейтенант Фаррингтон, — сказала Эмилия, напрягшись. — Я не понимаю, с какой еще стороны на нее можно глядеть.

— Ну пожалуйста! Мы же договорились, что вы для меня — Эмилия, а я для вас — Роберт. Лейтенант Фаррингтон — это звучит так отстраненно и так по-военному.

Они сидели в гостиной, выходящей в один из внутренних двориков дворца «Тихий журавль». Она была обставлена на западный манер, сперва — ради Эмилии, а затем — чтобы принимать здесь гостей-иностранцев.

— А разумно ли это, сэр? Не дам ли я тем самым пищу для нового скандала?

— Я ни на грош не верю этим слухам, — сказал Фаррингтон. — Но не можете же вы не признать, что обстоятельства делают подобные предположения неизбежными.

— Какие обстоятельства?

— Разве вы не видите?

Красивое лицо Роберта сделалось совсем мальчишеским, из-за одолевавшего его стремления все объяснить и из-за беспокойства.

Эмилии сделалось смешно, но она сдержалась. Хоть ее и подмывало рассмеяться, она все-таки взяла себя в руки.

— Нет, не вижу.

Роберт встал и прошел к двери, выходящей в сад. Он едва заметно прихрамывал. Роберт отрицал, что это было результатом какого-то несчастного случая, произошедшего во время войны. Однако же, посол сказал ей, что Роберт был ранен во время военных действий на Миссисипи, в ходе кампании, за время которой он не раз был поощрен за храбрость. Эмилию подкупала скромность Роберта. На самом деле, ее подкупало в нем многое, и не в последнюю очередь — то, что он способен был говорить по-английски. Возможно, именно этого Эмилии не хватало больше всего за годы ее жизни в Японии — звуков английской речи.

Дойдя до двери, Роберт повернулся к Эмилии. Очевидно, ему нужно было встать на некотором отдалении, чтобы сказать то, что он намеревался сказать. Лицо его по-прежнему было искажено.

— Вы — молодая незамужняя женщина, не находящаяся под защитой отца, мужа или брата, живете во дворце восточного деспота.

— Роберт, я не стала бы называть князя Гэндзи деспотом. Он — аристократ, вельможа, соответствующий скорее европейскому герцогу.

— Пожалуйста, дайте мне договорить, пока я набрался на это мужества. Как я уже сказал, вы — молодая женщина, и, более того — очень красивая молодая женщина. Одного этого уже хватило бы, чтобы в любых обстоятельствах порождать слухи. Но хуже того, этот «герцог», как вы его именуете, и с которым делите кров…

— Я не стала бы формулировать это подобным образом, — возразила Эмилия.

— …выделяется распутством даже среди их распутной знати. Ради Бога, Эмилия…

— Я вынуждена попросить вас не употреблять имя Господа всуе.

— Простите. Я забылся. Но, конечно же, теперь вы понимаете суть проблемы.

— Значит, для вас это выглядит так?

— Я знаю, что вы — женщина безупречной добродетели и непоколебимых моральных принципов. Меня заботит вовсе не ваше поведение. Меня куда больше страшат опасности, которые вам грозят в подобном месте. Отрезанная от мира, во власти человека, каждое слово которого — непреложный закон для его фанатиков-слуг, — здесь может случиться, что угодно, все, что угодно, и никто не сможет вам помочь.

Эмилия мягко улыбнулась.

— Я благодарна вам за ваше беспокойство. Но, правда же, ваши опасения не имеют под собою ни малейших оснований. Японцы ни в малейшей степени не согласны с той великодушной характеристикой, какую вы дали моей внешности. Среди них я считаюсь уродиной, похожей на огнедышащих демонов из их сказок. Уверяю вас, я — последняя в Японии женщина, которая могла бы внушить кому-нибудь неуправляемую страсть.

— Меня беспокоят не японцы в целом, — возразил Роберт. — А только один, конкретный японец.

— Князь Гэндзи — настоящий друг, — сказала Эмилия, — и джентльмен, соответствующий самым высоким требованиям порядочности. За этими стенами я в полнейшей безопасности, как нигде в Эдо.

— Самые высокие требования порядочности? Он постоянно сожительствует с проститутками.

— Гейши — не проститутки. Я же уже много раз объясняла вам это. Вы просто отказываетесь понимать.

— Он поклоняется золотым идолам.

— Нет, не поклоняется. Когда он кланяется статуе Будды, то просто выказывает почтение своим наставникам и предкам. И это я вам тоже уже объясняла.

Роберт, словно бы не слыша ее, продолжал:

— Он убил десятки ни в чем не повинных людей, в том числе женщин и детей, и послужил причиной множества других подобных убийств. Он не только потворствует самоубийству, что само по себе тяжкий грех, — он приказывал другим людям совершать самоубийство. Он рубил головы своим политическим противникам, или делал так, что они лишались головы, и усугублял эти зверства, отсылая отрубленные головы этих несчастных их родным и близким. Подобная жестокость просто не укладывается в голове! Боже мой, и вы называете это соответствием самым высоким требованиям порядочности?!

— Успокойтесь. Вот, выпейте чаю.

Эмилия нуждалась в паузе. На все те вопросы, которые затронул Фаррингтон, нетрудно ответить — на все, кроме одного. Об убийстве жителей той деревни. Быть может, если она обойдет его молчанием и ответит на остальные, Роберт не заметит?

Роберт уселся. Он тяжело дышал, словно разволновался от перечисления грехов Гэндзи.

— Простите, — спросил он, — а нельзя ли, случайно, попросить кофе?

— Боюсь, что нет. А вы действительно предпочитаете его чаю? — Похоже, кофе был одной из последних причуд в послевоенных Соединенных Штатах. — Мне оно кажется каким-то кисловатым, и от него расстраивается желудок.

— Думаю, это из-за непривычного вкуса. Во время войны, когда бразильский кофе был куда доступнее английского чая, я обнаружил, что кофе имеет одно огромное преимущество. Он, в отличие от чая, вызывает настоящий взрыв энергии.

— Я бы сказала, что у вас скорее избыток энергии, чем недостаток, — заметила Эмилия. — Возможно, вам в любом случае стоило бы пить поменьше кофе.

Роберт взял предложенный чай и улыбнулся.

— Возможно, — сказал он. По тому, как он улыбался, Эмилия поняла, что сейчас ей без особых трудов удастся увести разговор в другом направлении. То направление, в котором Роберт уже пытался свернуть в ходе нескольких предыдущих бесед, тоже имело свои опасности, потому Эмилия поспешила уцепиться за первую же подвернувшуюся тему.

— Роберт, следует ли мне еще раз объяснить вам насчет гейш и буддизма?

— Я допускаю, что ваши объяснения, если они соответствуют истине, можно счесть вескими и убедительными. — Он вскинул руку, останавливая Эмилию, которая уже готова была запротестовать. — И чтобы наконец прекратить спор, я готов признать их вескими.

— Благодарю вас. Далее: вы, будучи и сами человеком военным, наверняка знаете, что воинская традиция иногда требует, чтобы самурай сам лишил себя жизни. По нашим, христианским меркам это — смертный грех. Тут никаких вопросов быть не может. Но до тех пор, пока они не обратились в истинную веру, нам вряд ли следует судить их по стандартам, которые, на настоящий момент, совершенно для них неприемлемы.

— Мне это кажется чрезмерно гибкой точкой зрения для христианского миссионера, Эмилия.

— Я не соглашаюсь с этим обычаем. Я просто понимаю его, и прошу вас о том же.

— Хорошо, продолжайте.

— Что касается передачи голов, — Эмилия глубоко вздохнула и попыталась не представлять себе этого зрелища, но не вполне преуспела. Ей случалось видеть слишком много отрубленных голов наяву, — то здесь это считается достойным деянием. Если бы князь Гэндзи этого не делал, то это было бы нарушением того, что у самураев соответствует рыцарскому кодексу.

— Рыцарскому кодексу? Как вам только в голову пришло использовать это слово по отношению к подобной бессмысленной жестокости?

— Прошу прощения, госпожа Эмилия. — Ханако опустилась на колени у порога и поклонилась, коснувшись правой рукой пола; пустой левый рукав изящными складками лег рядом. — К вам еще один посетитель. Я сказала ему, что у вас гость, но он настаивал…

— О, как приятно видеть вас предающимся досугу, адмирал. Но вы действительно можете позволить себе тратить время на такие излишества? — Чарльз Смит улыбнулся и приподнял бровь, глядя на Роберта. Эмилия заметила, что он растягивает слова на манер жителя Джорджии — нарочито растягивает, как всегда в присутствии Роберта. — Разве не осталось каких-нибудь домов, которые можно ограбить, городов, которые можно сжечь, беззащитных мирных жителей, которых можно обстрелять из пушек?

Роберт вскочил.

— Я не намерен терпеть подобные оскорбления от такого предателя как вы, сэр!

— Джентльмены, пожалуйста, успокойтесь! — воскликнула Эмилия, но мужчины словно бы не слышали ее.

Чарльз коротко поклонился сопернику.

— Я к вашим услугам, сэр, в любое удобное вам время. И выбор оружия, сэр, тоже за вами.

— Роберт! Чарльз! Прекратите немедленно!

— Поскольку вызов бросил я, — сказал Роберт, — то выбор оружия за вами, сэр.

— Я вынужден отклонить ваше предложение, сэр, поскольку это даст мне слишком большое преимущество, а это нечестно, — заявил Чарльз. — Я, естественным образом, выбрал бы пистолет или шпагу, в то время как вы и вам подобные, насколько я понимаю, предпочитаете обстреливать своих противников из пушек или морить их голодом при осаде.

Если бы в этот момент Эмилия не бросилась между мужчинами, несомненно, драка разразилась бы прямо тут. К счастью, они оба сохранили еще достаточно здравомыслия, чтобы остановиться прежде, чем налетели на нее.

— Мне за вас стыдно, — сказала Эмилия, неодобрительно посмотрев сперва на одного, затем на другого. — Вы христиане и джентльмены, и должны были бы служить примером для здешних жителей. А вместо этого вы ведете себя, словно дикари, в худшей их манере.

— Я, несомненно, имею право ответить на намеренно нанесенное оскорбление, — заявил Роберт, гневно глядя на Чарльза, который, в свой черед, продолжал сверлить его взглядом.

— Если правда — это оскорбление, то вам, быть может, стоило бы задуматься о тех отвратительных деяниях, которые заставляют говорить об этой правде, — не остался в долгу Чарльз.

— Что может быть отвратительнее рабства? — спросил Роберт. — Мы правильно сделали, что положили ему конец, вместе с вашим сопротивлением.

Чарльз презрительно рассмеялся.

— Можно подумать, вам есть дело до судьбы хоть какого-нибудь негра! Это не причина, а всего лишь лживые оправдания!

— Если вы немедленно не прекратите этот спор, я буду вынуждена просить вас обоих удалиться! — заявила Эмилия. — А если я узнаю, что вы совершили друг над другом какое-либо насилие, я не сочту более возможным встречаться с вами. Никогда.

Судя по виду Роберта Фаррингтона и Чарльза Смита, они готовы были убить друг друга на месте, и, несомненно, эта готовность сохранится в обозримом будущем. Впрочем, Эмилия была уверена, что они этого все же не сделают, потому что ссора их была порождена не политикой вообще, и даже не последней войной в частности. Во-первых, хоть семья Чарльза и происходила из Джорджии, его предки уехали оттуда несколько поколений назад. Сам Чарльз родился в Гонолулу, в Гавайском королевстве, как и его родители. Он должен был со временем унаследовать плантацию сахарного тростника и ранчо, где разводили крупный рогатый скот — но он никогда не бывал в Джорджии. Более того, Эмилия знала из предыдущих бесед, что Чарльз сам был ярым аболиционистом и вносил значительные суммы в их поддержку. Нет, если говорить начистоту, гнев молодых людей был порожден тем, что оба они стремились завоевать руку Эмилии.

Отчего, интересно, мужчины думают, будто могут завоевать сердце женщины, демонстрируя смертоносную ярость? Такое впечатление, будто в груди даже самых цивилизованных лиц мужского пола таится что-то от первобытных времен, и эта древняя память постоянно готова воскреснуть. Воистину, без облагораживающего влияния женщин даже лучшим мужчинам христианского мира — а Роберт Фаррингтон и Чарльз Смит, несомненно, принадлежат к их числу, — грозит опасность снова скатиться к варварству. Что касается Эмилии, она недвусмысленно дала им понять, что всякое применение насилия, пусть даже оно не будет носить фатального характера, — немедленно лишит того, кто к нему прибегнет, малейшей надежды на внимание с ее стороны.

Решить, чье же предложение принять, было весьма нелегко, но Эмилия была полна решимости вскорости дать согласие либо одному, либо другому. И причина этой поспешности была той же самой, из-за которой Эмилия прежде не желала даже и думать ни о каких предложениях. Любовь. Любовь глубокая и нерушимая. Но, к несчастью, любовь эта не была обращена ни на одного из двух джентльменов, добивающихся ее руки.

Когда они ушли — по настоянию Эмилии, с интервалом в пятнадцать минут, — Эмилия вновь вернулась к своим трудам, переводу «Судзумэ-но-кумо» — или, по-английски, «Воробьиной тучи», — тайных свитков, в которых были записаны история и пророчества предков князя Гэндзи, клана Окумити, правителей княжества Акаока.

На столе у Эмилии лежала красная роза; после весеннего равноденствия каждое утро на ее столе появлялась новая роза. Роза того сорта, который в клане Гэндзи именовали «Американской красавицей». Неожиданное наименование для цветка, растущего лишь во внутреннем саду замка «Воробьиная туча». Эмилия осторожно коснулась нежных лепестков губами. Ради любви она выйдет замуж за Роберта или Чарльза, хотя не любит ни того, ни другого. Она поставила розу в маленькую вазу, которую специально для этого держала под рукой, а вазу поставила на стол.

Сегодня она собиралась начать трудиться над новым свитком. Поскольку свитки не были пронумерованы и вообще никак не были помечены, иногда получалось, что Эмилия успевала проработать изрядную часть свитка, прежде чем понимала, о каком историческом периоде идет речь. То, что первый свиток, который она перевела еще шесть лет назад, был написан в 1291 году, было чистой случайностью. Второй датировался 1641 годом, а третий — 1436-м. Если же два хронологически близких свитка и оказывались рядом, то это явно происходило непреднамеренно. Гэндзи сказал, что так получалось из-за того, что каждый последующий князь, читавший семейную историю, перечитывал одни свитки чаще других, и потому, если изначально в них и наблюдался какой-то порядок, с годами они был безвозвратно утрачен. Поначалу отсутствие последовательности докучало Эмилии. Но вскоре она поймала себя на том, что подобная непредсказуемость завораживает ее. Это было все равно что разворачивать рождественский подарок и всякий раз получать приятный сюрприз.

Это чувство особенно усиливалось, когда ей предстояло — вот как сегодня, — не просто начать новый свиток, а вскрыть новый сундучок. Беспорядочность клановой истории вполне соотносилась с манерой хранения. Многочисленные свитки, относящиеся к разным десятилетиям и векам, лежали в сундучках самого разного размера и вида. Поскольку последовательность все равно отсутствовала, то всякий раз, когда наступало время открыть новый сундучок, Эмилия принималась разглядывать ящички, сложенные в углу ее кабинета. И, как обычно, делала выбор, руководствуясь собственными капризами.

Какой же взять — большой или поменьше? Вон тот, явно достаточно старый, или поновее? Или тот — европейский, старомодный, закрывающийся на ржавую железную задвижку? Или тот изящный чернолаковый овал из Китая? Или ящичек из благоуханного сандалового дерева, корейской работы? Но едва лишь взгляд Эмилии упал на странный ящик, обтянутый кожей, она поняла, что любопытство не позволит ей взяться ни за что иное. На крышке сундучка красовался рисунок; он уже потускнел, но краски еще были различимы. Красный дракон, парящий над синими пиками гор. Эмилия уже достаточно изучила искусство Восточной Азии, чтобы угадывать происхождение большинства встречающихся ей изделий. Но понять, в какой стране изготовили этот предмет, она не могла.

Крышка была запечатана воском; точнее сказать, воск покрывал всю поверхность сундучка. Мелкие обломки воска свидетельствовали, что сундучок открывали совсем недавно, и это было несколько странно. Гэндзи говорил ей, что каждый князь Акаоки обязан прочесть семейную историю сразу же после того, как приходит к власти, так что, конечно же, сундучок должны были открыть уже давно. Наверное, Гэндзи запечатал его, после того, как прочитал, а потом открыл снова, прежде чем передать Эмилии. Надо будет потом его спросить.

Содержимое сундучка было укрыто грубой тканью. Под этой тканью обнаружилась другая, яркий вышитый шелк. Эмилия отвернула верхний слой и увидела узор из роз — настоящее буйство роз, красных, розовых, белых, — на фоне ярко-синего неба, покрытого белой пеной облаков. Поскольку роза «Американская красавица» была почти что неофициальным символом клана, то можно было лишь удивляться, почему Эмилия впервые видит ее на ткани, в которую неизменно заворачивали хранящиеся свитки.

Девушка достала один из свитков и развернула. В отличие от всех прочих свитков, виденных ею до сих пор, этот почти полностью был написан простым японским фонетическим письмом, именуемым хирагана. Остальные были написаны в основном кандзи, китайскими иероглифами, приспособленных японцами для выражения сложных идей на собственном языке. Кандзи давалась Эмилии с трудом, а вот хирагана — дело другое. Она почти без затруднений прочла первую строку.

«Князь Нарихира узнал от посетителя, что прибытие Американской красавицы…»

Эмилия остановилась в удивлении и перечитала еще раз. Нет, она не ошиблась. Вот фонетические знаки, передающие слова «американский» — а-ме-ли-ка-ну. Раз в тексте встречается это слово, значит, он написан уже после того, как японцы узнали о существовании Нового света. Предыдущий свиток, который Эмилия переводила, относился к концу восемнадцатого века. Возможно, этот относится к тому же периоду. Она принялась читать заново.

«Князь Нарихира узнал от посетителя, что прибытие Американской красавицы в замок „Воробьиная туча“ возвестит окончательную победу клана Окумити. И он в дурости своей повелел, чтобы во внутреннем садике замка высадили розы, и назвал их „Американской красавицей“, вообразив, будто, поступив так, он добьется осуществления пророчества. Воистину, это свойственно мужчинам — пытаться заставить реку течь в какую-то сторону, вместо того, чтобы изучить ее течение и без усилий скользить по нему туда, куда река течет естественным образом. Когда небеса отдали мужчинам власть над миром, боги тем самым показали, что в их чувстве юмора очень много вредности».

Тон этой рукописи очень сильно отличался официального стиля прочих свитков, которые Эмилия переводила до сих пор. Архаический язык создавал некоторые затруднения, но при помощи двуязычного словаря, которого они с Гэндзи составляли совместными усилиями, Эмилия относительно легко понимала рукопись — благодаря отсутствию кандзи. Она продолжала читать, не спеша записывать английский перевод. Это может подождать. А сейчас Эмилия была слишком взволнована.

Она дочитала свиток как раз к тому моменту, когда Гэндзи явился, чтобы пообедать вместе с ней. Она уже успела понять, что в этом сундучке со старинными рукописями содержится не «Судзумэ-но-кумо», а нечто совсем иное. Историю клана писали правители княжества, начиная с 1291 года. А этот свиток явно был написан женщиной.

Поиск по сайту: