XXIII. Облачные девы и жены 23 страница

Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он

Бросил два жребия смерти, в сон погружающей долгий:

Жребий один Ахиллеса, другой Приамова сына.

Взял по средине и поднял: поникнул Гектора жребий,

Тяжкий к Аиду упал...

Также взвешивал он и жребии троян и данаев: «жребий данайских сынов до зем­ли многоплодной спустился, троян же до звездного неба вознесся»⁶. Весы — эмбле­ма Фемиды — богини правосудия (= суда божьего), взвешивающей людскую прав­ду и кривду. По свидетельству украинской сказки, Смерть, как одна из трех парк, требует, чтобы душа усопшего становилась на весы, которые под тяжестию грехов

¹ В русском языке баженый, забажанный — дорогой, желанный, и говоря о детях — вымоленный, выпрошенный у Бога; бажйть (бажать) — сильно желать (Обл. Сл., 5, 59).

² Die Götterwelt, 152, 181; D. Myth., 390.

³ Послов. Даля, 4.

⁴ Бесчестное, темное дело.

⁵ Germ. Mythen, 596—7; D. Myth., 818-9.

⁶ Илиада, VIII, 69-74; XXII, 209-213.

склоняются долу, а праведного подбрасывают вверх — на светлое небо (см. выше стр. 139). После водворения христианства народная фантазия дала эти весы архан­гелу Михаилу, вождю небесного воинства и победителю демонов; на Страшном су­де он будет взвешивать добрые и злые дела каждого человека, и смотря по тому, что перетянет, назначит ему или вечное блаженство, или адские муки¹. В связи с этими «весами правосудия» должно поставить и псковское предание о горе Судоме (в Порховск. уезде). Над этою горою висела некогда спущенная с неба цепь; в случае спора или бездоказательных обвинений соперники приходили сюда, и каждый по­очередно должен был достать цепь рукою; но цепь позволяла до себя дотронуться только праведной руке. Однажды сосед у соседа украл деньги и положил их в тол­стую, выдолбленную внутри палку. Оба пошли на Судому; сперва взялся за цепь обвинитель, а затем вор, когда настала его очередь, попросил своего противника подержать палку и, доставая цепь, сказал: «деньги у тебя!» Цепь и ему далась, но по­сле того неизвестно как и куда исчезла². Для предков наших суд и законы имели священное значение; по общему, глубоко укорененному убеждению они исходили от богов и составляли неотъемлемую принадлежность религии. Древнейший чеш­ский памятник «Суд Любуши» говорит: «у нас правда по закону святу, ю же принесеху отци наши», «по закону векожизненных богов»³. Греки верили, что законы им посланы Аполлоном и Зевсом, а по сказанию римлян, Нума записал их со слов бо­гини Эгерии. В течение долгого времени они даже не были закреплены письмом, и в кратких ритмических изречениях (carmina, νόμοι )⁴ передавались устно от отца к сыну, вместе с верованием и молитвами; как эти последние должны были произно­ситься в совершенной точности, не Допускали ни малейшего изменения, так и юридические формулы только тогда имели обязательную силу, когда произноси­лись с подобающим уважением к их заветным, нерушимым словам. Вступая в гражданские отношения, человек обязывался священною формулой. Впоследствии, занесенные в «служебники», промеж обрядовых постановлений, заклятий и молитв, законы хранились в храмах, под надзором жрецов⁵. О славянах известно, что они собирались на сходки и обсуждали свои общественные дела при штетинском хра­ме⁶. В наших памятниках можно указать на позднейшие следы этого древнего обы­чая; так, в «Псковской судной грамоте» читаем: «а который позовник пойдет исца звати на суд, и той позванный не пойдет на погост к церкви позывницы чести... ино позывница прочести на погосте пред попом»; «а против той рядницы не будет во святой церкви в лари в те ж речи другой.... »⁷

Вера в таинственную, всем управляющую волю Судьбы с особенною наглядностию заявляет себя: а) в суде божием (ордалиях), самое название которого тождест­венно с именем Судьбы (см. II, 101—102); b) в обычае метать в сомнительных слу­чаях жребий и его указание принимать за приговор всеведущего божества и с) в га­даниях о будущем. Решение частных тяжб и общественных вопросов жребием было употребительно у всех индоевропейских народов. Дело, в котором боролись проти­воположные интересы, через это возвышалось над произволом и страстями людей

¹ См. храмовые и лубочные изображения «Страшного суда».

² Географ. Известия, изд. Р. Г. Общ., 1850 г., III, 257. Сходные предания, уцелевшие у других наро­дов, указаны в Ист. очерк, рус. слов., I, 464—9.

³ Приб. к Изв. Ак. Н., I, 13-15.

⁴ От νέμω — разделяю; νομος — раздел, мера, стихотворный ритм, песня.

⁵ Куланж, 250—6, 402.

⁶ Ч. О. И. и Д., год 2, III, ст. Срезнев., 47.

⁷ Стр. 5, 7 и др. При таком взгляде на суд и законы нет ничего удивительного, что при введении христианства духовенство — тотчас же приобрело значительное участие в судебных делах.

и восходило на тот верховный, непреложный суд, перед которым умолкали все лич­ные расчеты; ибо избегнуть определений рока не дано ни единому смертному. Лат. sors и нем. loos означают и жребий, и счастие, долю, участь; точно так же и рус. жре­бий употребляется в двояком значении метать жеребьи — бросать нарочно нарезан­ные и помеченные палочки или прутики, чтобы по их расположению разрешить спорный вопрос; знать, таков мой жребий! вместо: таково мое счастье! Одна из трех дев судьбы бросала жребии для определения грядущих событий (см. выше стр. 173—4, 174). И греки, и римляне вопрошали свои прорицалища посредством жре­биев. Для этого они метали кости или из урны, наполненной водою, доставали до­щечки, на которых начертаны были различные знаки, а жрецы поясняли их сокро­венный смысл. Выборы в общественные должности долгое время совершались по жребию, т. е. отдавались на божью волю. У германцев жребий был решителем спо­ров и провозвестником будущего. По свидетельству Тацита, отломленную от дерева ветвь они разрезывали на части и на каждой клали особую метку; жрец или старей­ший в роде бросал эти прутики и, смотря по тому, как они выпадали, делал свои за­ключения. Отсюда очевидна связь жребия с рунами и гаданиями¹. Тот же обычай существовал и между другими племенами; скифы по расположению жеребьевых прутиков или стрел угадывали будущее и давали ответ на всякое возникшее недоу­мение². Саксон-грамматик говорит, что на острове Ране славяне кидали три дощеч­ки — с одной стороны белые, а с другой черные, и замечали: какой именно сторо­ной упадут они кверху; белая предвещала успех, а черная — неудачу. К этому гада­нию прибегали и штетинцы, чтобы определить исход морской битвы³. В числе за­претных книг и суеверных обрядов старинный памятник называет: Метание или Розгомечец. Какая жертва угодна богам? — это исстари решалось жребием; так, при св. Владимире киевляне метали жребий на отрока и девицу: «на него же падеть, того зарежем богом» (II, 135). По словам Константина Порфирородного, русы метали жребий и, следуя его указанию, одних птиц заколали в жертву, а других пускали на волю. Стих о Елизавете Прекрасной рассказывает: когда при царе Агее покинул на­род веру христианскую, то Господь прогневался и напустил на царство змея люто­го, поедучего; тогда-то князья и бояре собирались на соймище.

И жеребьи закладывали:

Кому наперед зверю достануться

На съедение, на смертное потребление?⁴

Даже в выборе жениха и невесты предки наши руководились жребием, как это можно заключать из следующего выражения Слова о полку: «врже Всеслав жребий о девицю себе любу»⁵.

В торговом договоре Новгорода с немцами и готландцами (XIII столетия) по­становлено, чтобы тяжбы между русскими и ганзейскими гостями, при недостатке судебных доказательств и противоречии свидетелей, решались жребием⁶. В Судеб­ник Ивана Грозного занесено следующее узаконение, подтвержденное потом и в Уложении (XIV, 4): если между русским и чужеземцем возникнет дело, котороене иначе может быть решено, как разве присягою, то целовать крест предоставляется

¹ D. Myth., 1064; Germ. Mythen, 599; Куланж, 241-2.

² Лет. рус. лит., кн. 1, 140.

³ Срезнев., 81.

⁴ Ч. О. И. и Д., год 3, IX, 155; см. также Поэт. Воз., II, 199—200.

⁵ Рус. Дост., III, 186.

⁶ Городское или сред, состояние рус. нар., соч. Плошинского, 59.

той стороне, чей вынется жребий. Англичанин Лэн описал нам самый обряд выни­мания жребия: два восковых шарика с именами спорящих клались в шапку и кто-нибудь из посторонних доставал один шарик голою правою рукою; чье имя выни­малось, тот давал клятву и выигрывал дело. Из уставной грамоты шуянам 1606 го­да видно, что и в том случае, когда оба противника были люди русские, право цело­вать крест определялось жребием. Тем же способом решали в XVI столетии вопрос: кому из тяжущихся о поземельном владении должно предоставить право идти с об­разом на голове и указывать межу¹. По Уложению (XIV, 10) иск не свыше рубля ре­шался жребием, а больше рубля — присягою. Выбор духовного владыки совершал­ся в старину по жребию: имена кандидатов писались на отдельных листках, и запе­чатанные полагались — в Новгороде на престоле у св. Софии, а в Москве — перед иконою Владимирской Богоматери в Успенском соборе; после молебствия выно­сили один сверток, распечатывали и объявляли народу избранного. Наказывать де­сятого по жребию, в случае каких-либо общественных смут, долго удерживалось наряду с другими судебно-административными мерами². Но еще долговечнее жре­бий в обычаях поселян, которые выражаются о нем пословицами: «жеребий — бо­жий суд», «жеребий — святое дело», «жеребий сыщет», «от жеребья не уйдешь!»³ До­ныне в деревнях и селах большая часть спорных дел и очередных обязанностей ре­шается жребием. При дележе имущества и выборе рекрута крестьяне всего охотнее полагаются на этот бесстрастный, независимый от человеческого произвола суд. В Нижегородской губ. при развёрстке поземельных участков бросают жеребьи; в Ярославской и других губ., когда умрет отец и не оставит после себя никакого рас­поряжения, два сына его (что называется «ровный бой») берут каждый свою часть по жребию⁴. Метанье жеребьевых знаков в некоторых местностях заменяется обык­новением конаться, и слово это в Рязанской губ. употребляется в смысле: бросать жребий. Следуя завету старины, русский человек — когда наступят Рождественские Святки — силится разгадать: что присудила ему на будущий год могучая Судьба? С этою целью совершается обряд гадания, описанный нами во II томе, стр. 100—101. У болгар, накануне Нового года, девицы выносят на площадь котел, наполненный водою, опускают в него кольца, браслеты, ожерелья и все это отдают на сохранение так называемой царице солнца. Царицею назначается обыкновенно девушка не ста­рше шестнадцати лет, с русою косою и голубыми глазами. На другой день сельская молодёжь отправляется к ее дому, с музыкой и песнями; царица подымает котел и выходит навстречу, красуясь длинными, распущенными по плечам волосами; под­руги убирают ее цветами, надевают ей на голову венец и красное покрывало и затем все вместе идут на площадь. Там приступают к гаданию; хор поет предвещания, а царица вынимает из котла одну за другою погруженные в него вещи. Чья вещь бу­дет вынута, тому и вещает провозглашенная песня его грядущую судьбу⁵: «кому вы­нется, тому сбудется — не минуется!» Царица солнца представляет в этом обряде деву-судицу (сравни I, 44—45), а кольца, браслеты и ожерелья заменяют собою жребии гадающих.

Литовский Прамжинас (= божие предопределение, судьба) почитался высочай-

¹ Макуш., 104; История Росс. Соловьева, VII, 158, 334, 414; Карамз. И. Г. Р., IX, примеч. 788; Опи­сание гор. Шуи, 226.

² Рус. в св. посл., III, 215—8.

³ Послов. Даля, 50; Толков, слов., I, 477.

⁴ Эти. Сб., I, 13, 21; Вест. Р. Г. О. 1853, II, 108.

⁵ Москов. Газета 1866, стат. Каравелова: «Святки у болгар»; см. также Гласник. срп. учен, друштва, кн. V (1867), 127.

шим из богов; его судом содержится вселенная; от его ударов дрожит мать-земля, как от небесных громов Перкуна; он посылает всемирный потоп (= весенние разли­вы) и потом создает на земле новую жизнь и новое поколение людей, заставляя спасенную им чету прыгать через камни. Тот же миф о происхождении людского племени греки связывали с Гермесом, а славяне, как свидетельствует старинный памятник¹, — с Родом: сидя на воздуси, Род мечет на землю груды — и в том рож­даются дети (II, 241). Из этих сближений позволительно заключать, что первона­чальнопод именем Рода разумелось божество, заправляющее весенними грозами, оплодотворяющее землю семенем дождя и созидающее мировую жизнь. Белый свет, по выражению стиха о Голубиной книге, зачался от суда божия. Выше мы ви­дели, что бог-громовник, как мифический кузнец, кует людям брачные узы и на­значает, кому на ком жениться (стр. 185—6); как повелитель волков («волчий пас­тырь»), он определяет, какие именно люди должны умереть от зубов этого хищного зверя, и приговоры его так же неотвратимы, как и приговоры рожаниц; волки сле­дуют за ним — подобно тому, как следуют они за Одином и валькириями (I, 364). В древних рукописях рай и ад (= те загробные области, где обитают души предков) обозначаются словами по-рода и родьство: «а уже убогых не миловати, и родьство обештано е(сть) и огнь негашжштии и с бесы мучение»². Это наводит нас на мысль, что с Родом могло соединяться представление о владыке усопших предков (сравни выше, стр. 142, предание о ведаическом Ариаме); что, царствуя в воздушных сфе­рах, он — с одной стороны — посылал на землю младенческие души (= порождал детей), а с другой, наравне с скандинавским Одином и греческим Гермесом, пре­провождал души усопших в страну бессмертия. В паремейнике 1271 года слово Род употреблено при переводе еврейского гад (fortuna, τύχη , бог счастия): «готовяще Ро­доу трапез »³. В древлеславянском переводе хроник Малалы и Амартола греч. είμαρμένη , означающее судьбу, объясняется словом рождение: «Имармению же сделавший прелесть некоую, глаголемую рождение, ее же разве ничесож пострадати, ли творити могоуще комоу-любо, знаменословять, и в таковоую прелесть и не­честие впадають; мнев бо некыи, яко разве рождения — кроме Имармении никто ж ни створити, ни пострадати власть имать». Заметим, что и греки с словом γένεσις ; соединяли понятие судьбы: так, у Иоанна Златоуста, чаще других возра­жавшего против фатализма, читаем: « έι θεός , ΰ γένεσις » = в старинном перево­де: «аще Бог есть, несть рождения»; « έι γένεσις , ΰ’νόμος , έι δέ νομος , ΰ γένεσις » = «аще рождение — то не закон, аще закон — то не рождение». Тот же смысл средневековые латинские и немецкие памятники придают речениям: genesis, genitura, nascentia, gaburt, giburt, gaburdia⁴. В одном из поучительных сочине­ний VII века записано: «nullus sibi proponat fatum vel fortunam aut genesin, quod vulgo nascentia dicitur ut dicat: qualem nascentia attulit, taliter еrit»⁵. Хотя в старинных перево­дах слово «рождение» и есть, по-видимому, не более как буквальная передача грече­ского «γένεσις »; но это еще не доказывает, чтобы переводчики употребляли его ма­шинально, бессознательно и чтобы само по себе оно не имело никакой связи с по­нятием о всесильном роке. Наоборот, надо думать, что и переводчики, и их совре­менники очень хорошо понимали: против какого «рождения» были направлены протесты проповедников; можно ли сомневаться в этом, если девы судьбы называ-

¹ Архив ист.-юрид. свед., II, предисл. стр. XXIII.

² Матер, для истор. письмен, 9 (Святославов Изборник 1073 года).

³ Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Срезнев., 109.

⁴ Изв. Ак. Н., IV, 171—6.

⁵ D. Myth., 818; Germ. Myth., 631.

лись у славян рожаницами, если и доныне народ русский выражается пословицей: «от роду (= от судьбы) не в воду!»¹ Во всех памятниках, свидетельствующих о по­клонении Роду и рожаницам, имя первого постоянно встречается в единственном числе. Очевидно, что рожаницы и Род стоят в таком же отношении друг к другу, как парки и Fatum, мойры и Άνάγχη или Είμαρμένη , норны и Örlög, ² тогда как рожа­ницы заведовали участью отдельных людей (каждому, при его появлении на свет божий, давалась своя рожаница), Род олицетворял собою общее понятие о судьбе, как о божественной силе, все производящей и всем правящей в мире.

Но творческая деятельность природы возбуждается не одним дожденосным Пе­руном; она не менее зависит и от ясных, согревающих лучей солнца. Для наших предков солнце было божество рождающее = дарующее земле урожаи и наделяющее смертных изобилием, богатством, а следовательно, и счастием. Снскр. bhaga упот­реблялось, как одно из названий этого светила; у славян «солнце» — синоним сча­стия, на что указывают следующие выражения: «взойдет солнышко и на наш двор!», «померкло мне солнце!», «закатилось мое счастие!» (I, 35). Как всевидящее око, озирающее небо и землю, — Солнце знает все явное и сокровенное, что только совершается в мире. От его взоров ничто не может утаиться! Свет и зрение — обыч­ные метафоры знания, мудрости, а мрак и слепота — невежества, отсутствия вся­ких сведений³. В гимнах Ригведы Солнце называется всеведущим⁴. Оно — предста­витель высочайшей правды, всегда открытой и «ясной, как божий свет», противник и каратель «темной» лжи, и тот, кто обманывает (морочит) других, грешит именно против этого всеведущего божества. В силу этих воззрений с ним необходимо соче­талась идея праведного суда божия. В любопытной чешской сказке юный герой от­правляется за разрешением загадочных вопросов к Солнцу, тогда как, по сербскому преданию, он с тою же целию идет к Судьбе. Солнце названо в этой сказке злато­власым дедом-Всеведом, а в матери ему дана пряха-судица, которая вечером при­нимает его на западе и успокаивает на своих коленах; поутру Солнце пробуждается от сна, прощается с матерью и вылетает восточным окном на. дневное странствова­ние. О значении Солнцевой матери сказано было выше: это, во-первых, — облач­ная, дожденосная жена, из темных недр которой нарождается Солнце весною, и, во-вторых, богиня Зоря, которая каждое утро выводит его из мрака ночи, или, выра­жаясь поэтически: каждое утро рождает светозарного сына и расстилает для него по небесному своду золотисто-розовую пелену (1, 47; II, 66—67). Зоря также представ­лялась пряхою, как и девы судьбы (см. гл. V); по указанию немецких причитаний, одна из этих дев отпирает небо и выводит из-за темных затворов ясное солнце (см. стр. 176—7). На Руси уцелела старинная поговорка: «дожидайся Солнцевой матери божья суда!»⁵ Солнцева мать упоминается во многих сказках, и везде о ней гово­рится как о вещей пряхе: она дает странствующим героям мудрые советы и на зо­лотой прялке прядет золотую кудель⁶.

¹ Послов. Даля, 920.

² D. Myth., 382.

³ Мы говорим: про-свещение, свет знания (правды, истины), мрак невежества, прозорливость, яс­новидение, умственная слепота, дальновидный или темный человек.

⁴ Die Symbolik von Sonne und Tag in der germanisch. Mythol., 7.

⁵ Снегирева: Послов, и притчи, 99.

⁶ Slov. povesti Skultetu a Dobsinsk., I, 6061; Slov. pohad., 280, 452; Глинск., IV, 43. — По мнению г. Потебни (Труды моск. археол. общества, в. II, 193), в чешской сказке о деде-Всеведе спутаны два раз­личные предания; под именем деда-Всеведа скрывается дракон, а чтo сказка называет его солнцем — это не более как ошибка рассказчика. Мы не можем согласиться с этим мнением. Правда, что те же самые подробности, какие встречаем в сказке о деде-Всеведе, повторяются и во множестве других

Впоследствии, когда нравственные представления стали брать перевес над рели­гиозным натурализмом, идея судьбы отрешилась от стихийных богов, строителей мировой жизни, и обособилась в отдельное, самостоятельное божество. В Малорос­сии сохранилось такое предание: шел крестьянин по лесу и заблудился. Наступила ночь, вдали заблестел приветливый огонёк; крестьянин поспешил на его свет, на­брёл на ветхую избушку и попросился ночевать. Его приняла бедная старушка и на вопрос гостя: «кто ты?» назвалась Судьбою. Еще крестьянин не успел заснуть, как кто-то постучался в окно. «Что?» — спросила Судьба. — Столько-то родилось маль­чиков и столько-то девочек, — отвечал неведомый голос, — какая их судьба? «Та же, что у меня сегодня!» За окном послышался вздох. Наутро проснулся крестьянин не в бедной избушке, а в богатых палатах: всюду роскошь и золото! и остался он у Судьбы еще на одни сутки. Ночью повторилась прежняя сцена: кто-то постучался в окно и сказал: «столько-то родилось мальчиков и девочек; какая их судьба?» — Та же (раздалось в ответ), что у меня сегодня! Судьба жила попеременно — один день, как нищая, а другой, как богачка, обладающая несметными сокровищами; кто в ка­кой день родится, таково его и счастие. Возвратясь домой, крестьянин нашел, что жена родила ему двух сыновей: одного — в бесталанный день, а другого — в счаст­ливый. Вся жизнь близнецов послужила оправданием той судьбы, которая каждому из них была определена при рождении¹. Не менее интересна малорусская сказка о двух Долях. Жили два брата — младший в довольстве и счастии, а старший в бедно­сти. Настало лето. Старший брат нанялся у младшего жать хлеб. Раз приходит он в поле и видит: женщина в нищенском рубище ходит между копнами, выдергивает самые крупные колосья из снопов, полученных старшим братом за работу, и вты­кает их в снопы младшего. «Кто ты?» — спросил бедняк. «Я — Доля твоего брата; он спит, а моя обязанность денно и нощно трудиться на него, как на своего господина, с самого рождения его до смерти я ему верная слуга: берегу его от опасностей, ле­лею его детей, окропляю его поля и огород росою, гоню ему рыбу в бредень, рои пчел — в улья, охраняю от хищного зверя и холю его скотину, привожу к нему куп­цов, набиваю цену на его товар и дарю его семью здоровьем. Твоя же Доля — бело­ручка, думает только о песнях и нарядах, и потому ты беден»². Великорусская ре­дакция этой сказки такова: разделились двое братьев и стали жить особо. У старше-

сказок, где герой отправляется за разрешением трудных вопросов к царю-змею, дракону, горному ве­ликану и даже черту, но это только доказывает, что один и тот же миф мог варьироваться различно. На сказочного героя возлагается обязанность узнать: отчего высох источник живой воды? отчего яблоня не дает моложавых плодов? кем похищена прекрасная царевна, или как излечить ее от тяжкой болез­ни? и куда затерялся ее золотой ключ? Вопросы эти живописуют зимнее состояние природы, когда ис­сякает живая вода дождей, когда в небесных рощах перестают зреть моложавые яблоки, когда богиня летнего плодородия попадает во власть демонов и теряет свой ключ-молнию. Но увядание и возрож­дение мировой жизни условливаются деятельностью богов и демонов, и потому с вопросами о конце зимы и начале лета народная фантазия с равным правом могла обращаться и к царю-змею (Вритре), как похитителю прекрасной богини, живой воды и моложавых яблок, и к Солнцу, как владыке пресветлого рая, и, наконец, к Судьбе, как представительнице суда божьего, которым зиждется и управляется вся вселенная. Затем остается одна черта в сказке о деде-Всеведе, которую, кажется, следует признать заимствованною из преданий о драконе и перенесенною на Солнце: это вырывание золотых волос из головы деда-Всеведа (Эрбен, 4—9; Н. Р. Ск., I, № 13 и стр. 165; Гануш о Деде-Всеведе, 23—41; Шкульт., I, 134; Норвеж. ск., I, 5; сказ. Грим., I, 29). Заметим, что странствование к Солнцу за разреше­нием различных вопросов вовсе не составляет исключительной принадлежности сказки о деде-Всеве­де, а напротив, есть один из обычных мотивов народного эпоса (Westsl. Märch., 36—40; Slov. pohad. 447—455; Малый (изд. 3), 62; Н. Р. Ск., стр. 172-3; VIII, стр. 623-4; Штир, 17).

¹ Маяк, 1842, VI, 127.

² О. 3. 1840, II, смесь, 42—44.

го брата что ни год — то дети рожаются, а хозяйство все плоше да хуже идет; до того дошло, что совсем разорился — и детям не рад! Пришел бедный к младшему, бога­тому брату: «одолжи, просит, хоть на один день лошади; пахать не на чем!» Тот по­зволил: «возьми на один день, да смотри — не замучь!» Бедный отправился в поле, а там неведомо какие люди на братниных лошадях землю пашут. «Стой! — закри­чал он, — сказывайте, что вы за люди?» — А разве не видишь, — отозвался один из пахарей, — что я — Счастье твоего брата; он пьет-гуляет, ничего не знает, а мы на него работаем. «Куда же мое Счастье девалось?» — А твое Счастье вон под кустом, в красной рубашке, лежит; ни днем, ни ночью ничего не делает, только спит! «Ладно, думает мужик, дай-ка я доберусь до него!» Пошел, вырезал толстую палку, подкрал­ся к своему Счастию и вытянул его по боку изо всей силы!. Счастье проснулось и спрашивает: «что ты дерешься?» — Еще не так прибью! Люди добрые землю пашут, а ты без просыпу спишь! «А ты небось хочешь, чтоб я на тебя пахал? и не думай!» — Что ж, все будешь под кустом лежать? ведь эдак мне умирать с голоду придется! «А ты коли хочешь, чтоб я тебе помочь делал, так брось крестьянское дело да займись торговлею. Я к вашей работе совсем непривычен, а купеческие дела всякие знаю». — Займись торговлею!.. мне есть нечего, а не то что в торг пускаться. «Ну хоть сними с своей бабы старый сарафан да продай; на те деньги купи новый — и тот продай! а уж я стану тебе помогать, ни на шаг прочь не отойду!» Послушался мужик и вскоре разбогател от счастливого торгу². Жалуясь на бедность, поселяне говорят: «плаче твоя доля!», «эко счастье — на мосту с чашкой!» или: «моя-то доля с чашкой в поле!» (т. е. мой удел собирать милостину³. Про счастье выражаются, что оно «як трясця: кого схоче, на того й нападе»⁴. Когда невеста собирается под венец, она с тревогой задумывается о той судьбе, какая ожидает ее замужем.

Дзевочка к вянцу едзя,

Яё Доля спатыкая⁵;

Она с Доляй размовляя:

«Доля моя, Доля! коли ты добрая — садись со мной на воз; коли ты якая — уп­лыви с водою»⁶. В песнях малороссийских часто слышатся горькие жалобы на не­счастную Долю и ее безотвязность:

a) Ой бодай ты, моя Доля, на дне моря утонула,

Як ты мою головоньку в неволю втопыла!

b) Породыла мене маты у святу недилю,

Дала мини гирьку Долю — ничого не вдию.

Ой пиду я до сусида воза позычаты,

Та повезу гирьку Долю на торг продаваты;

Люды знают гирьку Долю, нейдуть купуваты,

¹ Вариант: Жили-были два брата рыбака: один богатый, другой бедный. У богатого завсегда все верши рыбой полны, а бедному коли попадется две-три плотички — и то слава Богу! «Что за чудо! уж не ворует ли кто мою рыбу? — подумал он, взял плеть и пошел ночью на реку. Послышался плеск по воде; глядь — кто-то в братнину сеть рыбу загоняет. «Ты кто?» — спрашивает рыбак. — Я Доля твоего брата, гоню ему рыбу. «А где ж моя Доля?» — Твоя Доля — ленивая, вверх брюхом на камне лежит, пес­ни поет да в гусли играет; оттого ты и беден. Рыбак бросился к камню и давай стегать свою Долю плетью...

² Н. Р. Ск., V, 51.

³ Послов. Даля, 30.

⁴ Или: «счастье чтб лихорадка — к кому привяжется». — Номис, 35—36.

⁵ Встречает.

⁶ Сборн. памяти, нар. творчества в сев.-западн. крае, I, 282.

Тай не хочуть купуваты, не хочуть пытаты.

Повезу я гирьку Долю з' торгу та до дому:

Тай ударю гирьку Долю з'воза та до дому:

«От-тут тоби, моя Доля, от-тут пропадаты,

Що не вмила, не хотила мене шануваты!»

с) Породыла мене маты в несчастну годину,

Дала мини злую (лиху) Долю; де ж ejи подину?

— Да пиди соби, Доле, пиди, несчастная! пиди утопися,

А за мною, да за молодою, да не волочися.

«Хочь я пиду, молода дивчино, пиду утоплюся,

А як вийдешь рано води брати — я за тебе учеплюся».

Далее девица заклинает злую Долю заблудиться в лесу или сгинуть в поле, но та отвечает: что в этом! пойдешь ли ты в лес калину ломать или станешь жать в по­ле — «я за тебе учеплюся!». В другой песне мать на жалобы несчастной дочери заме­чает ей: «така тоби, доню, Доля судилася»¹. Замечательна по силе мысли записан­ная мною песня, в которой бесталанный молодец вызывает свою Долю помериться с ним в поле:

Ой шов казак с дому,

Та-й с дому до Дону,

Та-й сив над водою;

Сивши над водою,

Проклинав Долю:

Поиск по сайту: