Прагматика и риторика дискурса в периодической печати. Сфера субъекта и выражение оценки

Прагматика – в широком смысле этого термина – охватыва­ет весь комплекс явлений и обусловливающих их факторов, свя­занных со взаимодействием субъекта и адресата в разных ситуа­циях общения. Под прагматикой в более узком смысле понимают выражение оценки (действительности, содержания, сообщения, ад­ресата). (См.: [1, 8-14]). Риторика – это мастерство убедительной и выразительной речи. В § 36–37 основное внимание уделяется сфере субъекта и происходящим в ней изменениям, выражению оценки, средствам речевой выразительности, используемым в пе­риодической печати.

В рамках обсуждения вопроса об основном предназначении средств массовой информации и в лингвистических работах, и в выступлениях профессиональных журналистов уже давно ведется дискуссия о соотношении в газете (равно как и на радио и телеви­дении) «объективного» (то есть сугубо фактуальной информации) и «субъективного» (под которым обычно понимается оценка, связан­ная с намеренным воздействием на читателя, зрителя, слушателя). «Объективизм» полагает основную цель mass media в информиро­вании адресата, отводя субъекту роль едва ли не «вербального фотографа», беспристрастно фиксирующего события и факты. Еще в конце 20-х гг. Г.-О. Винокур писал: «Если язык вообще есть преж­де всего некое сообщение, коммуникация, то язык газеты в идеале есть сообщение по преимуществу, коммуникация, обнаженная и абстрагированная до крайних мыслимых своих пределов. Подоб­ную коммуникацию мы называем «информацией» <…> Газетное слово есть, конечно, также слово риторическое, т. е. слово выразительное, рассчитанное на максимальное воздействие, однако главной и спе­цифической особенностью газетной речи является именно эта преимущественная установка на голое сообщение, на информацию как таковую» [11, 229].

В современных выступлениях журналистов и критиков можно встретить негативные отзывы о «так называемой публицистике», которая порой весьма нелицеприятно приравнивается к «умению развешивать «сопли» по материалу» (Старков В. Интервью // Изв. 1989 2 сент; Он же. Следовать вкусам читателей // Московские ведомости. 1990. № 1). Со ссылкой на международные авторитеты в области массовой коммуникации провозглашается принцип полной отстраненности журналиста от сообщаемого, так как именно он соот­ветствует задаче прессы – информировать общество, а не рефор­мировать его (Богомолов Ю. Ведущие, уважайте своего зрителя // Изв. 1993 31 июля). Кстати, нарушение этого принципа нередко ставится в вину современной российской журналистике: «А не надо из журналистики делать высокий вид искусства, в связи с чем лю­бая газета в России превращается в толстый журнал. Журналисти­ка – такое же ремесло, как покраска заборов. Есть четкие струк­туры, на которых можно набить руку и, не будучи халтурщиком, делать все это автоматически. Западные журналисты всегда выда­ют на-гора чудовищное количество материала по сравнению с со­ветскими журналистами. Правда, пишут кратко и конкретно. В России же журналистика страшно неконкретная. Там репортера спросишь, сколько времени, он же не ответит «без пятнадцати пять». Он же еще час будет рассуждать о природе времени. Я читаю дайд­жест Радио «Свобода» с лучшими заметками из всех российских, газет. Все равно с американской прессой трудно сравнивать: Совер­шенно другой подход к журналистике. Здесь очень четко разделя­ют редакционный комментарий и репортерское освещение. А в Рос­сии эта грань смазана. Трудно найти статью во всей газете, кото­рую можно взять и ей поверить. Всегда проскальзывает тенден­ция» (Козловский В. Интервью // МН. 1993. 7 февр.).

Однако высказываются и другие, порой прямо противополож­ные взгляды на роль субъекта в средствах массовой информации, по-видимому, в большей степени учитывающие особенности прес­сы как общественного института и типа дискурса. В этом случае за субъектом признается право на ментальную и социальную активность; более того, проявление такой активности рассматривается как одна из максим деятельности журналиста: «Нашим журналис­там иногда лень углубляться в анализ; они выклевывают по зер­нышку отдельные факты и не задаются вопросом: а случайны ли эти факты <…> Кто, как не журналист, должен с гражданским чув­ством рассказывать людям, куда идет Россия, какие впереди труд­ности. Но для этого нужно изучать жизнь, точно ориентироваться в процессах. И главное – быть частицей многострадальной России <…> Чисто объективистская позиция – это не в традициях русской журналистики. Такая позиция похожа на дождь, который льет, где не нужно, а не там, где земля высыхает. Газеты с такой позицией умирают – это видно по итогам подписки» (Полторании М. Ин­тервью // МК. 1993. 14 авг.)! Нужно сказать, что и в советском лингвистическом газетоведении применительно к печати преобла­дало утверждение «диалектического единства организующе-воздействующей функции убеждения и информационно-содержательной функции сообщения» [18, 220], хотя персуазивность (воздействую­щий характер) газетного дискурса нередко понималась в духе гос­подствующих идеологем как проявление основной для советской прессы «агитационно-пропагандистской функции» и связывалась исключительно с идеологическим влиянием на массового читателя. В основе воздействия в сфере массовой коммуникации, несо­мненно, лежит присвоение адресатом содержащейся в тексте и зна­чимой для него информации. Что же касается формирования убеж­дений и мировоззрения, о чем говорилось в работах советского пе­риода, посвященных языку газеты, то идеологическая ориентация или переориентация реципиента (индивидуального или группово­го) возможна только в сложной структуре социальных и психологи­ческих воздействий, где средства массовой информации выступают в качестве одного из факторов. По мнению многих зарубежных ис­следователей массовой коммуникации, чаще всего она является неким «дополняющим» фактором закрепления существующих ус­ловий. Реже под воздействием массовой коммуникации происходят незначительные изменения в существующей системе «мнения – ценности – нормы». И уж совсем редко наблюдаются случаи кон­версии, то есть отказа от этой системы и перехода к новой. Послед­нее возможно, как правило, лишь в моменты серьезных социаль­ных сдвигов, когда привычные ценности и взгляды входят в проти­воречие с изменяющимися условиями материальной и духовной жизни (подробнее об этом см.: [2, 10–19]). Однако, как показали последние события в новейшей истории Советского Союза и Рос­сии, пресса («четвертая власть») обладает весьма значительным потенциалом воздействия на общественное сознание и в результате этого не только «закрепляет» существующие условия социальной жизни, но и может в определенные исторические моменты способ­ствовать изменению этих условий. Решающую роль играет здесь индивидуально-коллективный субъект «совокупного» газетного дис­курса (как и дискурса в других средствах массовой информации): изменяясь под воздействием сдвигов, происходящих в обществе, он оказывает ответное влияние на жизнь социума.

Как известно, субъект в коммуникации обладает сложной струк­турой. По мнению Е. Гоффмана, говорящий выступает в трех ипос­тасях: аниматора – того, кто произносит высказывание; автора – того, кто порождает высказывание; принципала – того, чья позиция выражена в высказывании (см. об этом: [4, 26]), При помощи этой триады может быть охарактеризовано не только психологическое и когнитивное «расщепление» субъекта, но и его социальная структура. Тогда (при известной детализации) структура субъекта в массовой коммуникации, скажем, применительно к тоталитарно­му обществу, может быть представлена следующим образом: автор – редактор – цензор – идеологический демиург. В период пере­стройки и особенно в постперестроечное время эта структура пре­терпевает существенные изменения. Постепенно ослабевает, а за­тем и «нулизуется» влияние государственной идеологии; исчезает, правда, временами напоминая о себе отдельными рецидивами, цен­зура; редактор утрачивает функции идеологического наставника и становится организатором коллектива журналистов, объединяемых общей позицией (при утрате, общности позиции журналистские кол­лективы обычно распадаются, как это произошло с «Комсомоль­ской правдой» и «Независимой газетой»). Результатом этого стала глобальная авторизация газетного дискурса, то есть совмещение в субъекте ролей автора и принципала. Субъект в современной массовой коммуникации не просто функционален – он выступает как личность со всеми особенностями ее ментали­тета, причем в структуре его целей все большую роль начинает играть стремление к самовыражению.

Авторизация газетного дискурса неразрывно связана с тремя видами «свобод», завоеванных прессой: тематической свободой (возможность избрания в качестве предмета описания или оценки любого фрагмента действительности), прагматической свободой (отсутствие внешней обусловленности оценки), сти­левой свободой (преобладание в тексте «слога» над «стандартом»).

Обратная сторона авторизации – чрезмерны и субъ­ективизм дискурса. Он проявляется, в частности, в том, что некоторые авторы вместо объективного описания ситуации, кото­рое заявляется заголовком текста, предлагают читателю некое само­изображение, выдвигая себя на передний план и используя все ос­тальное лишь в качестве фона. Этот авторский эгоцентризм находит адекватное лингвистическое выражение в гипертрофирован­ном Я-дейксисе. Вот, например, как описывает события грузино-абхазской войны один весьма известный литератор, проведший несколько дней в Абхазии: «Поднимаюсь (здесь и далее выделено нами. – Авт.) в здание администрации, в пресс-центр. Представ­ляюсь. Спрашиваю о диверсионной группе. Делаю заявку на про­пуск в зону военных действий. Выхожу <…> С заявкой на пропуск иду в военную комендатуру Абхазии. Сопровождает меня главный редактор газеты «Республика Абхазия» Виталий Чамамагуа – его «прикрепили» ко мне <…> Спрашиваю, какие силы у противника в Шромах <…> Упрямый, я портил кровь командующему не затем, чтобы глупо лезть под снаряды, а чтобы поговорить с солдатами на передовой, и в первую очередь с русскими» (Лимонов Э. Война в Ботаническом саду// Д. 1992. 22–28 нояб.). Ясно, что авторская установка в данном случае заключается в том, чтобы представить не столько ситуацию, сколько «себя в ситуации» – отсюда столь скрупулезное перечисление собственных состояний и действий, в том числе и чисто физических.

Цели субъекта, акты его взаимодействия с адресатом в сред­ствах массовой коммуникации часто реализуются в оценке (ее праг­матический смысл заключается в том, что субъект, выражая свое отношение к какому-либо явлению, осознанно или неосознанно пы­тается вызвать адекватное отношение у адресата).

Не требует особых доказательств утверждение, что оценка, выражаемая в текстах средств массовой информации, во многих случаях определяется социальными и идеологическими фактора­ми – она обусловливается задачами политической борьбы, проти­востоянием идеологий, потребностями позитивной идейной и мо­ральной самопрезентации, часто связанной со стремлением к ком­прометации оппонента. Нужно сказать, что в советском лингвисти­ческом газетоведении социальная оценочность нередко рассматри­валась как существенный признак «языка газеты», хотя это ут­верждение покоилось не столько на лингвистических, сколько на идеологических основаниях: «В публицистике, в средствах массо­вой информации и пропаганды все языковые средства служат в конечном счете задачам убеждения и агитации. Иначе говоря, ис­пользование языковых средств определяется во многом их соци­ально-оценочными качествами и возможностями с точки зрения эффективного и целеустремленного воздействия на массовую ауди­торию. Таким образом, социальная оценочность языковых средств, определяемая в конечном счете принципом коммунистической пар­тийности, выступает как главная особенность газетно-публицистического стиля, выделяющая его среди других функциональных сти­лей и проявляющаяся на всех «уровнях» его языка, но особенно явно и ярко в лексике» [26, 8].

Безусловно, по отношению к общественно-политической ситуа­ции в стране конца 70-х – начала 80-х гг. многое сказанное здесь вполне справедливо: глобальная идеологизированность всей, а не только партийной прессы; ориентация на формирование единого и цельного мировоззрения как на необходимый и наиболее важный результат деятельности органов печати; главенствующее положе­ние особого типа оценочности, при котором оценочные знаки сим­метрично распределяются по идеологическим объектам («наше» – «+», «не наше» – «-» Примерно так же оценивают особенности советской прессы доперестроечного периода и сами журналисты. Ср.: «Один эмигрант, в прошлом советский журналист, открывший на Западе свою газету, рассказывал о панике, которая охватила его, когда газете нужно было высказать мнение о произошедшем где-то политическом перевороте. Дома он не испытывал в таком случае никаких затруднений, сверху всегда сообщалось: хорошо это или плохо, «наш» или «не наш» какой-нибудь очередной политический деятель. Можно было с этим не соглашаться, но была ясность. Здесь же пришлось решать самому. И этот человек, всегда как ему казалось, самостоятельный в суждениях и независимый во мнениях, обнаружил, что еще как зависим! В него въелось ожидание первоначального толчка в жизни <…> Наша информационная жвач­ка строилась так, чтобы имитировать, пусть примитивно, мысли­тельный процесс. Вкушающий ее человек был убежден, что он дума­ет. На деле ему вовсе не требовалось включать собственные мозги, извилины сами пошевеливались вслед за указкой» (Чернов В. И мы перестали смеяться // Огонек. 1989. № 37).

Идеологический примитивизм, навязываемый политическим истеблишментом, находил адекватное выражение в языке: «В командировку за классовой, ненавистью ездили не только великие, ездили и прочие, помельче, которые знали, что писать об Америке еще до того, как туда приехать. Идеологическая бдительность про­являлась в том, чтобы не проговориться <…> Этот беглый экскурс в прошлое, мы считаем, уместен в преддверий рассказа о беседах в Центре русских исследований. Будут колкости и выпады с их сто­роны, но и мы не станем забывать про свою совсем недавнюю при­вычку говорить с оппонентами на языке политического мата. Ведь всего 6–7 лет назад мы, очутившись там, где очутились сегодня, писали бы про «логово заокеанских ястребов» или про «цитадель продажных писак и наймитов» (Васинский А., Шальнев А. Совето­логи у себя дома // Изв. 1989, 14 июля).

Нужно отметить, что в известном смысле биполярность оце­ночного поля в печати сохранялась и в дальнейшем, так как газеты, равно как и другие средства массовой информации, не могли не отражать расстановки политических сил в стране, где в разное время противоборствовали «демократы» (или «дерьмократы» в номинаци­онной трансформации оппонентов) и «коммунисты» («коммуняки»), «реформаторы» и «консерваторы», «левые» и «правые» (а затем «правые» и «левые» в традиционном значении этих политических терминов), «демократы» («демофашисты») и «национал-коммунис­ты» («национал-патриоты», «коммунофашисты», «красно-коричне­вые»), «правительство» (ВОР – временный оккупационный режим) и «парламент» («нардепы») и т. д. Что же касается традиции «политического мата», то она, пожалуй, даже укрепилась в перестроечное и постперестроечное время, поскольку освобождение от идео­логических уз сопровождалось процессом «вербального раскрепо­щения», и это могло иметь не только позитивные следствия. В ре­зультате в газетах появлялись и продолжают появляться такие тексты, в которых оценка политического оппонента находится либо на грани оскорбления, либо уже за этой гранью: «Хам – библейский персонаж. Он надсмеялся над своим отцом, и слово «хам» стало на­рицательным для всех, кому свойственно то, о чем идет речь, – хамство, т. е. крайнее пренебрежение нормами устоявшейся мора­ли, отсутствие стыда и совести. К/стыду нашему, другим словом нынешних правителей России назвать трудно <…> Бедный Хам! За что тебя тысячелетиями презирают живущие на земле? Ты же не­винное дитя по сравнению с нынешними властителями России» (Белоглинец В. Хамы у власти // М., 1993. Июль. № 60.); «Навоевав­шись на американском фронте, Волкогонов и его шатия-братия сей­час брошены спасать фронт внутренний – российский <…> Слабо волкогонам разогнать Московский гарнизон и весь неблагонадеж­ный Московский военный округ <…> Безмозглым полторанинцам надо бы уразуметь: партизанские отряды, подпольщики, сопротив­ление появляются не потому, что об этом пишет «День» и говорит Невзоров, а потому, что есть оккупация» (Филатов В. Поход на Москву / Д. 1993. 18–24 апр.). А вот инвективы с другой стороны: «Оппозиция, как красивая женщина: хороша, пока молчит. Стоит только ей раскрыть свой прелестный ротик, сразу портится все впе­чатление: дура дурой. Хоть и ноги длинные. Зачем объединенная оп­позиция накануне референдума напечатала свою экономическую про­грамму, я не знаю <…> Если бы не корявые формулировки, я бы вооб­ще перепечатал эту программу целиком без всяких комментариев. И дело с концом. Прочитал, плюнул и пошел голосовать за президен­та. Не за этих же полудурков» (Лапик А. Пусти козла в экономику – пятилетка и начнется // МК. 1993. 17 апр.).

Оценки нередко заменяют в прессе логическую аргументацию, точнее, будучи рассчитанными на эмоциональное восприятие чита­телем, сами приобретают характер аргументов (или псевдоаргументов). Известной уловкой, позволяющей побеждать противника в споре, является «готтентотская мораль»: одни и те же поступки «своих» и «чужих» меряются разными мерками. Этот принцип уза­конен в прессе. Достаточно взглянуть на то, как характеризуется предвыборная кампания «своего» и «чужого» кандидата: для «свое­го это «попытка покорения политического Олимпа», «чужой» же «стремится взять банк уже в первом туре» (МК. 1996). Все, что делает «свой», хорошо и благородно или, по крайней мере, достойно оправдания, а поступки «чужого» фальшивы и неблаговидны. В то же время искренность политического деятеля оказывается одной из главных черт, подвергаемых оценке в прессе и используемых в ка­честве аргумента. Так, в статье О. Богдановой «Президент в ватни­ке» описывается возвращение Леха Валенсы на судоверфь: «В 7.30 Валенса переодевается в ватник и на «Мерсе» же отбывает в ремонтный цех (500 метров от правления)» (МК. 1996). Неискренность передается самыми разными языковыми средствами: морфемами («псевдомиротворческая инициатива» – З. 1996); лексемами («наше лживое телевидение» – З. 1996; «обольстительные посулы» – СР. 1996); фразеологическими оборотами («пудрить мозги» – МК. 1996; «выдавать черное за белое» - СР. 1996); даже графикой. Так, в оппозиционной прессе слова «перестройка», «реформаторы», «де­мократический» и им подобные употребляются в кавычках, чтобы, по приведенному в «Советской России» разъяснению, отличить под­линный смысл этих понятий от того смысла, которой вложили в них демократы.

Поскольку в круг оцениваемых явлений попадают оппоненты («активисты-ельцинисты, бесчисленная президентская рать» – СР. 1996; «коммуно-патриоты» – МК. 1996), те стороны политической деятельности «своих» и «чужих», которые заслуживают критики, («торопятся посадить своего человека» «на пост уполномоченного по правам человека» – Изв. 1996; «бодрое заявление об уничтоже­нии неплатежей» – МК. 1996), лишенные доверия слои населения («бойкие коммерсанты», «новорусское сопротивление» – СР. 1996), недостатки в обществе («вседозволенность», «беспредел», «корруп­ция», «терроризм»), отрицательная оценка в прессе преобладает над положительной.

Кардинальные политические изменения в обществе могут при­водить к изменению оценок, связанных с отдельными понятиями. Так, изменилась модальная рамка слов «социализм», «патриоты», «национализация» и им подобных. Одновременно переместились очертания ассоциативного потенциала этих слов, например, «соци­ализм» связывавшийся в сознании многих носителей языка с ударными стройками, оптимистическими песнями и счастливым детством, стал ассоциироваться со сталинскими лагерями, очередями за товарами первой необходимости и принудительными отсидками на, партсобраниях. Субъективное ограничение объема понятий, их оце­ночная переориентация издревле является важным приемом аргу­ментации.

Оценка может выражаться как открыто – словами «плохо», «хорошо» и их синонимами, например: «никчемный кандидат, он не симпатичен» (МК. 1996), «горе-реформаторы» (П. 1996), – так и за­вуалированно, через модальную рамку слова («бюджетное подая­ние» – СР. 1996; «гильотина для «Радио-Аре», «чеченская бойня» – МК. 1996), оценочные суффиксы («скромненькие свидетели» – П. 1996), прагматическую рамку высказывания («Газета предназначе­на в помощь самому всенародно любимому президенту» – СР. 1996). Для выражения оценки часто используются метафора («Зюганова ведут к трону пенсионеры <…> Накануне выборов коммунисты ре­шили приласкать избирателя помоложе» – МК. 1996; «Александр Лебедь, безусловно, превратился в примадонну мировых средств массовой информации, которые уже чуть ли не сделали его буду­щим «президентом» – М. 1996) и ирония («Бедный президент!» – П. 1996; «Недавно Главная военная прокуратура отличилась» – МК. 1996), поскольку экспрессивное воздействие первой гаранти­ровано содержащимся в метафоре образом, а второй – контрастом между сказанным и подразумеваемым.

Прямые, резко аффективные оценки, которые во многих слу­чаях представляют собой оскорбительные выпады, чаще всего вы­ражаются пейоративной (отрицательно-оценочной) лексикой и фра­зеологией, используемой в качестве названий, определений и пре­дикатов. Но возможны и иные способы выражения:

1. Навешивание ярлыков, т. е. сведение политической позиции адресата к тому или иному политическому направлению, вызываю­щему активное неприятие со. стороны общества или каких-либо социальных групп: «Сталинист 3юганов является антикоммунис­том национал-социалистической ориентации» (МК. 1996).

Действенность таких выпадов подкрепляется использованием имен собственных, которые, как известно, обладают сильным ассо­циативным потенциалом: «Но Зюганов восхваляет именно ту сторо­ну учения того же Шпенглера, которую активно использовали в своих пропагандистских целях кадры Геббельса» (там же).

2. Употребление метафоры, несущей в себе отрицательную оценку, а также близких к ней сравнения и фразеологического обо­рота (в том числе и трасформированного) в качестве номинации адресата – «ряженые» (Изв. 1996); «раковая опухоль»; «исчадие, возникшее из «черной дыры» истории» (3. 1996).

Благодаря своей образности метафора обладает высокой эмотивностью: она ранит больнее, чем прямая номинация, и лучше запоминается.

3. Упоминание табуированных частей тела в сочетании с име­нами собственными.

4. Упоминание физических недостатков оппонента или его идей­ных учителей: «Ходят слухи, что Борис Николаевич сам пытался подсчитать результаты референдума, да пальцев на руке не хвати­ло – поручил Черномырдину» (М. 1993); «Беспалый у меченого отобрал жилплощадь»; «А то был, если помните, один коммунисти­ческий вождь, который непростительно не выговаривал «р» в слове «расстреливать» (Изв. 1996).

Ясно, что многие из таких оценок, особенно наподобие тех, что приведены в последних двух пунктах, будучи прямыми оскорбле­ниями, находятся за пределами рамок культурного общения, нару­шают нормы не только речевого этикета, но и нравственности.

В прессе встречаются и особые оценочные конструкции. Так, автор одной из публикаций, резко критикуя главного редактора другого печатного издания, заканчивает свою статью следующим образом: «Так что все. О В. Т. (в тексте имя и фамилия указаны полностью. – Авт.) больше не пишу <…> Но все же я В. Т. неска­занно благодарен. Он поставил передо мной исключительно слож­ную творческую задачу: написать о главном редакторе, не употребляя слова «гнида». Полечилось» (Минкин А. «Из носков Ельцина в портянки Руцкого» // МК. 1993. 19 окт.). Хотя оценка и не выраже­на здесь в форме прямой предикации, ее оскорбительный характер сохраняется, поскольку из общего контекста совершенно ясно, к кому именно она относится.

Как уже отмечалось выше, многие «прямые» оценки могут быть восприняты как оскорбления (и по существу являются ими). Поэто­му часто авторы стремятся к косвенному, как бы «смягченному» выражению оценки, совершенно отчетливо при этом, однако, заяв­ляя свое отношение к ее объекту. Одним из наиболее распростра­ненных и эффективных способов непрямого выражения оценки яв­ляется ирония, на основе которой нередко создаются целые тексты или, по крайней мере, их значительные фрагменты, ср.: «Едва ли не все беды нашей страны проистекают от того, что мы не умеем электронными средствами показывать свой парламент. Показывать доброжелательно, взволнованно, проникновенно, подчеркивая его интеллектуальную мощь, демократическую наступательность и чисто душевное, человеческое великолепие. Сделать это чрезвычайно сложно, потому что, как известно, наши средства массовой инфор­мации оккупированы откровенными врагами народовластия, жал­кими марионетками в лапищах г-на Полторанина и других при­хвостней президентской команды. И все-таки… Все-таки правда по золотым крупицам, по родниковым капелькам прорывается в ра­диоэфир и на телеэкран. То выступит в рубрике «Герой недели» несгибаемая Сажи Умалатова, объявившая себя пожизненным де­путатом Верховного Совета СССР. То сам Руслан Имранович или товарищ Зорькин из телеящика задушевно побеседуют с народом о текущем моменте в жизни страны и о продвижении демократии. Тикают героические «600 секунд» <…> Маловато, конечно. Но мо­жет быть, мы скромничаем, приуменьшаем? <…> Ведь гигантские телеполотна, запечатлевшие сессии и съезды – «чрезвычайки», по своей протяженности и эмоциональному воздействию уступают раз­ве что всенародно любимому сериалу «Богатые тоже плачут» (Зор­кий А. Прелестные картинки / Кур. 1993. 8 июня). Очевидно, эф­фект заключается в том, что, проигрывая в резкости и прямоте, эта оценка выигрывает в остроумии и культуре.

Один из распространенных приемов косвенной оценки – со­здание контекстов самодискредитации «фигурантов» описываемой ситуации. Обычно они создаются путем цитирования высказыва­ний какого-либо человека, которые отрицательно характеризуют его личность или деятельность, например свидетельствуют о его непрофессионализме, грубости, малообразованности, низком уров­не коммуникативной компетенции и речевой культуры. Так, в од­ной из газет было опубликовано следующее сообщение: «В конце февраля представители шахтеров сами приехали в Москву и доби­лись встречи с вице-президентом СССР Геннадием Янаевым. Вто­рой человек в государстве, по рассказу председателя воркутинского стачкома Виктора Колесникова, сказал следующее: «Если я до 2 6 февраля (с. г.) не дам ответа о готовности правительства СССР подписать генеральное типовое соглашение, то назовите меня коз­лом». Ответа в срок он не дал. Шахтеры решили бастовать» (Беловецкий Д. Как вас теперь называть? // ЛГ. 1991. 20 марта). Через несколько дней другая газета опубликовала (разумеется, не без умысла) заметку под заголовком «Гнусная инсинуация», содержа­щую некое псевдоопровержение, способное лишь усилить компро­метирующий эффект: в ней было полностью перепечатано приве­денное выше сообщение, и, хотя со ссылками на самого бывшего вице-президента и одного из участников встречи информация о злополучной фразе, казалось бы, опровергалась, был создан такой контекст, который лишь, напротив привлекал к ней внимание: «По­нятное дело, в разговоре с.разгоряченными шахтерами всякое мог­ло быть… Но чтобы сам вице-президент… Не иначе как газета до­срочно встретила первое апреля этого года, носящего, как известно, имя овцы» (КП. 1991. 22 марта). Создание контекста самокомпроме­тации – достаточно эффективный прием воздействия на читателя, так как он как бы устраняет посредника между объектом и адреса­том оценки. Однако именно в подобных случаях приходится стал­киваться с достаточно большим числом журналистских мистифи­каций и неточностей, когда высказывания либо искажаются, либо приписываются лицам, никогда их не произносившим.

Говоря о приемах «смягчения» или «маскировки» оценки, сле­дует принимать во внимание, что российскую печать сегодняшнего дня все же отличает стремление не столько к вуализации оценоч­ного отношения, сколько к предельной открытости его выражения. Отсутствие цензуры и идеологического воздействия на печать по­зволяют авторам газетных материалов выбирать в качестве объекта оценки любой доступный их вниманию факт (или лицо), формиро­вать оценку в соответствии с собственными взглядами, облекать ее в приемлемую для самих журналистов форму, ср.: «К тому времени, когда я ушел в «Коммерсантъ», цензура поослабла в принципе. Мы как-то с моим другом писали статью для «Ъ», и нам надо было ска­зать, что Рыжков не очень умно себя повел. Я говорю: «Хорошо бы сейчас написать, что Рыжков как-то по-дурацки себя повел». А по­том вдруг мы поймали себя на мысли: а что, собственно, мешает нам это написать?» (Рогожников М. Интервью // МК. 1993. 13 окт.).

Однако свобода слова, оказалось, имеет и свою обратную сторо­ну: выход из идеологии порой оборачивается выходом из культуры, разрушение окостеневших стереотипов понимается как отказ от сле­дования любым, и в том числе нравственно-этическим, нормам.

Контрольные вопросы

1. Каково соотношение объективного и субъективного в газете?

2. Каковы возможности СМИ как средства воздействия на чи­тателя?

3. Что представляет собой субъект газетного дискурса?

4. Каковы объективные и субъективные факторы, определяю­щие важную роль оценки в прессе? Как влияют социальные факторы на оценку в СМИ?

5. Как можно охарактеризовать оценочное поле газетного дис­курса: что подвергается оценке, как эта оценка выражается, на­сколько она стабильна?

6. В каких случаях оценка противоречит этической норме?

7. Какие вы знаете приемы косвенной оценки?

Поиск по сайту: