Информационное поле и информационная норма в СМИ

Основной целью дискурса в СМИ, в том числе в периодичес­кой печати, является передача (или ретранслирование) информа­ции различных типов.

Существуют многочисленные определения понятия «информа­ция». Одним из наиболее известных является определение, данное «отцом кибернетики» Н. Винером: «Информация есть обозначение содержания, полученного из внешнего мира в процессе нашего при­способления к нему и приспособления к нему наших чувств <…> Подобно тому как энтропия есть мера дезорганизации, информа­ция есть мера организации» [10, 31, 123]. Вполне применимо к СМИ и следующее определение информации: «Под информацией <…> понимается вся совокупность данных, фактов, сведений о физичес­ком мире и обществе, вся сумма знаний – результат познава­тельной деятельности человека, которая в том или ином виде используется обществом в различных целях» [19, 212].

В зависимости от содержания и целей, которые ставятся в процессе общения в СМИ, выделяются различные типы информа­ции: «…различаются два вида информации: предметно-логическая (она же интеллектуальная, дескриптивная, объективная, концептуальная, фактульная), не связанная с ситуацией и участниками общения, и прагматическая (оценочная/субъективная), функцией которой является воздействие на реципиента и передача ему свое­го отношения к предмету речи» [20, 63]. В других классификациях фактуальная, концептуальная, комментарийная, оценочная, развле­кательная информация рассматриваются как ее самостоятельные разновидности.

Основу информации в СМИ составляют сообщения о фактах и их комментарии или оценки. Отсюда следует, что важнейшей ха­рактеристикой дискурса в этой сфере является категория информационного поля, под которым понимается информационное про­странство, охватывающее тот или иной объем фактов и событий реального мира и представленный репертуаром тем. Информаци­онное поле – категория аксиологическая, она связана с понятием информационной нормы: в идеале СМИ должны сообщать о всех возможных фрагментах действительности. На деле объем инфор­мационного поля всегда ограничен. Эти ограничения могут носить институционализированный (запрет на разглашение государствен­ных тайн) или конвенциональный (например, следование этичес­ким нормам) характер. Запреты иного рода должны расцениваться как факт дефектной коммуникации, однако, как показывает исто­рия российской печати советского периода, именно они часто ста­новятся своеобразной «информационной нормой».

В пятикомпонентной схеме массовой коммуникации, предло­женной Г. Ласуэллом: «кто, что сказал, через посредство какого канала (средства) коммуникации, кому, с каким результатом» (цит. по: [2, 11]) – именно компонент «что сказал», то есть транслируе­мая информация, наиболее открыт для социального воздействия. Советская печать практически на протяжении всего своего сущест­вования находилась под мощным идеологическим прессом. Прин­цип партийности печати приобрел характер незыблемого закона, особенно после того как был в виде прямой директивы Сформули­рован Сталиным в его выступлении на «историческом» апрельском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1929 года: «Надо принять меры к тому, чтобы в органах печати, как партийных, так и советских, как в газетах, так и в журналах, полностью проводилась линия партии и решения ее руководящих органов» (цит. по: Латышев А. О вреде единомыслия // МН. 1989. 10 сент.).: Нельзя не вспомнить, что од­ним из первых законодательных актов советской власти был дек­рет, о закрытии всех сколько-нибудь оппозиционных изданий, а на информацию, помещаемую в лояльных к режиму газетах и журналах, сразу же был наложен ряд запретов. Так, 19 декабря 1918 г. решением бюро ЦК РКП (б) была запрещена критика ВЧК в печати (Костиков В. Время оттаявших слов // Огонек. 1989. Янв. № 2). Таким образом, «информационная норма» с первых послереволюционных лет на долгое время приобрела характер нормы прежде всего идеологической: жестко регламентировалось и то, о чем мож­но писать, и то, как об этом нужно писать. Табуированию (а это один из наиболее распространенных видов искажения действитель­ности) подвергались целые сферы жизни общества и важнейшие для судеб страны события. Те же факты и события, о которых по­зволялось сообщать на страницах газет и журналов, должны были интерпретироваться строго определенным образом.

Одним из проявлений идеологической детерминированности печати стало проведение разного рода газетных кампаний, содер­жание и тон которых могли меняться буквально в течение одного дня, как бы по команде «все вдруг». Показательно в этом отноше­нии поведение советской прессы после заключения Пакта о нена­падении между СССР и Германией 23 августа 1939 г.: из нее исчез­ли обличения фашизма и, напротив, появились статьи, клеймящие Англию и Францию за то, что они силой пытаются «подавить идеи гитлеризма». Посол Германии в Москве фон Шуленбург сообщал в своем донесении от 6 сентября 1939 г.: «Внезапный поворот в поли­тике Советского Союза после многих лет пропаганды, направленной именно против немецких агрессоров, еще не очень ясно понят населением. Особенно сомнения вызывают заявления официальных агитаторов о том, что Германия больше не является агрессором. Советское правительство делает все возможное, чтобы изменить отношение населения к Германии. Прессу как будто подменили. Нападки на Германию не только полностью исчезли, но все описа­ния событий внешней политики в значительной мере основаны на немецких сообщениях, и вся антинемецкая литература изымается из книжной продукции» (цит. по: Чубарян А. Август 1939 года // Изв. 1989. 1 июля).

Политический обозреватель С. Кондрашов вспоминает о транс­формациях, происходивших с прессой в период Карибского кризи­са: «В советских газетах тех дней вы обнаружите массу материа­лов о Карибском кризисе, целые полосы с аршинными ритуальны­ми заголовками, клеймящими американский империализм тем ру­гательным нечеловеческим языком, который остался – это стоит подчеркнуть – от сталинских времен, когда так привычно было обрушиваться на «врагов народа», «презренных наймитов», «шай­ки диверсантов и убийц», и который в силу широкозахватной и устойчивой инерции сталинизма мы все еще сохраняли для газет­ных «разговоров» со своими людьми о западном мире». По словам С. Кондрашова, в первые дни кризиса газеты пестрели заголовка­ми: «Обуздать зарвавшихся американских агрессоров!», «Народы мира гневно клеймят американских авантюристов!», «Решитель­ный отпор поджигателям войны!», «Усмирить разбойников, отсто­ять мир!». В последующие дни, пишет журналист, тон газетных заголовков стал несколько спокойнее, а при достижении компро­мисса произошла их полная (но в пределах той же идеологической гаммы) референциальная, а следовательно, и оценочная трансфор­мация: «Выдающийся вклад в дело сохранения мира», «Все челове­чество приветствует мудрость и миролюбие Советского правительства». Таким образом, заключает С. Кондрашов, «газеты лишь от­ражали резкий перепад официального тона от противостояния к примирению» (Кондрашов С. Из мрака неизвестности // Новый мир. 1989. № 8. С. 182–183).

Идеологизированная информационная норма вступала в не­преодолимое противоречие; цивилизованной информационной нор­мой, по крайней мере, по двум параметрам: информация в идеоло­гически ангажированной прессе, во-первых, была, с одной стороны, избыточной, а с другой – редуцированной и поэтому недостаточной; во-вторых, отличалась высокой степенью недостоверности.

Избыточность выражалась, например, в повторяющемся тира­жировании информации, безальтернативной интерпретации дейст­вительности, включении в текст стереотипных идеологем и доста­точно регулярной ритуализации дискурса. Недостаточность, буду­чи производной от тех ограничений, которые накладывались на информацию, была в то же время обратной стороной избыточности. Особого внимания заслуживает параметр истинности/ложнос­ти (достоверности/недостоверности) информации, передаваемой в печати и вообще в mass media. Эта проблема актуальна примени­тельно не только к советской прессе, и ее исследованием занимают­ся как зарубежные, так и отечественные лингвисты (см., например: [6; 8; 13; 22; 5; 25; 21]).

Так, X. Вайнрих связывает языковую ложь с лживостью поня­тий и идеологических систем. По его мнению, «лживые слова – это почти без исключения лживые понятия. Они относятся к некоторой понятийной системе и имеют ценность в некоторой идеологии. Они становятся лживыми, когда лживы идеология и ее тезисы». В каче­стве примера лживости слова X. Вайнрих приводит слово демокра­тия, помещенное в такую идеологическую систему, которая не при­знает демократию как форму государства, где, власть исходит от народа и по определенным политическим правилам передается сво­бодно избранным его представителям [8; 63].

Согласно Д. Болинджеру, характерная для американской поли­тики (речь идет о 70-х гг.) и средств массовой информации «корруп­ция языка» в значительной мере объясняется продуманным вмеша­тельством властей, преследующих непопулярные цели [6, 39–40].

Г. Джоуэтт и В. О'Доннел определяют пропаганду как «активизированную, идеологию», поскольку ее реальная задача состоит в. том, чтобы распространить среди аудитории определенную идео­логию и тем самым добиться заранее поставленной цели. Поэтому пропаганда стремится втиснуть информацию в определенные рамки и отвлечь реципиента от вопросов, которые за эти рамки выходят. Поэтому не случайно, замечают авторы, под пропагандой часто понимают что-то нечестное – об этом свидетельствует уже тот синонимический ряд, в который помещают сам термин пропаганда, ложь, искажение, манипуляция, психологическая война, промыва­ние мозгов. Правда, Г. Джоуэтт и В. О'Доннел указывают, что пропаганда совсем не обязательно должна опираться на ложь. В зави­симости от источника и достоверности информации они различают «белую», «серую» и «черную» пропаганду. «Белая» пропаганда ха­рактеризуется тем, что ее источник можно установить с большой точностью, а информация соответствует действительности. При «се­рой» пропаганде источник точно определить нельзя, а достовер­ность информации находится под вопросом. «Черная» пропаганда использует ложный источник, распространяет ложь и сфабрико­ванные сообщения. Таким образом, заключают авторы, пропаганда может строиться на широкой гамме сообщений – от правды до откровенной лжи, – но всегда в ее основе лежат определенные ценности и идеология [13, 3–5].

Применительно к советской печати можно говорить о глобаль­ной и своего рода системной лжи. Это была типичная «черная» про­паганда, хотя в большинстве случаев «источник» информации был хорошо известен – им были средства массовой информации, пол­ностью подчиненные идеологическому демиургу. Информация ста­новится дезинформацией во всех случаях, «когда надо скрыть имею­щуюся действительность и когда надо построить «новую» [17, 109]. Применительно к советской действительности такая ситуация была повсеместной, использовались, и, надо сказать, с большой эффек­тивностью, различные способы искажения истины. Судя по много­численным воспоминаниям современников, «тому, что пишут», ве­рили (см., например: Померанц Г. Записки гадкого утенка // Знамя. 1993. № 7–8). Социальные предпосылки этого были общими для макроситуации введения в заблуждение: 1) недостаток информа­ции, 2) приверженность «стереотипам и жестким высокоидеологи­зированным структурам»; 3) социальная пассивность реципиентов [5, 113–114]. .

Вместе с тем существует немало свидетельств того, что ложь в печати распознавалась людьми, принадлежащими к разным соци­альным группам общества. Ср., например, оценку газетной инфор­мации, данную кинорежиссером А. П. Довженко (в дневниковой записи): «Что более всего раздражает меня в нашей войне – это пошлый, лакированный тон наших газетных статей. Если бы я был бойцом непосредственно с автоматом, я плевался бы, читая в тече­ние такого длительного времени эту газетную бодренькую панеги­рическую окрошку или однообразные, бездарные серенькие очерки без единого намека на обобщение, на раскрытие силы и красоты героики. Это холодная, наглая бухгалтерия газетных паршивцев, которым, по сути говоря, в большой мере нет дела до того, что народ страдает, мучится, гибнет. Они не знают народа и не любят его. Некультурные и душевно убогие, бездуховные, они пользуются своим положением журналистов и пишут односторонние и сусаль­ные россказни, как писали до войны о соцстроительстве, обманы­вая наше правительство, которое, безусловно, не может всего ви­деть. (Здесь, конечно, трудно согласиться с автором, видящим исто­ки газетной лжи лишь в самих журналистах. – Авт.). Я нигде не читал еще ни одной критической статьи ни о беспорядках, ни о дураках, а их хоть пруд пруди, о неумении правильно ориентиро­вать народ и т. п. Все наши недостатки, все болячки не разоблача­ются, лакируются, и это раздражает наших бойцов и злит их, как бы честно и добросовестно ни относились они к войне» (Довжен­ко А. П. Дневник // Огонек. 1989. № 19. С. 11).

Характерно, что адресатом порой распознаются собственно языковые (эксплицированные в поверхностной структуре высказываний) «маркёры лжи»: «Не знаю, как вы, а я весьма скептически отношусь к официальным решениям, содержащим глухие фор­мулировки типа: «улучшить», «усилить внимание», «повысить», «углубить» или «ускорить», изначально обреченным на неисполне­ние в силу своей абсолютной неконкретности и, я бы даже сказал, обезоруживающей безликости.

У нас любят говорить: проделана «определенная» работа, в наличии «определенные» недостатки, – вам известно, как следует это понимать?..

Вникать и задумываться мы стали только теперь: блаженное время, не многие, к сожалению, это ценят сегодня, а зря… Именно по этой причине, то есть по причине того, что стала, кажется, ухо­дить из нашей жизни абстрактность призывов и демагогическое пустословие, мы сегодня точно знаем: если проделана «определен­ная» работа – значит, ничего не сделано, нам просто пудрят мозги, если имеются «определенные» недостатки – значит, и сами не желают их видеть, и нам не хотят показать. По этой же причине мно­гие из нас готовы «углублять» только на том месте, где уже что-то вырыто, «улучшать» – где уже есть что-то хорошее, «ускорять» – где уже началось движение, «усиливать» – где уже приложены пусть небольшие усилия» (Аграновский В. Личность решает все! // Огонек. 1989. № 14. С. 7).

Советская печать дважды в своей истории пыталась выйти за пределы очерченного идеологией круга. Первая попытка – во вто­рой половине 50-х – начале 60-х гг. – не была и не могла быть последовательной: сохранялись прежние глубинные идеологические основания, традиционные мифологемы; пресса продолжала оставаться под мощным давлением со стороны политического истеблишмента. Вторую попытку – начиная со второй половины 80‑х гг. – можно охарактеризовать как путь от «робкой гласности» к подлинной сво­боде слова с присущей ей информационной (и стилистической), поли­фонией. При всей стремительности; с которой пресса проделала этот путь, движение к свободе слова знало свои этапы: скажем, в 1986–1988 гг. воспринимались как сенсация публикации о «вязком партийно-бюрократическом слое» и привилегиях (П), репортажи о жизни проституток (МК) или письмо десяти эмигрантов с призы­вом вывести войска из Афганистана и подвергнуть ревизии комму­нистическую идеологию (МН). Расширение информационного поля печати происходило в основном за счет следующих информацион­ных сфер; политическая система, внутренняя и внешняя политика; религия;, «теневые» стороны жизни общества (преступность, про­ституция); история страны; возвращение одиозных по прежним идеологическим стандартам персоналий (Бухарин, Троцкий, Бер­дяев, Флоренский, Некрасов, Солженицын и мн. др.); критика коммунистической доктрины; акцентуация «позитива» в зарубежной, жизни; секс; личная жизнь представителей различных элитных групп (политических деятелей, артистов, спортсменов и т. д.). По­скольку преодоление информационной ограниченности газетного дискурса было в первую очередь освобождением от гнета господ­ствующей идеологии, представлявшей собой достаточно стройную систему мифологем (впрочем, мифологизировано было практичес­ки все: политическое устройство государства, история, мораль), этот процесс может быть определен как процесс последова­тельной демифологизации. Показательны в этом отношении изменения в интерпретации личности и деятельности вождей революции, происходившие на фоне ревизии и критики марксизма как доктрины.

Существенно приблизило российскую печать к цивилизован­ной информационной норме принципиально иное, чем ранее, осве­щение деятельности политического истеблишмента. Речь здесь идет не только о возможности критиковать заявления и действия высших политических руководителей государства (а самой суровой критики не избежал ни один из них), но и о возможности сообщать факты из их частной жизни: биография, привычки, семья, кварти­ры, дачи (о характере и направленности многих из подобных пуб­ликаций говорит, например, заглавие помещенного в МК материа­ла о строящейся даче политического деятеля высокого ранга – «Дача ложных показаний»).

Информационное поле газетного дискурса формируется в зна­чительной мере за счёт новостийной информации. В основе происходивших в дискурсе новостей изменений лежали его деидеологизация и деофициализация. Если в соответствии с «социалистичес­ким» новостийным стандартом (при его, разумеется, известном огрублении) новости в основном группировались вокруг трек «гло­бальных» макротем – «слова и деяния вождей», «язвы капиталис­тического общества, происки империалистов», «успехи в социалис­тическом строительстве», – то современный новостийный дискурс при отсутствии каких-либо тематических ограничений по существуимеет вид информационной мозаики. Любое событие, любая си­туация, по той или иной причине привлекшие внимание журналис­тов, могут быть представлены на страницах газеты. Иерархия но­востей по степени важности устанавливается обычно объемом и расположением информации: наиболее существенная информация, как правило, более объемна и располагается на первой полосе. В то же время информационная свобода имеет свою обратную сторону: далеко не всегда публикуемые в печати материалы соот­ветствуют информационной норме,

Современную (постперестроечную) прессу часто обвиняют в парадоксографии (термин П. Вайля, означающий нечто удивительное, экстравагантное, сенсационное), безнравственности (под кото­рой чаще всего подразумевается интерес к сексуальным пробле­мам, и особенно к проблемам нетрадиционного сексуального пове­дения), «кадаврофилии», склонности к описанию «негатива» и т. д.

Сама пресса как будто подтверждает подобные оценки, заяв­ляя, скажем, самой лексикой, строением высказываний, метафорикой как об интересе к фактам насильственной смерти, так и о ци­ничном отношении к ним: «Летние «подснежники» (заголовок)… Трупы, трупы, трупы… В одной из весенних хроник я описывал, как много находят трупов по весне, которых называют ласково «под­снежниками». Летом их количество почему-то не убывает, несмот­ря на мертвый для города сезон» (МК. 1993. 21 авг.). Сообщения о фактах насилия, катастрофах, разного рода аномальных явлениях составляют весьма заметный фрагмент информационного поля со­временной российской прессы. С одной стороны, эти публикации отражают реалии современной жизни, а с другой – служат откли­ком на интерес к подобного рода информации определенной части читателей (прежде всего читателей массовых изданий, часто име­нуемых «бульварной прессой»).

В то же время действительно нельзя не отметить перенасы­щенность некоторых современных газет негативной информацией, а, также снижения (если вообще не снятия) культурного ценза в отборе материала для опубликования. Именно эти явления стано­вятся причиной, критики средств массовой информации со стороны, читателей, оказываются в центре дискуссий по проблемам современной российской прессы. Ср., например, фрагмент из письма чи­тательницы газеты «Московский комсомолец»: «Цинизм, апофигизм, мрачность, нытье, истерика, склеротическая ностальгия по прошлому осточертели и стали пошлыми. Да, да пошлыми, т. к. пошли по ру­кам, стали общим местом и единственной палитрой наших СМИ. Вы ежедневно лепите образ жизни как кровавый гиньоль. Ну, станьте оригинальными! Сделайте хоть раз в неделю день приятных, ра­достных, добрых новостей! Попробуйте! Вам самим станет от этого хорошо! Это будет дерзкий вызов всеобщему тошнотворному мазохизму» (МК. 1993. 2 сент.). Обозреватель газеты ответил читатель­нице следующим образом: «Действительно, сегодня тот, кто зани­мается «производством» новостей, стоит перед рядом сложных про­блем. С одной стороны – надо быть интересным читателю-теле­зрителю, чтобы сбывать свой товар. Ибо «производитель» новостей одновременно является и агентом по продаже своего товара. С дру­гой стороны – как быть интересным, сообщая хорошие новости? Ведь хорошее, извините, но это мое твердое убеждение, настолько распространено, настолько типично и характерно для любого времени (а я также считаю, что плохих времен не бывает), настолько, если хотите, заурядно, что оно просто-напросто неинтересно. Сразу же здесь и оговорюсь: не всегда интересно. Вот и приходится нам, многогрешным, трупы показывать <…>Ну и спешка, знаете. Также не всегда мастерства хватает. Зло ведь эффектней. Тут готовая драматургия. А чтобы хорошее показать, нужно попотеть, пока эту самую драматургию извлечешь» (Новоженов Л. Хорошие новости и плохие // МК. 1993. 2 сент.). По-видимому, оценка читательницы излишне категорична (все-таки информационное поле современно­го газетного дискурса в целом достаточно полно и всесторонне ох­ватывает действительность, приближаясь к идеалу «информацион­ной мозаики»), а ответ журналиста в значительной степени постро­ен на иронии и самоиронии. Тем не менее нельзя не признать, что. некоторые издания действительно отличает «отрицательная» на­правленность в отборе материала, сосредоточенность на аномальных и паранормальных явлениях.

Информационное поле прессы – при ее нормальном положе­нии в обществе – должно адекватно, всесторонне и полно отра­жать действительность. Однако это не значит, что в распростране­нии информации не существует никаких ограничений. Напротив, эти ограничения есть и будут при любом типе власти и форме госу­дарственного устройства. Для нетоталитарного общества характер­ны два основных типа ограничений. Первый из них можно опреде­лить как институциональные ограничения.

Они связаны с деятельностью социальных институтов (прежде всего – государства) и часто имеют юридическое закрепление (на­пример, в перечнях сведений, составляющих государственную тай­ну). Опубликование законодательно табуируемой информации по существу представляет собой нарушение не просто информацион­ной, но и юридической нормы и может повлечь соответствующие санкции, ср.: «Факты разглашения сведений есть в каждой стране, в том числе и в России <…>Так. «Советская Россия» от 14 июля 1992 г. опубликовала сведения о возможных развязках территори­ального вопроса с Японией. По мнению МИД РФ, опубликование таких документов нанесло серьезный ущерб, внешнеполитическим интересам России. 9 июня 1992 г. в газете «День» было опубликова­но секретное распоряжение правительства РФ о поставке Литов­ской республике стрелкового оружия и боеприпасов к нему. Учас­тились случаи опубликования в органах периодической печати све­дений о спецобъектах, в том числе об, их назначении, дислокации» (С. 1993).

Второй тип ограничений, наладываемых на публичное распро­странение информации, – конвенциональные ограниче­ния – основан на социокультурных регулятивах общения. Речь здесь должна идти прежде всего о следовании, этическим нормам – именно они часто нарушаются некоторыми изданиями. Это, напри­мер, относится к принятому, в Культурном сообществе правилу, со­гласно которому запрету подлежит публичное обсуждение частной жизни людей без их согласия. Между тем некоторые газеты счита­ют себя вправе вмешиваться в эту жизнь, стараясь обнаружить и вынести на всеобщее рассмотрение ее самые неприглядные сторо­ны, ср.:. «Замочил свою жену» (заголовок) …В праздник первомая переплюнул всех своих соотечетвенников артист Большого театра г-н В. С. (в газете указаны подлинные имя и фамилия. – Авт.). Сначала (не без помощи невестки) выбросил вещи своей жены на лестничную клетку, а потом вылил на голову супруге литр (!!!) соб­ственной мочи. На этом пытка не закончилась: артист избил жену и запер ее в ванной» (МК. 1993. 7 мая). Даже если представить, что эта (или подобная) информация достоверна, публикуя ее, газета явно идет вразрез со сложившимися представлениями о приличии («синдром замочной скважины») и берет на себя несвойственные ей функции милицейского протокола.

Актуальной для современной прессы остается проблема досто­верности/ недостоверности информации, представляющая собой важ­ный аспект информационной нормы. Если ранее распространяемая средствами массовой информации ложь, носившая по существу гло­бальный характер, была обусловлена преимущественно воздействи­ем на печать государственной идеологии, то в перестроенное и осо­бенно в постперестроечное время недостоверность информации все более приобретала вид своего рода «дезинформационных универ­салий», присущих прессе как социальному институту.

Один из типов лжи порождается тем, что печать не только публикует собственные материалы, но и ретранслирует официаль­ную информацию государственных структур, по той или иной при­чине заинтересованных в том, чтобы ввести общество в заблужде­ние относительно своих намерений или действий. Именно такой характер носили появлявшиеся в начале 90-х гг. в официозных сред­ствах массовой информации сообщения о событиях в Баку, Виль­нюсе, «маневрах» десантных войск под Москвой. Однако в то время печать уже не была идеологически и политически однородной, появилась возможность альтернативною описания и альтернативной ин­терпретации действительности (в «Комсомольской правде», напри­мер, официальные сообщения именовались каламбурным окказио­нализмом «подТАССовка»).

Еще одним источником недостоверной информации является политическая борьба, неизбежно отражающаяся в средствах массо­вой информации. Печать принципиально не может быть вне полити­ки (за исключением тех изданий, которые по самому своему назна­чению не должны обращаться к политическим проблемам). В.боль­шинстве случаев и издания в.целом, и отдельные журналисты за­нимают определенную политическую позицию, которая, правда, в отличие от прежних времен является, не проявлением идеологичес­кого конформизма, а результатом свободного идейного самоопреде­ления. Естественно, газеты разной политической ориентации не просто отражают борьбу различных политических сил, но и стано­вятся активными участниками этой борьбы.

Ложь на страницах печати имеет разные причины, в резуль­тате чего можно говорить о разных типах искажения действитель­ности. Первый из них можно определить как параноидаль­ный тип лжи, поскольку он представляет собой проявление некоей навязчивой идеи – вне зависимости от того, о чем конкретно идет речь – о необходимости построения в России коммунизма или, напротив, возврата к монархии, о масонском заговоре или о том, что Запад управляет Россией через марионеточный режим. Признаками параноидальной лжи являются полная непроверяемость исходных положений, идеологизированный характер аргументации, явно рассчитанной не на рациональную обработку информации, а на эмоции адресата. Например, тезис о масонском заговоре аргу­ментируется следующим образом: если в стране возникли перебои с табачными изделиями (публикация относится к 1991 г. – Авт.), а из продажи исчезли наручные часы (?), то за этим непременно сто­ит некая организованная сила, и «стало быть, вполне допустимо думать о сборищах поклонников сатаны и секретном управлении масонства, творящем недозволенное за спиной народа» (ПТ. 1991). А положение об «иноземном господстве», о «руке» Запада, якобы ныне управляющего Россией в своих «вечных, незыблемых геопо­литических интересах», обосновывается тем, что «Россией ныне правят слишком расчетливо, рационально, истинно по-западному» без учета «маятниковых особенностей российского менталитета,. склонного к крайностям» (РГ. 1993).

Весьма распространен в современной печати и такой тип иска­жения действительности, который можно определить как ложь политической выгоды. Диапазон дезинформации здесь весьма широк – от замалчивания нежелательных для печатного органа той или иной политической ориентации фактов до их полно­го извращения. В некоторых газетных сообщениях действительность трансформируется самым примитивным образом – путем преобразования (за счет манипулирования с частицей не) утверждения в отрицание или, напротив, отрицания в утверждение.

Дезинформация является одним из распространенных спосо­бов компрометации политических оппонентов. Дискредити­рующая ложь реализуется при помощи нескольких моделей: приведение заведомо ложных фактов; объединение реальных и измышленных фактов; «конструирование» информации с опорой на реальную пресуппозицию, на фонд знаний потенциального чи­тателя. Искажение действительности в данном случае, как правило, носит пропозициональный (содержательный) характер и опровергается (обычно в газетах с противоположной политической ори­ентацией) также на пропозициональном уровне: «… Общественный интерес к вероятным вашингтонским доходам Федорова (в то вре­мя – министр финансов и, вице-премьер – Авт.) не ослабевает. Недавно «Советская Россия»"(№95) сообщила, что вице-премьер не просто был в отпуске в Вашингтоне, а навещал там свою семью, которая живет в арендуемой им вилле стоимостью 20 тысяч долла­ров в месяц. Сын Федорова, по сообщению той же «Советской Рос­сии», учится в частном колледже, а жена «пристроена» в фонде, который «опекает ЦРУ» <…> Мы связались с Федоровым, и он под­твердил, что уходит с поста директора Всемирного банка, о чем и подал соответствующее заявление, когда находился недавно в Ва­шингтоне. Однако признался, что не хотел широко распространять эту информацию до очередного годового собрания банка в сентябре, когда будет решен вопрос о его преемнике на этом посту. Что каса­ется других сведений, в частности распространенных «Советской Россией», Федоров заявил, что намерен подать в суд на эту газету за распространение клеветы. Дом в Вашингтоне он не снимает, а его семья давно живет с ним в Москве. Кстати, представить себе жилье, арендная плата за которое близка зарплате президента США, может только очень больное воображение. Его девятилетний сын при всем желании не мог учиться в колледже, даже когда Федоро­вы жили в США. Возрастом не вышел. Жена, Ольга, как сказал вице-премьер, ни в каком фонде и вообще на какой бы то ни было работе в США не находилась» (Изв. 1993). Нетрудно увидеть, что опровергаемое дезинформационное сообщение, имеющее цель дис­кредитации политического оппонента, строится с опорой на реаль­ные факты (известно, что российский министр финансов действительно занимал пост директора Всемирного банка от России и жил в Вашингтоне), информационные стереотипы, далеко не всегда аде­кватные действительности (члены правительства, используя свое положение, устраивают своих родственников за границей и нахо­дятся под влиянием ЦРУ), приведение якобы точной количествен­ной, но непроверяемой информации (сумма арендной платы).

Дискредитирующая ложь не всегда выступает в явном виде: часто она маскируется референциальной неопределенностью при указании на анонимный источник информации и семантикой языковых единиц, формирующих значение возможной недостовернос­ти сообщаемого: «Некоторые источники утверждают, что в ночь с 27 на 28 июля 1993 года состоялось заседание политсовета «Демроссии». Предполагают, что на нем шел разговор о смене высшего руководства государства в ближайшие дни. Причем причиной, по­будившей пойти на эти действия, послужил о якобы резкое ухуд­шение здоровья Президента и возможность в связи с этим его отставки или ухода иным способом. Далее речь шла будто бы о том, что необходимо любыми средствами препятствовать созданию го­сударственной медицинской комиссии по освидетельствованию здо­ровья Президента <…> Косвенно эти слухи находят подтвержде­ние. Так, Геннадий Бурбулис заявил на днях на пресс-конференции, что на предстоящих выборах блок «Выбор России» не будет опираться на Президента и его команду, так как считает их непер­спективными. Характерно, что это заявление не вызвало ни про­теста, ни опровержений <…> Впрочем, не исключена вероятность, что заседание политсовета носило провокационный характер. Воз­можно, была сознательно допущена, утечка информации, чтобы оказать психологическое воздействие на Президента, вице-президента, а также на общественность страны» (выделено нами – Авт.) (РГ. 1993).

Ложь в газетном дискурсе связана не только политической позицией субъекта. «Дезинформационные универсалии» прессы в значительной степени определяются целями, характером и режи­мом ее деятельности. Стремление к информационному приоритету, поиск нетривиальной (сенсационной) информации, необходимость оперативной передачи сообщений нередко приводят к публикации материалов без проверки надежности источника и достоверности сообщаемых сведений. Кроме того, применительно к современному состоянию российской прессы, очевидно, можно говорить о сниже­нии у некоторых журналистов и изданий порога профессиональной ответственности за, достоверность передаваемой информации, что в какой-то мере является компенсаторной реакцией на многолетнее отсутствие свободы слова в печати. Отсюда столь большое количест­во опровержений и самоопровержений, публикуемых в газетах, хотя известно, что опровержение никогда не возмещает полностью тот информационный, моральный и социальный ущерб, который может нанести первичная недостоверная информация. Не могло не вызвать недоумения большинства читателей сообщение одной из газет о том, что «сумма налога (на помещения, находящиеся в частной собственности. – Авт.) составит одну десятую инвентаризационной стои­мости» (МК. 1993. 16 апр.). И только через несколько номеров публи­куется скромная поправка: «Уточнены размеры, налога, которым в 1993 году будут обложены жилые дома, квартиры, дачи, садовые домики и гаражные боксы, находящиеся в личной собственности граж­дан <…> Размеры налога составят, как определено российскими за­конами, 0,1 процента от инвентаризационной стоимости недвижи­мости (выделено нами. – Авт.) (МК. 1993. 20 апр.).

Наибольшей «этической маркированностью» обладает дезин­формация, которая становится причиной компрометации государ­ственных органов и политических деятелей, затрагивает честь и достоинство человека. Приводимые опровержения далеко не всегда могут считаться достаточной компенсацией: одни читатели не смо­гут с ними ознакомиться, другие будут не в состоянии полностью освободиться от сомнений, психологически естественных в ситуа­ции альтернативного представления действительности. Непредна­меренная ложь, разумеется, в нравственном отношении отлична от преднамеренного, сугубо манипулятивного введения адресата в за­блуждение, но и она является нарушением не только информаци­онной, но и коммуникативной нормы, в том числе в ее этическом измерении.

В целом дискурс в современной российской прессе – в отли­чие от прессы тоталитарного общества – соответствует цивилизо­ванной информационной норме, основными чертами которой явля­ются: идеологический индетерминизм (отсутствие зависимости от государственной идеологии), тематическая открытость, свобода поиска и распространения информации с ориентацией на информационные потребности и интересы потенциального читателя.

Контрольные вопросы

1. Какие определения термина «информация» вы знаете?

2. Какие виды информации принято различать?

3. Что такое информационное поле?

4. Что считается информационной нормой?

5. Какие типы не достоверной информации вам известны? В чем причины ее появления на страницах печати?

6. Какие языковые приемы используются для маскировки лжи?

Поиск по сайту: