II. Некоторые мысли о процитированных текстах о плевании

Как и при рассмотрении других рядов данных, здесь мы также замечаем изменение поведения начиная со Средневековья, причем это изменение имеет определенное направление. Движение полностью соответствует тому, что мы называем «прогрессом». И по сей день частое плевание, наряду с «недостаточной чистоплотностью», относится к тому, что многие европейцы считают особенно неприятным во время своих поездок по Востоку или по Африке, и если ранее у них сложился идеализированный образ этих стран, то они называют этот опыт «разочаровывающим». Подобный опыт укрепляет в них мнение относительно «прогрессивности» западной цивилизации. Но как показывают примеры, всего четыре века тому назад обычай плевания был ничуть не менее распространенным на Западе и считался чем-то само собой разумеющимся. Здесь мы имеем дело с особо ярким примером того, как происходила цивилизация поведения.

В приведенных нами текстах можно обнаружить свидетельства о нескольких ступенях развития. Латинские, английские, французские или немецкие правила застолья показывают, что плевание было чем-то обычным. Явно существовала общая потребность часто сплевывать. Это кажется само собой разумеющимся и в рыцарско-придворном высшем слое. К существенным ограничениям относится только то, что плевать следует не на стол, а под него. Нельзя также плевать в умывальный тазик, когда моют в нем лицо или руки; как указывается, можно сплюнуть рядом с ним. Эти запреты настолько стереотипны в записях о куртуазных манерах, что по ним можно составить представление о том, насколько часто встречались поведенческие формы, оцениваемые в таких сочинениях как «дурная привычка». Но и в отношении того, что считалось тогда «дурной привычкой», давление средневекового общества и принудительность «кондиционирования» были столь незначительны, что подобные привычки не исчезали из общественной жизни. Мы вновь видим здесь различие, возникающее между социальным контролем на средневековой фазе и на последовавшей за ней фазе развития.

В XVI в. давление общества усиливается. Предписывается исключать плевки (sputum), говорит Эразм (как всегда, показывающий переходную ситуацию), по крайней мере в том случае,

если имеется платок («si quid purulentius in terram rejectum erit»). Употребление платка упоминается здесь пока что в качестве возможного, но не необходимого средства для преодоления этой привычки, которая постепенно начинает считаться неприятной.

Следующий шаг хорошо просматривается в тексте Де Куртэна (1672): «Ранее позволялось плевать на землю перед лицами высокого положения, и было достаточно растереть ногой плевок, тогда как сегодня это непристойно».

В рассчитанной на более широкие круги «Civilité» (1714) речь ведется в том же духе: «Делай это по возможности незаметно, причем так, чтобы ни себе, ни другим людям не испачкать платья. Перед «великими», т.е. перед лицами высокого положения... on crache dans son mouchoir» (нужно использовать свой платок).

У Ла Салля (1729) сходное предписание распространяется на любые места, «где чисто». К этому он добавляет, что следует привыкнуть к тому, чтобы и в церкви не плевать на пол, но пользоваться платком.

К 1774 г. не только сама привычка, но даже речь о ней делаются неприятными. В 1859 г. плевание объявляется «привычкой, во все времена отвратительной». В соответствии с продвинутым стандартом чувствительности XIX в. техническим средством преодоления этой привычки становится плевательница — по крайней мере, в домах. Кабане в 1910 г. напоминает о том, что, наряду с другими приспособлениями такого рода, она постепенно перешла из разряда публичной жизни в интимную область (пример «L»).

Со временем и это приспособление выходит из употребления. В значительной части западного общества, кажется, вообще исчезла сама потребность время от времени сплевывать. Чувствительность и сдержанность вновь достигли того уровня, о котором говорил Делла Каза: читая античных авторов, он вынес представление, что в те времена «целые народы жили столь размеренно и поступали так достойно, что им и не требовалось плеваться» (пример «F»).

Всякого рода табу и ограничения всегда окружают как извержение слюны, так и прочие естественные отправления. Это происходит в различных обществах, будь они примитивными или цивилизованными. Разница между запретами заключается в том, что в одних запреты связаны со страхом перед каким-то другим существом и подкрепляются внешним принуждением, тогда как в других это внешнее принуждение преобразуется, превращаясь в самопринуждение. Запретные склонности, вроде плевания, исчезают под давлением такого рода самопринуждения или, ина-

че говоря, под давлением «Сверх-Я», а внешние причины отчасти даже вытесняются из сознания. В качестве мотивов страха в сознании остаются некие воспоминания о внешних причинах. В наше время чувства страха, стыда или тягостности, связанные с плеванием, уже не концентрируются вокруг магических действий или образов богов, духов и демонов; на их место пришли более точно определяемые образы неких болезней и их «возбудителей». Но ряд примеров точно так же показывает, что рациональное объяснение происхождения данных болезней, установление того, что слюна может служить передатчиком возбудителей заболевания, никак не были первопричиной страха и прочих неприятных чувств. Не были они и двигателем цивилизации или той силой, которая привела к изменению поведения, в том числе и в случае плевания.

На протяжении долгого времени неизменно повторялось: удерживать слюну не следует. «Resorbere salivam, inurbanum est», как говорит Эразм (пример «D»). Ла Салль в 1729 г. повторяет: «On ne doit pas s'abstenir de cracher». Иначе говоря, подавлять желание сплюнуть не следует (пример «I»). Долгие века мы не обнаруживаем малейших упоминаний о «гигиенических причинах» запретов и ограничений, связанных с подобными влечениями. Рациональное объяснение опасности заражения через слюну приходит на поздней фазе изменения поведения, т.е. уже задним числом, в девятнадцатом столетии. Но даже тогда наряду со ссылками на вредные для здоровья последствия мы обнаруживаем указания на неприятность и отвратительность этого для других. Как говорится в примере «К», «besides being coarse and atrocious it is very bad for the health».

Следовало бы раз и навсегда установить, что нечто вредное для нашего здоровья совсем не обязательно возбуждает чувства стыда или тягостности. И наоборот: нечто, рождающее такие чувства, далеко не всегда должно быть вредным для здоровья. Сегодня тот, кто чавкает или ест руками, вызывает в высшей степени неприятные ощущения, хотя нам нечего беспокоиться о состоянии его здоровья. При этом мысли о вредности чтения при плохом освещении или об отравляющем газе не вызывают у нас такого рода чувств, хотя вредные последствия тут несомненны. Усиление чувств тягостности и тошнотворности от извержения слюны, появление табу, которые стали его окружать, происходят задолго до того, как возникли какие бы то ни было рациональные представления о слюне как переносчике заразы. Неприятные чувства и ограничения появляются и растут в результате трансформации межчеловеческих связей и отношений зависимости. «Ранее позволялось неприкрыто зевать или плевать», — говорится в примере «G», тогда как «ныне человек известного положения будет этим шокирован» («à present une personne de qualité s'en choquerait»). Таковы основания, приводимые людьми

в качестве требований большей сдержанности. Мотивировка, связанная с необходимостью проявления социального почтения, намного предшествует мотивировке с помощью естественнонаучных воззрений. Король требует такой сдержанности от придворных как «marque de respect». В придворном обществе эта сдержанность является признаком зависимости, растущего принуждения и овладения своими аффектами. В то же самое время это — «marque de distinction», a потому она получает распространение вместе с социальным подъемом более широких слоев, подражающих придворным. Как и на более ранних этапах, слова: «Так не делают», с помощью которых воспитываются сдержанность, страх или стыдливость, лишь очень поздно, вместе с известной «демократизацией» общества, увязываются с научными теориями и равным образом распространяются на всех людей, независимо от их положения или ранга. Такое постепенное, получающее все более широкое распространение вытеснение склонностей порождается вовсе не рациональным осознанием причин заболеваний. Оно обязано своим существованием трансформациям другого рода, о которых нам еще придется говорить подробнее. Это — изменения в совместной жизни людей, перемены в строении общества.

Более или менее полное исчезновение самой потребности плевать является хорошим примером того, что душевный аппарат поддается формированию. Возможно, эта потребность компенсируется другими, вроде тяги к курению; быть может, она ослабляется благодаря каким-то изменениям в составе пищи. Подобно другим стремлениям такого рода, плевание может быть замещено иными склонностями. Во всяком случае, мы довольно часто обнаруживаем его присутствие у детей или при анализе сновидений; о его вытесненном характере говорит и специфический смех, вызываемый даже откровенным разговором «о таких вещах». Другие потребности не являются до такой степени заместимыми или трансформируемыми. В связи с этим возникает общий вопрос о границах трансформируемости душевного аппарата. Несомненно, он наделен собственными законами, которые можно назвать «естественными». В рамках этих законов формируется исторический процесс, ими задаются пространство его действия и границы; задачей является выяснение того, как человеческие жизнь и поведение моделируются историческим процессом. Но природный и исторический процессы в данном случае неразделимы. Образование чувств постыдного и неприятного, смещение порога чувствительности — в обоих случаях мы имеем дело и с природным, и с историческим феноменами одновременно. Эти формы ощущений представляют собой прояв-

ления человеческой природы, возникающие под воздействием определенных социальных форм и, в свою очередь, оказывающие обратное влияние на социоисторический процесс.

Трудно с уверенностью утверждать, что радикальное противопоставление «цивилизации» и «природы» представляет собой исключительно выражение скованности самой «цивилизованной» души, т.е. специфической диспропорции в рамках того душевного аппарата, что возник на новейшей фазе развития западной цивилизации. В любом случае, душевный аппарат «дикарей» ничуть не менее, чем у людей «цивилизованных», является продуктом истории. Он тоже сформирован обществом, даже если сами индивиды не имеют ни малейшего представления об этой истории. Не существует нулевого пункта в истории развития человека, подобно тому, как нет нулевого пункта в истории его социального существования, общественной взаимосвязи между людьми. Существуют социально сформированные запреты и ограничения, подобно тому, как существует их душевный субстрат с социально оформленными страхами, чувствами удовольствия и неудовольствия, приятного и неприятного. Во всяком случае, ситуация далеко не так ясна, как при обычных противопоставлениях, где стандарт так называемых «дикарей» признается «естественным» и в качестве такового находящимся в оппозиции к «цивилизованному» стандарту, признаваемому продуктом истории и общества. Пока речь идет о психических функциях людей, природные и исторические процессы с необходимостью взаимодействуют, находясь в неразрывном единстве.

Поиск по сайту: