МАТЕРИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ (X—XIII вв.) 3 страница

Лишь один представитель мира техники достиг, быть может, высшей ступени: архитектор. Сфера его деятельности была, без­условно, той единственной областью, которая имела в средние ве­ка неоспоримый промышленный аспект. По правде говоря, лишь в век готики искусство строить превратилось в науку, а сам архи­тектор стал ученым, да и то не во всем христианском мире. Он до­бился того, что его величали «мэтром», и пытался даже добиться звания «магистр каменного строения» («magister lapidum»), как другие носили звания магистров искусств или докторов права. Производя расчеты по правилам, он противопоставлял себя архи­тектору-ремесленнику, применявшему традиционные рецепты, то есть каменщику. Сосуществование, а иногда и противостояние двух типов строителей длилось, как известно, до конца средних ве­ков, и на переходе от XIV к XV веку на строительной площадке миланского собора произошел знаменательный спор между фран­цузским архитектором, для которого «ars sine scientia nihil est» («нет искусства без науки»), и ломбардскими каменщиками, для ко­торых «scientia sine arte nihil est» («нет науки без искусства»).

Имеет ли смысл, наконец, напоминать о том, что если сред­невековые ремесленники и доказали свою сноровку, смелость и художественный гений (свидетельство тому—кафедральные со­боры, да и не только они; Жуанвиль восхищался крытым рынком в Сомюре, «построенным на манер клуатров белых монахов»²), то в целом творения Средневековья были—вопреки тому, как это слишком часто считают,— скверного качества. В средние века при­ходилось постоянно что-то ремонтировать, заменять, переделы­вать. Нужно было без конца отливать заново колокола. Часто ру­шились здания, прежде всего церкви. Обвал в 1284 г. хоров кафед­рального собора Бове вдвойне символичен. Он знаменовал собой прекращение подъема готики, но еще в большей мере показал об­щую судьбу многих средневековых построек. Экспертизы при ре­монте церквей, особенно кафедральных соборов, даже стали для архитекторов с концаXIII в. одним из главных источников средств существования, и большинство шедевров средневековой архитектуры стоит и поныне благодаря ремонтам и реставрациям после­дующих столетий.

Итак, Средневековье мало что само изобрело и мало чем обо­гатило даже продовольственную флору. Рожь, например,— главное приобретение средних веков—к настоящему времени почти исчезла в Европе; это было лишь преходящее обогащение агрикультуры. И тем не менее эта эпоха означает определенный этап в покорении природы человеком с помощью техники. Раз­умеется, даже самое важное завоевание — мельница (или, точнее, ибо это главное, ее распространение)—зависело от капризов при­роды: мог прекратиться ветер, высохнуть или, напротив, замер­знуть водный поток. Но вот что говорит по этому поводу Марк Блок: «Водяные и ветряные мельницы — зерновые, дубильные, сук­новальные; мельницы, приводящие в действие гидравлические пилы и кузнечные молоты; хомут и подковы, упряжка цугом и, на­конец, самопрялка — сколько достижений, которые в равной мере приводили к более эффективному использованию природных сил, одушевленных или нет; следовательно — к сбережению человече­ского труда или, что почти то же самое, к росту производительно­сти труда. Почему? Отчасти потому, что было меньше людей, но прежде всего потому, что господин имел меньше рабов».

Некоторые современники осознавали эту прямую связь меж­ду человеческой жизнью и техническим прогрессом—при том, однако, что Средневековье вовсе не числило технический прогресс в ряду своих ценностей. Были люди, которые его оплакивали. Так, например, Гийо Провенский в начале XIII в. сожалел о том, что в его время, даже в военной области, «художники» должны усту­пать дорогу «техникам», «рыцари»—«арбалетчикам, саперам, обслуге камнеметов и инженерам». Другие, напротив, радова­лись.

Еще в античный период при появлении первых водяных мель­ниц одна из эпиграмм «Антологии» прославляла это достижение:

«Поберегите ваши руки, столь привычные к жернову, о девы, ко­торые еще недавно мололи зерно! Вас ждет отныне долгий сон, и вы не будете внимать пенью петухов, что приветствуют зарю. Ибо вашу работу Деметра повелела делать нимфам». В V в. аббат Лоша радовался тому, что монастырская мельница позволяет «одному брату выполнять работу многих». А в XIII в. монах из Клерво, описывая промышленные приспособления, сложил под­линный гимн во славу машин:

«Один из рукавов (реки) Об, протекая через многочисленные мастерские аббатства, снискал себе повсюду благословения за те услуги, что он оказывает (обители). Река принимается здесь за большую работу; и если не вся целиком, то по крайней мере она не остается праздной. Русло, излучины которого разрезают доли­ну пополам, было прорыто не природой, но сноровкой монахов. И таким путем река отдает обители половину самой себя, как бы приветствуя монахов и извиняясь, что она не явилась к ним вся це­ликом, поскольку не смогла найти канал, достаточно широкий, чтобы ее вместить.

Когда подчас река выходит из берегов и выплескивает за свои обычные пределы слишком обильную воду, то ее отражает стена, под которой она вынуждена течь. Тогда она поворачивает вспять, и волна, которую несет с собой прежнее течение, принимает в своих объятьях отраженную волну. Однако, допущенная в аб­батство — в той мере, в какой ей это позволяет стена, исполняю­щая роль привратника,—река бурно устремляется в мельницу, где она сразу же принимается за дело, приводя в движение (коле­са) для того, чтобы молоть тяжелыми жерновами пшеницу или трясти решето, которое отделяет муку от отрубей.

И вот уже в соседнем здании она наполняет котел (для варки пива) и отдается огню, который кипятит воду, дабы изготовить напиток для монахов, ежели паче чаяния виноградник ответил на заботу виноградаря дурным ответом бесплодия или же кровь грозди оказалась негодной и нужно заменить ее дочерью колоса. Но (и после этого) река не считает себя свободной. Ее зовут к себе стоящие подле мельницы сукновальни. Она уже была занята на мельнице приготовлением пищи для братьев; есть, стало быть, ре­зон потребовать, чтобы она позаботилась и об их одежде. Она не спорит и ни от чего не отказывается. Она попеременно поднимает и опускает тяжелые бабы, или, если угодно, молоты, а еще лучше сказать, деревянные ноги (ибо это слово более точно выражает ха­рактер работы сукновалов), и сберегает сукновалам много сил. О, мой Бог! Какое утешение даруешь Ты своим бедным слугам, дабы их не угнетала великая печаль! Как облегчаешь Ты муки детей своих, пребывающих в раскаянии, и как избавляешь их от лишних тягот труда! Сколько бы лошадей надрывалось, сколько бы лю­дей утомляли свои руки в работах, которые делает для нас без всякого труда с нашей стороны эта столь милостивая река, кото­рой мы обязаны и нашей одеждой, и нашим пропитанием. Она объединяет свои усилия с нашими и, перенеся все тяготы жаркого дня, ждет от нас лишь одну награду за свой тяжелый труд: чтобы ей позволили свободно удалиться после того, как она старательно сделала все, что от нее требовали. Заставив стремительно вращать­ся множество быстрых колес, она вся покрывается пеной, слов­но ее самую перемололи, и ее течение становится более вялым.

Покинув сукновальню, она устремляется в дубильную мастер­скую, где выказывает столь же живости, сколь и тщания, дабы из­готовить материал, необходимый для обуви братьев. Потом она разделяется на множество мелких рукавов и посещает в своем услужливом течении различные заведения, проворно разыскивая те, что имеют в ней нужду. Идет ли речь о том, чтобы печь, про­сеивать, вращать, дробить, орошать, поднимать или молоть,— везде она предлагает свою помощь и никогда в ней не отказы­вает».

Экономика средневекового Запада имела целью обеспечить людям средства существования. Дальше этого она не шла. Если кажется, что она переступает грань удовлетворения минимальной

потребности, то это потому, что «существование» есть, конечно же, понятие социально-экономическое, а не чисто материальное. Оно варьируется в зависимости от социальных слоев. Для массы достаточно средств существования в прямом смысле слова, то есть того, с чего жить физически: прежде всего пищи, затем одеж­ды и жилища. Средневековая экономика носит главным обра­зом аграрный характер; стало быть, она основана на земле, кото­рая доставляет все необходимое. Это требование обеспечить сред­ства существования является до такой степени основой средневе­ковой экономики, что в Раннее Средневековье, когда она только складывалась, предпринимались попытки посадить каждую кре­стьянскую семью — социально-экономическую единицу — на еди­нообразный участок земли, который должен был обеспечить нор­мальную жизнь: манс, terra unius familia, как говорит Беда.

Для высших слоев понятие «существование» предполагало удовлетворение гораздо больших потребностей; оно должно бы­ло позволить им сохранить свой статус, не опускаться ниже опре­деленного ранга. Средства существования доставлял им в слабой мере импорт из-за рубежа, а в остальном — труд народной массы.

Этот труд не имел целью экономический прогресс—ни инди­видуальный, ни коллективный. Он предполагал, помимо религиоз­ных и моральных устремлений (избежать праздности, которая прямиком ведет к дьяволу; искупить, трудясь в поте лица, перво­родный грех; смирить плоть), в качестве экономических целей обеспечить как свое собственное существование, так и поддержать тех бедняков, которые неспособны сами позаботиться о себе. Еще св. Фома Аквинский сформулировал эту мысль в «Своде богосло­вия»: «Труд имеет четыре цели. Прежде всего и главным образом он должен дать пропитание; во-вторых, должен изгонять празд­ность, источник многих зол; в-третьих, должен обуздывать похоть, умерщвляя плоть; в-четвертых, он позволяет творить милостыни».

Экономическая цель средневекового Запада—создавать не­обходимое, necessitas. Это оправдывало деятельность и влекло за собой даже отступление от некоторых религиозных правил. В слу­чае necessitas была разрешена обычно запрещенная работа в вос­кресенье, дозволялось работать священнику, которому были за­прещены многие «ремесла». А некоторые специалисты по канони­ческому праву оправдывали необходимостью даже воровство. Раймон де Пеньяфор писал в своем «Своде» в первой трети XIII в.: «Если кто-либо украдет по необходимости что-то из пищи, пи­тья или одежды по причине голода, жажды или холода, совершает ли он в действительности кражу? Нет, он не совершает ни кражи, ни греха, если речь идет о действительно необходимом». Но стре­миться раздобыть себе большее — это грех гордыни, superbia, од­на из самых тяжких разновидностей греха. Экономический идеал, установленный в каролингскую эпоху Теодульфом, оставался зна­чимым для всего Средневековья. По его мнению, следовало на­помнить «тем, кто занимается ^егоциями и торговлей, что они не должны желать земных выгод больше, чем жизни вечной... Рав­ным образом и те, кто тяжко трудится на полях, чтобы приобрести пищу, одежду и другие необходимые вещи, должны давать де­сятины и милостыни(...). В самом деле, Бог дал каждому его реме­сло, дабы он имел, с чего жить, и каждый должен извлекать из своего ремесла не только все необходимое для тела, но также и опору для души, что еще более необходимо».

Всякий экономический расчет, который пошел бы дальше предвидения необходимого, сурово осуждался. Разумеется, земель­ные сеньоры, главным образом и прежде всего церковные, осо­бенно аббатства, которые располагали персоналом более высоко­го интеллектуального уровня, стремились знать, предвидеть и улучшать производство на своих землях. Этот экономический интерес демонстрируют капитулярии, полиптихи, императорские или церковные описи каролингской эпохи, из которых самым известным являлся «Полиптих аббата Ирминона», составленный в начале IX в. в парижском аббатстве Сен-Жермен-де-Пре. В сере­дине XII в. сочинение Сугерия об управлении аббатством Сен-Дени изменило эмпирический характер руководства монастыр­ским хозяйством, а с конца этого столетия управление крупными, прежде всего церковными, сеньориями перешло в руки специали­стов. В манорах крупнейших английских аббатств крепостной управляющий, reeve, должен был в Михайлов день предъявлять все счета писцам, которые вносили их в книги прежде, чем пред­ставить для проверки присяжным. Речь идет здесь скорее о том, чтобы перед лицом надвигающегося кризиса все еще продолжать производить необходимое, лучше управляя и считая, и противо­стоять успехам денежного хозяйства. Недоверие к расчету будет царить еще долго, и, как известно, нужно ждать XIV в., чтобы уви­деть появление подлинного внимания к исчисляемому количе­ству—например, еще грубой статистики Джованни Виллани по флорентийской экономике; внимания, порожденного в конечном итоге и здесь в большей мере кризисом, который поражает города и обязывает считать, нежели неким влечением к исчисленному экономическому росту. Знаменитый итальянский сборник новелл, «Novellino» (серединаXIII в.), свидетельствует об этом враждеб­ном учету и числу состоянии умов:

«Однажды у царя Давида, которого Бог своей милостью воз­высил из пастухов, возникло желание подсчитать число своих подданных. То был акт высокомерия, и он сильно разгневал Бога, который послал ему ангела, повелев сказать так: «Давид, ты со­грешил. Вот что посылает сказать тебе твой Господь: хочешь ли ты пребывать три года в аду или три месяца в руках твоих врагов либо желаешь отдаться на суд в руки Господа?» И ответил Давид:

«В руки Господа моего желаю отдаться, и пусть он сделает со мной все, что Ему угодно». Итак, что же сделал Бог? Он покарал его за грех, потому что он возгордился великим числом (поддан­ных). Случилось так, что, едучи однажды верхом, увидел Давид ангела Божьего с обнаженным мечом, коим он разил (людей). Да­вид тотчас спешился и сказал: «Ради Бога, мессир! Не убивайте невинных; убейте лучше меня, ибо я виновник». Тогда, снисходя к этим словам, Бог помиловал народ и остановил избиение».

Экономический подъем в средневековой Европе, датируемый XI—XII вв., был лишь результатом демографического роста. Речь шла о том, что нужно было накормить, одеть и обеспечить жилищем гораздо большее число людей. Основным средством решения этой проблемы были расчистки и расширение площади пахотных земель. Повышению урожайности путем интенсифика­ции самого земледелия (трехполье, удобрения, улучшение инвента­ря) заранее отводилась второстепенная роль. Даже размеры боль­ших романских и готических церквей отвечали сперва простой необходимости принимать более многочисленный христиан­ский люд. Да и монастырские хозяйства, проводники и свидетели экономического развития, часто увеличивают или уменьшают объем производства в зависимости от колебаний населения оби­тели. В Кентерберийском аббатстве во второй половине XII в. натуральные оброки с крестьян уменьшались одновременно с сокращением числа монахов.

Было естественно, что это безразличие и даже враждебность по отношению к экономическому росту отражались в сфере денеж­ного хозяйства и оказывали сильное сопротивление развитию в этой сфере духа наживы.

Средневековье, как и античность, знало в качестве главной, если не единственной формы займа потребительский заем, про­изводственного займа почти не существовало. В среде христиан было запрещено взимание процента с потребительского займа;

это представляло собой осужденное церковью чистейшей воды ростовщичество. Три библейских текста (Исх. 22, 25; Лев. 25, 35— 37; Втор. 23, 19—20) порицали заем под проценты среди евреев, ре­агируя против влияния Ассирии и Вавилона, где были очень рас­пространены ссуды зерном. Эти предписания, хотя и мало соблю­даемые древними евреями, были восприняты церковью, которая опиралась на слова Христа: «...и взаймы давайте, не ожидая ниче­го; и будет вам награда великая...» Таким образом, были оставле­ны в стороне все пассажи, где Христос, который лишь указал в этой фразе на идеал для наиболее совершенных своих учеников, намекнул без осуждения на финансовую практику, заклейменную церковью как ростовщичество.Все отношение Христа к Матвею, мытарю или банкиру, во всяком случае, «денежному человеку», должно было бы укрепить снисходительность христианства к фи­нансам. Но Средневековье почти полностью игнорировало или обошло молчанием этот аспект. Напротив, средневековое хри­стианство, осудив потребительские займы между христианами (еще одно доказательство его определения как замкнутой группы) оставило роль ростовщиков евреям, что не помешало крупным аббатствам в Раннее Средневековье самим в известной мере играть роль «кредитных учреждений». Оно долго противилось также производственному займу, да и вообще осуждало как ро­стовщичество все формы кредита—стимула, если не условия, экономического роста. Схоласты—в том числе св. Фома Аквин-ский, мало понимавший, вопреки тому, как это обычно полагают, позицию купеческой среды и проникнутый идеями мелкого земельного дворянства, из которого он вышел,—призвали на помощь Аристотеля. Они усвоили его различие между автаркической эко­номикой семейного типа и экономикой торгового типа или, точ­нее, между натуральным хозяйством, нацеленным на простое использование имущества, то есть на поддержание существования, а посему достойным похвалы, и денежным хозяйством, действую­щим вопреки природе и, следовательно, порицаемым. Эти схолас­ты заимствовали у Аристотеля утверждение, что «деньги не ро­ждают денег», и долгое время любая кредитная операция, принося­щая процент, наталкивалась на эту догму.

В самом деле, все средневековые социальные категории испы­тывали на себе сильное экономическое и психологическое давле­ние, которое имело результатом, если не целью, противодействие всякому накоплению, способному породить экономический про­гресс. Крестьянская масса была низведена до минимального жиз­ненного уровня вследствие взимании части продукта ее труда сень­орами в форме феодальной ренты и церковью в форме десятин и милостыней. Сама церковь тратила часть своих богатств на ро­скошь, окружавшую высшее духовенство—епископов, аббатов и каноников, омертвляя другую часть к вящей славе Бога в строи­тельстве и украшении церквей, а также в пышных литургиях, и употребляла остаток на пропитание бедняков. Что касается светской аристократии, то ее манила возможность растрачивать свои излишки в дарениях и милостынях, в демонстрациях велико­душия во имя христианского идеала милосердия и рыцарского идеала щедрости, что оказывало значительное и притом негатив­ное влияние на экономику. Достоинство и честь сеньоров состоя­ли в том, чтобы тратить, не считая: потребление и расточитель­ность, свойственные примитивным обществам, почти полностью поглощали их доходы. Жан де Мен был совершенно прав, когда в «Романе о Розе» он соединил в пару Щедрость и Бедность и осу­дил обеих: та и другая, действуя сообща, парализовывали средне­вековую экономику. Если, наконец, и существовало накопление, то это была тезаврация, которая выключала драгоценные предме­ты из оборота и имела, кроме функции престижа, лишь одну несо­зидательную экономическую функцию. Драгоценная посуда, мо­нетные сокровища, переплавленные в слитки или пущенные в обращение в момент какой-либо катастрофы, в случае кризиса, должны были обеспечить только средства существования и не пи­тали никакую регулярную и продолжительную производствен­ную деятельность.

Слабое развитие техники производства, усиленное менталь­ными привычками, обрекало средневековую экономику на стагна­цию, одно лишь обеспечение средств существования и престиж­ных расходов меньшинства. Препятствия на пути экономическо­го роста порождались прежде всего феодальным строем, который сам зависел, впрочем, от низкого технологического уровня. Ко­нечно, феодальная система не сводится к домениальной системе, но она покоится на способе экономической эксплуатации, схема которой при всех географических и хронологических вариациях остается одной и той же. Феодальная система—это, в сущности, присвоение сеньориальным классом—церковным и светским— всего сельского прибавочного продукта, обеспеченного трудом крестьянской массы. Эта эксплуатация осуществляется в усло­виях, которые лишают крестьян возможности участвовать в эко­номическом прогрессе,—без того, однако, чтобы пользователи системой сами имели бы гораздо больше возможностей для про­изводительных вложений.

Конечно, как мы видели, феодальная рента, то есть совокуп­ность доходов, которые сеньориальный класс извлекает из эксплуатации крестьян, не имеет постоянно ни одинакового соста­ва, ни одинаковой стоимости. В разные эпохи варьировалось от­ношение между двумя частями земельной сеньории: доменом, или резервом, непосредственно эксплуатируемым сеньором благодаря прежде всего барщинам части крестьян, и держаннями, предо­ставленными вилланам за отработки и уплату оброков. Равным образом менялась пропорция между отработками и оброками, между натуральными оброками и денежными. Значительно варь­ировались также в зависимости от социальных категорий воз­можности располагать натуральными или денежными излишка­ми. Если большинство сеньоров было «богато», то есть имело чем обеспечить себе и средства существования, и необходимый из­быток для поддержания ранга, то были также и «бедные сеньо­ры». Об одном из них, который, кажется, даже не был в состоянии содержать себя и семью, говорит Жуанвиль: «Тогда прибыл на лодке некий бедный рыцарь с женой и четырьмя детьми. Я велел их накормить в моем доме. После трапезы я позвал бывших там дворян и сказал: "Сделаем доброе дело и освободим этого бедно­го человека от его детей. Пусть каждый из нас, и я в том числе, возь­мет по ребенку"». А вот некий Дю Клюзель, рыцарь из Форэ, которого обнаружил Эдуард Перруа: он был так беден, что сде­лался, чтобы прожить, приходским кюре и нотариусом в своей де­ревне. И наоборот, если подавляющее большинство крестьян с трудом обеспечивало себе жизненный минимум, то некоторые достигали большего достатка. Мы к этому еще вернемся.

Эти вариации в формах сеньориальной эксплуатации шли в разных направлениях. Разумеется, барщинные отработки почти повсюду в XII—XIII вв. имели тенденцию к сокращению и даже к исчезновению. Но это не являлось общим правилом, и, как известно, на востоке от Эльбы—в Пруссии, Польше и России—в конце средних веков сложилось «вторичное крепостное право», которое просуществовало до XIX в. Несомненно также, что в тече­ние тех же XII—XIII вв. все больше возрастал размер денежных оброков по отношению к натуральным, достигая, например, в Букингемшире в 1279 г. трех четвертей феодальной ренты. Одна­ко Жорж Дюби прекрасн(Упоказал, что в Клюни, особенно после 1150 г., пропорция продуктов земли в оброках, получаемых в за­висящих от аббатства сеньориях, напротив, увеличивалась.

Но во всех регионах и во все времена—по крайней мере до XIV в.—сеньориальный класс поглощал в непроизводительных расходах доходы, которые ему обеспечивала крестьянская масса, сама едва удовлетворявшая свои основные потребности.

Безусловно, очень трудно установить типичный бюджет сень­ора или крестьянина. Документы немногочисленны и недоста­точны, значительно варьируются имущественные уровни, нелегко определить методы численной оценки различных элементов тако­го бюджета. Тем не менее мы можем с большим правдоподобием установить бюджеты нескольких крупных английских вотчин в концеXIII—начале XIV в. Баланс между расходами (пропита­ние, военное снаряжение, строительные работы, траты на предме­ты роскоши) и доходами едва оставлял для самых богатых из них возможности инвестиций, которые колеблются в пределах 6— 10% доходов. Что касается доходов, то они почти исключительно состояли из феодальной ренты, то есть взимания с крестьян части труда и продукта. И лишь в конце XIII и в XIV в. кризис феодаль­ной ренты привел сеньоров, могущих это сделать, к тому, чтобы искать ресурсы вне реорганизации сеньориальной эксплуатации: во фьефах, уплачиваемых деньгами («кошельковые» или рентные фьефы), в доходах с войны (выкупы), реже—в торговле сельско­хозяйственными излишками или в покупке рент.

Наконец, когда кажется, что сеньоры содействовали эконо­мическому прогрессу, то это происходило в известной мере вопре­ки им самим, ибо, оставаясь в логике феодальной системы, они делали это не с целью экономической выгоды, но ради фискально­го взимания, феодального побора. Когда они ставили мельницу, обзаводились винным прессом и хлебной печью, то делали это для того, чтобы обязать крестьян пользоваться ими за плату или получить освобождение от этой обязанности, уплатив определен­ный побор. Когда они содействовали прокладке дороги или стро­ительству моста, учреждению рынка или ярмарки, то опять-таки для того, чтобы взимать пошлины: рыночные, дорожные и т.д.

Напротив, крестьянская масса была лишена избытков, а иногда и части необходимого из-за изъятий в форме феодальной ренты. Она не только должна была отдавать сеньору значитель­ную часть плодов своего труда в виде натуральных или денежных оброков, но и сама ее производительная способность сокраща­лась из-за вымогательств сеньора, который облагал барщинами или поборами за освобождение от повинностей, оставлял себе обычно лучшие земли и большую часть навоза, а также обеспечи­вал себе ту малую часть крестьянского бюджета, что предназна­чалась для развлечения, то есть посещения деревенской таверны, которая, как и пресс, мельница или печь, принадлежала сеньору. Майкл Постан подсчитал, что в Англии во второй половине XII в. феодальная рента изымала из крестьянских доходов половину или немного больше и что для разряда несвободных держателей это едва позволяло виллану содержать себя и семью.

Когда какому-нибудь крестьянину удавалось расширить свое держание, то обычно не для того, чтобы прямо увеличить ресурсы, но чтобы производить достаточно для пропитания и выплаты феодальной ренты, чтобы уменьшить необходимость продавать за любую цену часть урожая ради уплаты сеньориальных оброков и ограничить таким образом свою зависимость от рынка.

Если даже среди крестьян и имелись, как мы увидим ниже, бо­лее зажиточные категории, то не следовало бы полагать, что часть сельского населения—те, кого называют алло диетами, вла­дельцы свободной земли, «аллода», над которыми не тяготели ни отработки, ни оброки,—выпадала из экономической феодальной системы. Верно, что такие аллодисты, владельцы небольшого участка земли, были в средние века более многочисленными, не­жели это часто утверждается. Прежде всего большее, чем полага­ли ранее, число аллодов избежало, по-видимому, процесса феода­лизации. Затем крестьянский аллод—кроме Англии, где свобод­ные держатели, фригольдеры, мало чем, впрочем, отличались от аллодистов,—был частично восстановлен в XI—XII вв. различ­ными способами: по договору между крестьянином и сеньором о «совместной посадке» («complant») виноградника, который ста­новился свободным владением; благодаря присвоению втихомол­ку из-за беспечности сеньора и его служащих участка земли, кото­рый после нескольких лет свободного владения получал статус аллода, или благодаря ловкости некоторых крестьян, которым удавалось основать свободные заимки на обочине сеньориальных расчисток.

Наконец, если даже для Франции является ложной поговорка «Нет земли без сеньора», изобретенная скорее юристами-теоретиками, нежели практиками, то это тем более справедливо для таких регионов, как Италия, где городской континуитет со­хранил в ближайшей округе городов «оазисы независимости» (выражение Джино Луццато), или как Испания, где благодаря особым условиям Реконкисты часть отвоеванных земель оказа­лась вне сеньориальной зависимости, или как некоторые части Польши и Венгрии, где дезорганизация, вызванная татарским вторжением 1240—1243 гг., позволила освободиться кое-кому из крестьян. Мы видим, как после этого шторма цистерцианские аб­батства не без труда восстанавливали свои сеньории.

Однако независимость этих аллодистов не должна поро­ждать иллюзию. Экономически они подвергались господству сень­ора, так как над их личностью тяготели его вымогательства— прямо или косвенно посредством судебных и баналитетных побо­ров, которые они должны были платить с продукта своей земли. Еще более прочно они зависели от сеньора потому, что он господ­ствовал на местном рынке и, больше того, во всей экономике ре­гиона.

Таким образом, аллодисты не избегали экономической эксплуатации со стороны сеньориального класса. Экономически они почти не отличались от крестьянской массы, большая часть ко­торой была обречена вследствие взимания феодальной ренты на бедность, а часто и на ншдету, то есть на нехватку самих средств существования, на голод.

Результатом плохого технического оснащения, связанного с социальной структурой, которая парализует экономический рост, было то, что средневековый Запад представлял собой мир, находящийся на крайнем пределе. Он без конца подвергался угро­зе лишиться средств к существованию. Мир жил в состоянии крайне неустойчивого равновесия.

Средневековый Запад—это прежде всего универсум голода, его терзал страх голода и слишком часто сам голод. В крестьян­ском фольклоре особым соблазном обладали мифы об обильной еде: мечта о стране Кокань, которая позже вдохновила Брейгеля. Но еще с XIII в. она стала литературной темой как во француз­ском фаблио «Кокань», так и в английской поэме «Страна Ко­кань». Воображениесредневекового человека неотступно преследо­вали библейские чудеса, связанные с едой, начиная с манны небес­ной в пустыне и кончая насыщением тысяч людей несколькими хлебами. Оно воспроизводило их в легенде почти о каждом святом, и мы читаем о них чуть ли не на любой странице «Золотой легенды».

Чудо св. Бенедикта очевидно: «Великий голод свирепствовал во всей Кампаньи, когда однажды в монастыре святого Бенедик­та братья обнаружили, что у них осталось лишь пять хлебов. Но святой Бенедикт, видя, как они удручены, мягко упрекнул их за малодушие, после чего сказал в утешение: «Как можете вы пребы­вать в горести из-за столь ничтожной вещи? Да, сегодня хлеба не­достает, но ничто не доказывает, что завтра вы не будете иметь его в изобилии». И действительно, назавтра у дверей кельи свято­го нашли двести мешков муки. Но и поныне никто не знает, кого послал для этого Господь».

Поиск по сайту: