Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

МАТЕРИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ (X—XIII вв.) 10 страница



Чтение фаблио, юридических трактатов, судебных актов со­здает впечатление, что Средневековье было раем для мошенни­ков, великой эпохой обмана. И объяснением тому было владение господствующими классами эталонами мер и весов.

Столкновение классов, столь глубокое в деревне, вскоре про" явилось и в городах, но уже не как борьба победоносных горожа11 против сеньоров, а как борьба мелкого люда против богатых бюргеров. С конца XII до XIV в. новая линия социального разло­ма проходит в городах, противопоставляя бедных богатым, сла­бых сильным, чернь бюргерству, тощий люд (popolo minuto) жир­ному люду (popolo grosso).

Формирование патрициата как господствующей городской ка­тегории населения, состоящей из нескольких семей, объединив­ших в своих руках владение городской недвижимостью, богат­ство, господство в экономической жизни города, а через присвое­ние городских должностей—и контроль над его политической жизнью, противопоставило верхам многочисленную угнетенную массу. С конца XII в. появляются «лучшие» или «большие» горо­жане (meliores burgensis, maiores oppidani), быстро установившие свое господство. С 1165 г. в вестфальском Зосте упоминаются «лучшие, под властью коих процветает город и коим принадле­жит первое место в делах и праве», а в Магдебурге городской ста­тут, провозглашенный в 1188 г., определяет: «На городских ассам­блеях глупцам запрещается идти в чем-либо против воли лучших (meliores) и выдвигать противные им предложения». Так богатые в городе были противопоставлены бедным. Во франкоязычных городах традиционно говорилось о «ремеслах, основанных на ручном труде или на торговле», труд и торговля были разделены. Вскоре люди ручного труда поднялись против тех, кого они счи­тали праздными. С конца XIII в. множится число стачек и бунтов против «богатых горожан», а кризисный XIV в. вызвал к жизни яростные восстания городского плебса.

Несмотря на манихейское стремление Средневековья упро щенно сводить всякий конфликт к столкновению двух сил— «добрых» и «злых», не следует считать, что борьба классов огра­ничивалась лишь дуэлью сеньоров и крестьян, бюргерства и плеб­са. Реальность была сложнее, и одна из причин постоянного пора­жения «слабых» в их борьбе с «сильными» заключалась, помимо их экономической и военной слабости, во внутренней разобщен­ности, увеличивающей меру их бессилия. Мы видели, как шло со­циальное расслоение крестьян. В описании нормандского восста­ния 997 г. Вас отмечал, что если бедные крестьяне не могли избе­жать пыток, то богатые расплатились за свою физическую без­опасность потерей богатства.

Говоря о неимущих слоях горожан, следует различать «то-Щий люд» — ремесленников и цеховых подмастерьев, с одной сто­роны, и массу поденщиков, лишенных всякой корпоративной за­щиты,—с другой; наемные рабочие испытывали на себе все коле­бания рынка рабочей силы. Ежедневно их отряды собирались в месте найма ( в Париже таким местом была Гревская площадь), °ткуда работодатели или их приказчики могли черпать пролета­риат, над которым постоянно висела угроза безработицы. В конце ^П1 в. именно они вошли в низшую категорию laboratores, по­ставленную Иоанном Фрейбургским в его «Общем учебнике испо-^Дников» на последнее месте/Как убедительно показал Б. Гере-^sk для Парижа XIII— XV вв., на примере этих людей можно на­блюдать, как труд и трудящиеся становились товаром.

Особое место среди всех видов угнетения отводилось работо­дателями использованию женской рабочей силы.Всем известна жалоба ткачих, приведенная Кретьеном де Труа в его «Ивейне» (ок. 1180 г.).

Ткем целый день такие ткани, Что любо-дорого глядеть, А что прикажешь нам надеть? Работа наша все труднее, А мы, ткачихи, все беднее, В отрепьях нищенских сидим, Мы хлеба вдоволь не едим, Нам хлеб отвешивают скупо. Надеждам предаваться глупо, Нам платят жалкие гроши:

Итак, мол, все вы хороши. И понедельной нашей платы Едва хватает на заплаты. Сегодня грош, и завтра грош. Скорее с голоду помрешь, Чем наживешь себе чертоги. Весьма плачевные итоги! Нам полагается тощать, Чтобы других обогащать. Мы день и ночь должны трудиться, Нам спать ночами не годится, Ленивых могут наказать, Усталых будут истязать...

(Пер. В. Микушевича)

Женщины находились в центре еще одного конфликта, внеш­не не столь драматичного. Они были объектом соперничества мужчин различных социальных классов. Эти любезные игры по­лов были осязаемым выражением борьбы классов. Презрение женщин к мужчинам определенной социальной категории ощуща­лось последними как самый болезненный удар из всех полученных ими. Мы с удивлением наблюдаем участие клириков в этом конф­ликте. Кюре или монах—богатый развратник—был излюблен­ным персонажем фаблио. Но их притязания реально сформулиро­вали лишь голиарды—клирики, находящиеся вне рамок церков­ного общества. «Спор клирика и рыцаря» стал общим местом средневековой литературы. Чаще всего авторство принадлежало клирикам, поэтому им отводилась лучшая роль, в женских серд­цах им отдавалось явное предпочтение перед воинами. В поэме «Ремирмонтский собор» монахини после долгих споров прини­мают решение отлучать тех, кто предпочтет рыцарей клирикам.

Презрение клирика к крестьянину обнаруживается в этой чешской голиардической песне:

Доченька, хочешь ли крестьянина,

Черного и гадкого?

Не хочу крестьянина, дорогая матушка.

Лирическая поэзия часто воспевала пасторальную любовь рыцарей к пастушкам. В реальности такие предприятия не всегда венчались успехом. Поэт граф Тибо Шампанский признавался в стихах, что два крестьянина обратили его в бегство, лишь толь­ко он собрался задрать подол пастушке.

Как известно, борьба классов дублировалась на Западе оже­сточенным внутриклассовым соперничеством. Конфликты между феодалами, как продолжение борьбы кланов, частные войны, про­исходившие от германских «файд»—средневековой формы сеньо­риальной вендетты, наполняют собой средневековую историю и литературу. Еще в конце XIII в. Филипп Бомануар констатиро­вал, что воевать друг с другом позволено лишь благородным. Война «лотарингцев» с «бордосцами» в жесте о Рауле де Камбре, сражения друзей и родственников Сида с линьяжем инфантов Каррионских, нескончаемая месть за инфантов Лара, без конца повторяющиеся стычки Колонна с Орсини, союзными с Гаетани, в которые вмешался папа Бонифаций VIII — Гаетани; вражда се­верных кланов в Шотландии и Скандинавии. На турнирах, на поле боя, при осадах замков разворачивалась борьба феодальных се­мей, наполняя собой всю средневековую историю.

Но сеньориальному классу вопреки его притязаниям не при­надлежала монополия на подобные конфликты. В городских сте­нах беспощадную борьбу за лидерство среди патрициата и за го­сподство в политической жизни вели горожане—как самостоя­тельно, так и во главе партий. Неудивительно, что Италия, урба­низированная раньше других регионов, представляла наиболь­шее число подобных примеров. В 1216 г. во Флоренции вендетта противопоставила две консортерии (семейные группы): Фифан-ти-Амидеи и Буондельмонте. За нарушение брачного договора (тем более позорное для Фифанти-Амидеи, что жених Буондель­монте не явился в день, когда вся консортерия невесты в свадебных одеяниях ждала его на Понто-Веккьо) через некоторое время из­менник был убит, когда он направлялся в собор венчаться с дру­гой. Отпочковавшись от борьбы двух претендентов на импера­торский престол, Оттона Браунгшвейского и Фридриха Гоген-штауфена, и вылившись в борьбу между императорами и папами, соперничество двух флорентийских семей обернулось борьбой гвельфов и гибеллинов.

Редким, но заметным явлением было стремление отдельных представителей высших классов встать на сторону восставших ни­зов. Такими людьми руководил идеализм или, как в случае с бед­ными клириками, осознание большей своей близости к бедным, чем к остальному духовенству. Из их родов выходили образован­ные вожди, столь необходимые народу. «Предатели» интересов своего класса встречались среди духовенства, бюргерства, реже — среди дворян. В 1327 г. «девять тысяч» вилланов и городских бед­няков выступили против монахов Бери-Сент-Эдмундса под руко­водством двух священников, несущих знамена восставших. Загадочной фигурой был Генрих Динантский, льежский трибун в 1253—1255 гг., патриций, поднявший плебс против патрициата. Ф. Веркотрен, изучив хроники XIII в., увидел в нем честолюбца, воспользовавшегося народным недовольством для собственного возвышения, этакого Катилину. Но о народных вождях мы узнаем лишь от их врагов. Так, Иоанн Утремезский писал, что «Генрих Динантский поднял народ против своего сеньора, против духовен­ства и был весьма распущенного нрава... Это был человек хоро­шего рода, мудрый и хитрый, но свершивший столько ошибок, предательств, козней, что оказался совсем нестоящим человеком из-за своей зависти ко всем на свете». Посмеемся над этим приго­вором, наклеивавшим восставшим извечный ярлык завистников. Зависть (invidia), согласно церковным моралистам и учебникам исповеди, была величайшим грехом, свойственным крестьянам, бедноте. С чувством справедливого негодования толкователи во­ли сильных мира сего ставили этот диагноз всем вождям угнетен­ных. «Завистниками» назывались такие народные вожди, как Якоб и Филипп Артевельде или Этьен Марсель.

Помимо этих единичных случаев, мы можем задаться вопро­сом: насколько затронуты классовой борьбой были две силы, по определению стоящие над ней и пытавшиеся ее умерить: церковь и королевская власть? Церковь в силу христианских идеалов при­звана была поддерживать равновесие между бедными и богатыми, крестьянами и сеньорами и даже стать поддержкой слабым бедня­кам, установить социальную гармонию, благословленную ею в известной трехчастной схеме общественного устройства.

Роль церкви была заметной в плане благотворительности, в борьбе с голодом. Соперничество с классом военных побуждало ее иногда действовать в пользу горожан или крестьян, против об­щей угрозы. Она вдохновляла движение к установлению мира, столь выгодного всем жертвам феодального насилия. Но все ее многочисленные заявления о беспристрастном судействе в споре «сильных» и «слабых» плохо скрывали ее склонность становиться на сторону угнетателей. Будучи включенной в свою эпоху, обра­зуя социально привилегированную группу, ею же превращенную в сословие, в касту милостью Божьей, Церковь естественным ходом вещей вынуждена была склоняться на сторону тех, к числу которых на деле принадлежала.

Когда Варен, епископ Бовезийский, представил королю Ро­берту Благочестивому договор о мире, он хотел заставить сеньо­ров принести следующую клятву: «Я не уведу ни быка, ни коровы, ни прочего скота, я не захвачу ни крестьянина, ни крестьянки, ни купцов, не буду отбирать их денег, не буду требовать с них выку­па. Я не хочу, чтобы они теряли свое имущество, и не стану их сечь, чтобы отнять их запасы. С мартовских календ до дня Всех святых я не захвачу ни коня, ни кобылы, ни жеребенка на пастби­ще. Я не стану рушить мельницы и захватывать там муку, если они не находятся на моей земле и если я не нахожусь в военном походе, и я не возьму под защиту никакого вора». Такой текст использовали многие аббаты и епископы.

Монахи Сен-Лод в Анжере заявляли в преамбуле своего акта:

«Бог сам соизволил так, чтобы среди людей одни были сеньорами, а другие—сервами и чтобы сеньоры были склонны чтить и лю­бить Бога, а сервы—чтить и любить сеньоров»; следуя словам апостола: «Рабы, подчиняйтесь земным господам вашим со страхом и ужасом, господа, поступайте с рабами вашими по пра­ву и справедливости, не угрожая им, так как и у вас есть Господин на небесах». Они должны были понимать, что, оправдывая со­циальное неравенство, они оправдывают как следствие неизбеж­ную борьбу классов.

Характерно, что особенно враждебны крестьяне были по от­ношению к церковным сеньорам. Возможно, их гнев вызывало не­соответствие между поведением клириков и проповедуемыми ими же идеалами, но, безусловно, причина была и в том, что церков­ные сеньоры лучше хранили свои архивы и благодаря грамотам и земельным описям с легкостью могли получать то, что светские феодалы с трудом вырывали у крестьян.

Видимо, надо признать справедливой самокритику аноним­ного церковного иерарха XII в., иногда ошибочно отож­дествляемого со св. Бернаром: «Нет, не могу я смотреть без слез—мы, вожди церкви, трусливее неотесанных учеников Хри­ста эпохи ранней Церкви. Мы отрицаем и умалчиваем истину из страха перед светскими властями, мы отрекаемся от Христа, от ; самой истины! Когда грабитель набрасывается на бедняка, мы от­казываем в помощи этому бедняку. Когда сеньор мучает вдов и сирот, мы не препятствуем ему. Христос распят, и мы молчим!»

Позиция королевской власти во многом напоминала пози­цию церкви, недаром обе эти силы оказывали друг другу под­держку в совместной борьбе, лозунгами которой были охрана общего блага от тирании и защита «слабых» от «сильных».

Королевская власть максимально использовала все средства, данные ей: право требовать «тесный» оммаж от всех сеньо­ров, отказ приносить оммаж за земли, которыми она владела на правах фьефа (отказ, подчеркивающий, что король не толь­ко стоит во главе, но и неизмеримо выше всей феодальной иерар­хии), обеспечение права патроната над многочисленными церков­ными учреждениями. Королевская власть стремилась заключить договоры о совладении (pariage), превращавшие королей в совла­дельцев сеньорий, расположенных вне королевского домена, в тех регионах, где королевское влияние было еще слабым. Короли пы­тались насаждать к своей выгоде культ вассальной верности, ле­жавшей в основе феодальной морали. Но в то же время королев­ская'власть всегда надеялась освободиться от сеньориального контроля. Утвердив наследственный характер передачи короны, она расширила королевский домен, повсюду внедрила своих должностных лиц, хотела вы/еснить феодальные ополчения, «по- , мочи», сеньориальную юрисдикцию национальной армией, госу- 1 дарственной фискальной системой, централизованным судопроизводством. Показательно, что крестьяне стремились перейти под покровительство короля, хотя бы потому, что его власть была бо­лее отдалена от них, чем власть местных сеньоров. Низшие слои, особенно крестьяне, часто связывали свои надежды с личностью государя, рассчитывая, что он освободит их от сеньориальной ти­рании. Людовик Святой с волнением рассказывал Жуанвилю об отношении к нему народа, проявившемся, когда во время его ма­лолетства бароны подняли восстание: «И святой король расска­зал мне, что, будучи в Монтлери, ни он, ни его мать не решались вернуться в Париж, пока парижане не пришли за ними с оружием в руках. Он рассказал мне, что от Монтлери до самого Парижа дорога была заполнена вооруженными и безоружными людьми, приветствовавшими его криками и молившими Господа даровать ему долгую и счастливую жизнь, защитить и укрепить его против врагов». Этому королевскому мифу суждена была долгая жизнь. Пока королям не стали рубить головы (1642—1649 гг. в Англии и 1792—1793 гг. во Франции), этот миф выживал во всех испыта­ниях, не раз заставлявших королевскую власть под угрозой со­циального переворота выбирать лагерь феодалов, защищать их интересы и разделять их предрассудки. Во времена Филиппа-Ав­густа крестьяне села Вернон восстали против своих сеньоров— капитула парижского собора Нотр-Дам и отказались платить им талью. Они отправили к королю делегатов, но тот встал на сторо­ну каноников и набросился на крестьянских посланцев: «Да бу­дет проклят капитул, если он не бросит вас в нужник!»

Но король ощущал порой свое одиночество перед лицом всех социальных классов, осознавая исходящую от них угрозу. Нахо­дясь вне феодального общества, он боялся быть уничтоженным им. Хроника Иоанна Ворчестерского рассказывает о кошмаре Ге­нриха I Английского. Когда король был в 1130 г. в Нормандии, его посетило тройное видение. Сперва он увидал толпу вооруженных крестьян, окруживших его ложе. Они скрежетали зубами и, угро­жая королю, выкрикивали свои жалобы. Затем множество рыца­рей в доспехах и в шлемах, вооруженные копьями, дротиками и стрелами, грозили его убить. И наконец, толпа арихеписко-пов, епископов, аббатов, деканов и приоров обступила его постель, подняв на него свои посохи.

«И вот,—жалуется хронист,—сие напугало короля, обла­ченного в пурпур, чье слово, как сказал Соломон, должно само вселять ужас, подобно львиному рыку». Высмеивая этого льва, «Роман о Лисе» высмеивал всякое королевское величие. Королев­ская власть всегда оставалась немного чуждой средневековому миру.

Помимо рассмотренных нами общностей, Средневековье знало и иные, в той или иной степени характерные для всех клас­сов и находящиеся под особым покровительством церкви, видев' шей в них средство разрядить и ослабить борьбу классов.

Таковы были братства—конфрерии, чье происхождение не' достаточно известно нам, как и их связи с корпорациями. Если ко порации базировались в основном на профессиональной осної то братства имели основу религиозную. Но уже к XIV в. братст соответствовали социальным слоям, если не профессиональнь: категориям, как, например, братства цирюльников, аптекарей, х рургов (как правило, именовавшиеся «братствами Святого Гр ба») и существовавшие отдельно от них братства высших групп-медиков и «хирургов в мантиях», находившиеся обычно под п кровительством святых Косьмы и Дамиана.

Таковы были и категории дев и вдов, особо уважаемь церковью. В XII—XIII вв. было весьма распространено произв дение духовной литературы «Зерцало дев», где сравнивал» достоинства девственности, вдовства и замужества. Сравн ние иллюстрировалось миниатюрой: замужняя женщина собира.г урожай сам-тридцать (кстати, и такая цифра была абсолютно мі фической для Средневековья), тогда как вдовы — сам-шестьдеся а девственницы—сам-сто. Но девственницы не столько образ< вывали межсоциальную группу, сколько сливались с монахиням] а в ту эпоху, когда потеря мужа-кормильца вела большинство те женщин, которые не могли или не хотели вновь выходить замуа к нищете, вдовы практически неизбежно оказывались включеннь ми в категорию бедняков.

Более устойчивыми были возрастные группы, но не те, чт умозрительно относились клириками к абстрактным «возрастаї жизни», а другие, интегрированные в конкретную реальность, рактерные для традиционных цивилизаций, военных и крестьян ских обществ. Среди всех возрастных групп несомненной реальне стью своего существования выделялась одна—класс молодежи соответствующий в примитивных обществах юношам, подвергав шимся инициации. Инициацию—ученичество—проходили и мо лодые люди Средневековья. Но здесь действовали социальны структуры, придававшие этой возрастной стратификации различ ный характер у воинов и у крестьян. В одном случае речь шла oб обучении военному искусству феодального боя, которое заканчи валось посвящением, вводившим в класс рыцарства. В другом — < хтоническом цикле фольклорных весенних праздников от дні святого Георгия (23 апреля) до Иванова дня (24 июня), обучавп^ деревенскую молодежь обрядам, призванным обеспечить эконо мическое процветание общины. Эти обряды были так или иначі связаны с лошадью и заканчивались очищением огнем— прыжками через костер в Иванов день.

Город чаще всего нарушал эти традиции изначальной соли­дарности. Впрочем, и в городах можно было найти следы эти? обрядов: инициации новичков—«желторотых» студентов г Школьников (bejaunes), призванные очистить их от «сельсков Дикости». Возможно, здесь прослеживается связь между собира­тельным именем французских крестьян—Жаки, бытовавшим е конце Средневековья, й именем (Zak) —Як, которым в Польше ""означали студента-новичка. Такими обрядами были и инициа­ция молодых учеников, вступавших в компаньонаж—союз подмастерьев, где новичку предписывалось совершить большое путешествие (Grand Tour), и инициация молодых юристов, всту­павших в Базошь—корпорацию судебных клерков.

Но класс стариков, «старейшин» традиционных обществ, по­хоже, не играл особо важной роли в христианском мире, в обще­стве, где люди умирали молодыми, где воины и крестьяне цени­лись лишь в пору своего физического расцвета и где даже духовен­ство управлялось зачастую довольно молодыми епископами и па­пами — достаточно вспомнить о тридцатипятилетнем папе Инно­кентии III, вступившем на престол в 1198 г. (даже если не считать скандально молодых пап Х в.—Иоанна XI, занявшего престол святого Петра в 931 г. в возрасте двадцати одного года, и Иоанна XII, ставшего папой в шестнадцать лет в 954 г.). Средневековое общество не знало геронтократии. Тем больше оно могло быть растрогано величием седобородых старцев, украшавших порталы соборов в виде старцев Апокалипсиса и пророков, описаниями се­добородого императора Карла Великого, наполнявшими средне­вековую литературу, и образами отшельников—патриархов средневекового долголетия.

Следует обратить внимание и на значение отношений, уста­новившихся в определенных центрах социальной жизни, связы­вающих различные классы и стили жизни.

Первым в этом ряду следует назвать церковь как центр при­ходской жизни. Под действием церковной пропаганды там фор­мировались менталитет и манера чувствования прихожан, однако церковь была не только очагом духовной жизни общины, но и ме­стом общения. Там проходили собрания, туда колокола созывали жителей в случае опасности, например при пожаре, там вели бесе­ды, проводили игры, совершали сделки. И несмотря на все усилия духовенства и соборов, направленные на то, чтобы превратить церковь только в дом Бога, она оставалась социальным центром с многоплановыми функциями, вполне сравнимым с мусульман­ской мечетью.

Подобно тому как приходское общество было микромиром, организованным церковью, так и общество замка было социаль­ной ячейкой, сформированной сеньорами. Оно объединяло моло­дых сыновей вассалов, посланных туда, чтобы служить сеньору, учиться воинскому искусству (а по случаю — быть заложниками), с сеньориальной дворней, а также с теми, кто удовлетворял го­сподские потребности в увеселениях и служил для поддержания определенного феодального престижа, с теми, кто представлял собой мир развлечений. Положение всех этих менестрелей, труве­ров, трубадуров было двусмысленным. Обязанные воспевать до­стоинства тех, кто их нанял, находясь в зависимости от денег и милостей своих хозяев, они чаще всего стремились в свою оче­редь стать сеньорами, причем иногда им удавалось осуществить эту надежду—таков был случай Миннезингера, ставшего рыца­рем и получившего герб (известный Гейдельбергский манускрипт, чьи миниатюры изображают Миннезингеров и их гербы, свиде­тельствует об этом возвышении за счет благородного искусства лирической поэзии). Но столь же часто они были уязвлены своим положением артистов, зависимых от капризов воинов, они были отчасти и интеллектуалами, вдохновлявшимися идеалами, проти­воречащими идеалам феодальной касты, они могли становиться обличителями своих хозяев, и порой литературные и художе­ственные произведения, созданные в замках, содержали скрытые свидетельства оппозиционности их авторов феодальному обще­ству.

Народная среда имела иные центры общения. На селе эту роль играли мельницы. Крестьяне, свозившие туда зерно, должны были поджидать в очереди свою муку. Можно предположить, что там обсуждались сельскохозяйственные нововведения, именно от­туда они начинали свое распространение, там же, на мельницах, вызревали крестьянские восстания. Значение мельниц как очага крестьянского общения доказывают нам два факта. Статуты мо­нашеских орденов XII в. предписывали монахам собирать там по­жертвования. Проститутки настолько часто посещали окрестно­сти мельниц, что св. Бернар, всегда готовый ставить интересы мо­рали выше интересов экономических, побуждал монахов разру­шить эти очаги порока.

В городе бюргеры имели свои крытые рынки, залы для ассам­блей. Так, корпорация торговцев по Сене, объединявшая наибо­лее влиятельных парижан, выстроила свое здание, названное «Бюргерский зал» («Parloir aux Bourgeois»).

В городе и в деревне немаловажным социальным центром бы­ла таверна. Сеньоры всячески поощряли ее посещение, поскольку чаще всего речь шла о таверне «баналитетной», принадлежавшей сеньору, где разливали его вино и пиво, с которого он же удержи­вал акцизный сбор. Напротив, приходский священник порицал этот центр порока, где процветали пьянство и азартные игры, видя в нем соперника приходу с его проповедями и церковными службами. Таверна собирала не только людей одной деревни или квартала (кварталы, кстати, были еще одной ячейкой городской солидарности, игравшей важную роль в Позднее Средневековье, как и улица, на которой группировались выходцы из одной мест­ности или представители одного ремесла); таверна в лице хозяина играла роль кредитной кассы, она принимала также и чужестран­цев, поскольку была и гостиницей. Там распространялись новос-т1!, слухи и легенды. Беседы формировали там менталитет, а по­скольку выпивка распаляла умы, таверны способствовали тому, ^о средневековое общество обретало свою возбужденную то-^льность. Это пьянящее чувство вселяло в Средневековье бро­жение, чреватое вспышками насилия.

Часто говорят, что религиозная вера являлась цементом для Чногих социальных движений, предоставляя им в качестве цели ^оль необходимые идеалы. Высшей формой революционных движений были ереси. Осознанно или нет, но средневековые ереси отвечали чаяниям социальных категорий, недовольных своим по-ложением. Это справедливо даже для дворянства Южной Фран­ции, в первый период Альбигойских войн выступившего с актив­ной поддержкой еретиков: большое значение имело недовольство дворян церковью, увеличивающей число запретов на заключение браков между родственниками, способствуя тем самым раз­дроблению земельных владений аристократии, быстро переходив­ших затем в руки церкви. Очевидно, что много еретических движе­ний, проклиная все земное общество, и особенно церковь, таили в себе мощный революционный фермент. Это справедливо и для ереси катаров, и для учения Иоахима Флорского, и для различных милленаристских сект, в чьем ниспровергающем характере мы уже убедились. Но ереси собирали социально разнородные коали­ции приверженцев, чьи противоречия снижали эффективность движений. Для катаризма (во всяком случае, для его альбигой­ской формы) можно выделить дворянскую фазу, когда руковод­ство движения было в руках аристократии, и фазу городскую, ког­да купцы, нотариусы, городская верхушка контролировали дви­жение, покинутое дворянами после крестового похода и подписа­ния Парижского мира. К концу XIII в. движение было представ­лено уже лишь отдельными группами демократического толка, где городские ремесленники и горцы-пастухи продолжали борьбу в одиночестве.

Но чисто религиозные лозунги в конце концов устраняли со­циальное содержание этих движений, их революционные про­граммы вырождались в милленаристский анархизм, не оставляв­ший надежд на исправление дел земных. Нигилизм, направлен­ный против труда, осуждавшегося еретиками еще больше, чем всеми остальными («совершенные» катары не должны были тру­диться), парализовал социальную эффективность восстаний, про­ходивших под религиозным знаменем. Ереси были острой фор­мой идеологического отчуждения.

Тем не менее они оставались опасны и для церкви, и для фео­дального строя. Поэтому еретиков преследовали и под давлением церкви XII—XIII вв. оттесняли на периферию социального про­странства, заключая во все более тесные рамки. Под воздей­ствием канонического права к моменту возникновения инквизи­ции ересь определялась как тягчайшее преступление, направлен­ное против «общего блага церкви», против «порядка всего хри­стианского общества». Таково было определение «Суммы» Угуч-чо (ок.1188 г.), наиболее влиятельного канониста своего времени.

По степени опасности для общества рядом с еретиками шли евреи (IV Латеранский собор 1215 г. обязал их носить обязатель­ный опознавательный знак—кружок) и прокаженные (число ле­прозориев стало расти после III Латеранского собора 1179 г.), ко­торых стремились учесть, выловить и собрать в одном месте.

И все же это было время, когда христианское общество приняло в себя некоторые категории париев. Раннее Средневековье держало на подозрении многие ремесла. Варваризация позволила возродиться многим атавистическим табу: табу на кровь было обращено против мясников, палачей, хирургов и даже солдат. Та­бу на нечистоты, грязь затрагивало сукновалов, красильщиков, поваров, прачек (Иоанн Гарлянд в начале XIII в. повествовал о неприязни женщин к представителям ткацких ремесел, к «синим ногтям», которые вместе с мясниками будут играть активную роль в восстаниях XIV в.). Табу на деньги объяснялось обычаями всякого примитивного общества, где господствовало натуральное хозяйство. Германские завоеватели привнесли также презрение воинов к трудящимся, христианство—презрение ко многим ви­дам мирской деятельности, запрещенным для клириков и тем са­мым бросавшим тень подозрения и на мирян, ими занимавшихся.

Но под напором экономической и социальной эволюции шло разделение труда, возвышение ремесел, оправдание Марты перед лицом Марии, оправдание жизни деятельной, изображению кото­рой отводилось на порталах готических соборов вполне почетное место, симметричное аллегорическим изображениям жизни созер­цательной. Все это приводило к резкому сокращению числа неза­конных, презренных ремесел. Францисканец Бертольд Регенсбург-ский в XIII в. поместил «все состояния мира (etats du rnonde)» в единую семью Христову, за исключением евреев, жонглеров и бродяг, составлявших «семью дьявола».

Но христианский мир, включив в себя новое общество, во­зникшее в период подъема Х—XII вв., достиг определенной завер­шенности своего развития и не стал терпимее к тем, кто не захотел подчиниться установленному порядку или был отторгнут самим обществом. Его отношение к этим париям было двойственным. Оно одновременно испытывало перед ними ужас и восхищение. Общество держало их на определенном расстоянии, впрочем не слишком большом, сохраняя возможность использовать их к своей выгоде. То, что оно именовало милосердием по отноше­нию к ним, походило на игру кота с мышью. Так, лепрозории дол­жны были находиться на расстоянии «полета камня» от города, с тем чтобы могло осуществляться «братское милосердие» по от­ношению к прокаженным. Средневековое общество нуждалось в этих людях: их подавляли, поскольку они представляли опас­ность, но одновременно не выпускали из поля зрения; даже в про­являемой заботе о них чувствовалось почти осознанное стремле­ние мистически перенести на них все то зло, от которого общество пыталось в себе избавиться. Это видно, например, в описании прокаженных, одновременно находящихся в миру и вне мира, ^м, кому король Марк выдал изобличенную и осужденную Изоль-fly в ужасающем эпизоде сочинения Беруля, опущенном кур-їуазньїм Тома.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.