Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

МАТЕРИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ (X—XIII вв.) 11 страница



...Проказой страждущий Ивен,

Увечный, в струпьях, в черном гное,

Пришел он тойке и с собой

Не меньше сотни приволок

Таких, как он: один без ног, Другой без рук, а третий скрючен, И, как пузырь, четвертый скручен. В трещотки бьют, сипят, гундосят И скопом милостыню просят. Хрипит Ивен: «Король, ты ложе Для королевы для пригожей Придумал на костре постлать, За грех великий покарать. Но быстро плоть огнем займется, По ветру пепел разнесется, Терпеть недолго будет боль— Ты этого ль хотел, король? Послушай, что тебе скажу. Другую кару предложу:

В живых останется, но ей Той жизни будет смерть милей.

Так будь же ласков с прокаженным

И дай им всем Изольду в жены.

Мы любострастия полны,

Но женами обделены—

Им прокаженные не гожи,

Лохмотья в гное слиплись с кожей.

Изольде был с тобою рай,

Носила шелк и горностай.

...А коли мы ее возьмем,

Да в наши норы приведем,

Да нашу утварь ей покажем,

Да на тряпье с ней вместе ляжем,

И хлебово в обед дадим,

Что мы с охотою едим,

Что щедрой нам дарят рукою,—

Объедки, кости да помои,—

Тогда, свидетель мне Христос,

Прольет она потоки слез,

Покается в грехе, жалея,

Что поддалась соблазну змея.

Чем жизнь такую годы влечь,

Живой в могилу лучше лечь.

(Пер. Э.Л. Липецкой)

Увлекшись своим новым идеалом труда, Средневековье изгоняло тех, кто добровольно или вынужденно пребывал в празд­ности. Оно выталкивало на большую дорогу убогих, больных, безработных, сбивавшихся в толпу бродяг. По отношению к этим несчастным, отождествлявшимся с Христом, оно испы­тывает те же чувства, что и к Христу: влечение и страх. Показа­тельно, что Франциск Ассизский, действительно желавший жить, как Христос, не только смешался с толпой этих отверженных, но хотел стать лишь одним из них—нищим, чужестранцем скоморохом—«скоморохом Господа», как он сам себя называл. Разве мог он не вызвать тем самым скандала?

Набожный Людовик Святой, свершив благочестивые обряды и проявив милосердие к нищим и прокаженным, хладнокровно за­писывал затем в «Установленнях»: «Если у кого-либо нет ничего и они проживают в городе, ничего не зарабатывая (то есть не ра­ботая), и охотно посещают таверны, то пусть они будут задержа­ны правосудием на предмет выяснения, на что они живут. И да бу­дут они изгнаны из города».

Христиане в течение всего Средневековья вели диалог с евреями, прерывая его преследованиями и погромами. Еврей-ростовщик был необходим обществу как кредитор— ненавидимый, но полезный и незаменимый. Евреи и христиане особенно часто спорили по поводу Библии. Между священниками и раввинами не прекращались публичные и частные встречи. В конце XI в. Гилберт Криспи, аббат Вестминстера, повествовал об успехе своего теологического спора с евреем, прибывшим из Майнца. Андрей Сен-Викторский, в середине XII в. задавшийся целью восстановления библейской экзегетики, консультировался у раввинов. Людовик Святой рассказывал Жуанвилю о диспуте между евреями и клириками в Клюнийском монастыре. Но он сам не одобрял подобных собраний: «Король добавил, что никто, кроме хороших клириков, не должен дискутировать с ними; что касается мирян, то, когда они слышат нападки на христианский закон, они не должны защищать его иначе, чем всадив поглубже меч в брюхо обидчику».

Евреям покровительствовали некоторые принцы, аббаты, па­пы и особенно германские императоры. Но с конца XI в. на Западе усиливался антисемитизм. Его часто связывают с крестовыми по­ходами. Вполне вероятно, что дух крестоносного движения мог придать антисемитизму дополнительную страстность. Но все же, если верить Раулю Глаберу, первые погромы начались около ты­сячного года, правда, число их удвоилось во время I крестового похода. Так, в Вормсе и в Майнце «враг рода человеческого не за­медлил,—сообщают «Саксонские анналы»,—посеять плевелы в пшеницу, породив лжепророков, смешав с воинством Христо­вым лжемонахов и распутниц, сеющих смуту в войске Господнем своим лицемерием и ложью, нечестивым развратом. Они сочли удобным отомстить за Христа язычникам и евреям. Поэтому они перебили 900 евреев в Майнце, не пощадив ни женщин, ни детей. Горы трупов, вывозимых из Майнца на телегах, вызывали состра­дание своим видом».

СоII крестовым походом в 1146 г. впервые появляется обви­нение в ритуальном убийстве, то есть в убиениии христианского младенца для употребления его крови в мацу, появляются и обви­нения в надругательстве над гостией, что в глазах церкви было еще более страшным преступлением, рассматривающимся как убийство Бога. С тех пор вґодиньї бедствий и вспышек недоволь­ства подобные наветы не переставали создавать козлов отпуще­ния. Повсюду во время «черной смерти» 1348 г; избивали евреев, обвиняя их в отравлении колодцев. Но основная причина изоля­ции евреев крылась в экономической эволюции, сформировавшей как феодальный мир, так и городское общество. Евреев невозмо­жно было включить в систему вассальных связей, сделать члена­ми коммуны. Им нельзя было приносить вассальную клятву, от них нельзя было требовать присяги на верность коммуне. Мало-помалу они были отлучены от владений землей или от пожалова­ний, от ремесла и торговли. Им оставались лишь маргинальные или незаконные виды ростовщичества и торговли.

И все же одобрение и повсеместное учреждение гетто произо­шло лишь в эпоху Контрреформации, Тридентского собора. Именно во время великого спадаXVII в., в период королевского абсолютизма наступает то «великое закрытие», которое М. Фуко описал на примере отношения к сумасшедшим. Средневековье смотрело на них весьма двойственно. Их могли считать вдохно­венными оракулами, и какой-нибудь дурак при сеньоре, а позже королевский шут становился советником. В сельском мире дере­венский дурачок был фетишем всей общины. В «Игре о Листке» резонером выступает такой молодой крестьянский безумец. Пред­принимались попытки выделить разные категории сумасшедших:

«неистовые», «буйные», нуждавшиеся в уходе, или, точнее, в зато­чении в специальных госпиталях, первым из которых еще в XIII в. стал лондонский «Вифлеем», или «Бедлам»; меланхолики, чьи не­дуги также имели физическое происхождение—разлитие желчи, но которые нуждались скорее в священнике, чем во враче; и, нако­нец, одержимые, которых лишь экзорцист мог освободить от их страшного недуга.

Многих из таких одержимых можно было спутать с колдуна­ми. Но наше Средневековье не было еще той великой эпохой охо­ты на ведьм, каким станут XIV—XVIII вв. Колдуны пока с тру­дом находили себе место между еретиками и одержимыми. Часто считают, что они были уцелевшей горсткой далеких потомков языческих волхвов, тех «предсказателей», которых преследовали пенитенциалии Раннего Средневековья, в ходе христианизации де­ревни. Этими же пенитенциалиями вдохновлялись Регинон Прюмский в своем «Каноне» (ок. 900 г.) и Бурхардт Вормский в своем «Декрете» (ок. 1010 г.). У них можно найти «стригов» или «ламий»—вампиров или волков-оборотней (Бурхардт приводит их немецкое имя — вервульфы, что подчеркивает народный харак­тер верований). Церковь имела лишь очень ограниченный кон­троль над этим диким деревенским миром и соблюдала осторож­ность в своих атаках на него. Разве не признала она, что волк-оборотень приходил смотреть на голову св. Эдмунда, англо­саксонского короля, усеченную викингами?

Но начиная с XIII в. государственный интерес, опиравшийся на возрождение римского права, открывает охоту на ведьм. Не­удивительно, что ею занялись наиболее «этатистские» суверены. Первыми в числе преследователей стали папы, видевшие в колду­нах, как и во всех еретиках, государственных преступников, винов­ных в нарушении христианского порядка. В 1270 г. пособие для инквизиторов «Сумма инквизиционной службы» специальную главу посвятило «авгурам и идолопоклонникам», виновным в ор­ганизации «культа демонов». Некоторые все же пытались внести необходимые различия. Юрист Олдрадус из Понте-де-Лоди со­мневался в том, что гадание и приготовление всякого любовного зелья являлось ересью. Речь шла скорее о суевериях. Но каков бы ни был диагноз церкви, колдуны и колдуньи отныне приговарива­лись к костру.

Следуя Азону Болонскому, провозгласившему ок. 1220 г. в своей «Сумме к Кодексу» колдунов (maleficius) виновными в смертном грехе, ФридрихII преследовал ведьм, и дож Джакопо Тьеполо составил против них специальный статус 1231 г.

Но наиболее рьяным их гонителем, стремившимся обвинить в колдовстве всех своих противников, был Филипп Красивый. Его царствование ознаменовалось чередой процессов, где новое пони­мание государственного интереса проявилось в наиболее уродли­вых формах: предварительное заключение обвиняемых, выбивание признаний любыми средствами, предъявление комплексного обвинения сразу во всех преступлениях—в мятеже против го­сударя, в святотатстве, колдовстве, разврате, и в частности в содомии.

История содомии в средние века еще не написана. Это относит­ся и к практике, и к ее теоретическому осмыслению. В XI—XII вв. поэты на античный манер воспевали любовь юношей, и мона­стырские тексты позволяют время от времени замечать, что этот мужской мир клириков не оставлял без внимания сократическую любовь. Но отношение к содомии, унаследованное от иудейских сексуальных табу, находилось в полном противоречии с греко-римской этикой. Содомия считалась одним из наиболее осуждае­мых преступлений, став под воздействием курьезного перетолко­вания Аристотеля «грехом против природы», венцом иерархии пороков. Но подобно тому, как чтились незаконнорожденные де­ти аристократических семей при полном презрении к бастардам низкого происхождения, высокопоставленные гомосексуалисты могли чувствовать себя спокойно (как, например, короли Англии Вильгельм Рыжий и Эдуард II). Вероятно, что слабому распро­странению гомосексуализма способствовали не только строгость канонического права, но и отсутствие в семейных структурах условий, способствующих формированию эдипова комплекса. Хотя, может быть, такое впечатление было создано церковной цензурой, отсекавшей всякие намеки на подобное поведение.

Содомия была одним из основных пунктов обвинения там­плиеров, жертв знаменитого процесса, возбужденного Филиппом Красивым и его советниками. Чтение протоколов процесса там­плиеров показывает, что король Франции и его окружение в нача­леXIV в. подготовили судебную репрессивную систему, ничем не уступавшую нашей эпохе с ее нашумевшими процессами.

Один из таких процессов был начат против епископа Труа Гюишара, обвиненного в 'том, что он хотел извести королеву и многих придворных Филиппа Красивого, колдуя над восковой фигуркой. В этом же обвинили и Бонифация VII, более умело избавившегося от своего злополучного предшественника—­Целестина I.

В эту же эпоху происходит ужесточение содержания прока­женных. Но конъюнктура распространения проказы объяснялась биологическими причинами и отличалась от конъюнктуры ведов­ских процессов. Не исчезая совсем, проказа значительно сократи­лась на Западе начиная с XIV в. Ее апогеем были два предыдущих столетия, когда множилось число лепрозориев (память об этом доносит до нас топонимия—пригороды-лепрозории сохранили название «Мадлен», хутора и деревни — термин «мезель», синоним прокаженного). Людовик VIII в 1227 г. жаловал по завещанию по 100 су каждому из двух тысяч лепрозориев французского королев­ства. III Латеранский собор, разрешив на территории лепрозо­риев строить часовни и кладбища, предопределил тем самым их превращение в замкнутые миры, откуда больные могли выхо­дить, лишь предварительно расчистив себе дорогу шумом тре­щотки. Точно так же круг—эмблема евреев—должен был отпу­гивать добрых христиан. И все же в средние века еще сравнитель­но редким было то ритуальное «отделение» прокаженных от об­щества, которое получило распространение в XVI—XVII вв., ког­да епископ символическими жестами должен был вырвать прока­женного из общества, сделать его умершим для мира (порой в этом обряде больному предписывалось прыгать в могилу). В средневековом праве повсюду, за исключением Бовези и Нормандии, прокаженный сохранял все права здорового че­ловека.

Но над прокаженными все же висело множество «запретов», и они также легко превращались в козлов отпущения во время бедствий. В период великого голода 1315—1318 гг. евреи и прока­женные преследовались по всей Франции, подозреваясь в отравле­нии колодцев и источников. Филипп V, достойный сын Филип­па IV, был инициатором множества процессов против прокажен­ных, в ходе которых у них под пыткой вырывались признания, приводившие их на костер.

Но как и в случае с высокородными бастардами и педераста­ми, знатные прокаженные находились вне опасности, они могли продолжать исполнять свои функции и жить среди здоровых лю­дей. Прокаженными были король Иерусалимский Балдуин IV, Рауль, граф Вермандуа, и Ричард II—тот самый грозный аббат Сент-Олбанса, вымостивший крестьянскими жерновами свою приемную.

В число отверженных входили и больные, особенно убогие, калеки. В мире,где уродство считалось внешним знаком греховно­сти, те, кто был поражен болезнью, был проклят Богом и, следо­вательно, и людьми. Церковь могла временно принимать их (срок пребывания в госпиталях был ограниченным) и спорадически кор­мить некоторых из них в дни праздников. Всем остальным остава­лось только нищенствовать и бродяжничать. Слова «бедный», «больной», «бродячий» были синонимами в средние века. Госпитали часто размещались у мостов, на перевалах—в местах, где обязательно проходили эти скитальцы. Ги де Шолиак, рассказы­вая о поведении христиан во время «черной смерти» 1348 г., отме­чает, что в одних местах в этом бедствии обвиняли евреев и изби­вали их, в других—бедняков и калек (pauperes et truncati), кото­рых изгоняли. Церковь отказывалась допускать к священству фи­зически неполноценных. В 1346 г., когда Жан де Юбан основал коллеж Аве Мария в Париже, он исключил из числа стипендиатов «юношей с телесными повреждениями».

Но главным отверженным средневекового общества был чу­жестранец. Будучи обществом примитивным, обществом замкну­тым, средневековый христианский мир отказывал посторонним, не принадлежавшим к известным общинам, этим носителям не­известности и беспокойства. Людовик Святой в своих «Установ­леннях», в главе «О чужестранных людях», стремился определить их положение: «Чужестранец — человек, не признанный в здешних краях». «Гистрионы, жонглеры и чужестранцы» объединены вме­сте в статусе Гослара 1219г. Чужестранец тот, на кого не распро­странены отношения верности, подданства, кто не присягал в подчинении, кто был в феодальном обществе «ничьим че­ловеком».

Средневековье фиксировало свои болевые точки: города и де­ревни вокруг замков не прятали, а выставляли на всеобщее обо­зрение свои орудия подавления. Виселицы на большой дороге при въезде в город или у подножия замка, позорный столб на рыноч­ной площади или перед церковью и прежде всего тюрьма, владе­ние которой было знаком обладания правом высшей юстиции, принадлежности к высшему социальному рангу. Неудивительно, что средневековая иконография, иллюстрируя Библию, изобра­жая святых и мучеников, охотно рисовала тюрьмы. Они были ре­альностью, угрозой, кошмаром средневекового мира.

Тех, кого нельзя было держать на привязи или запереть, сред­невековое общество выталкивало на дорогу. Сливаясь с купцами и паломниками, калеки и бродяги скитались в одиночку, группа­ми, караванами. Те, что были поздоровее и покрепче, пополняли шайки бандитов, засевшие в лесах.

История молодого немецкого крестьянина XIII в. Гельмбрех-та, захотевшего освободиться от пут своего социального положе­ния, может служить поучительным резюме всей социальной исто­рии.

Вот внешний вид молодого «сеньора»: «Я видел—и утверж­даю это со всей уверенностью—крестьянского сына, чьи белые завитые волосы спускались на плечи. Он хранил их под прекрасно вышитым колпаком. Я сомневаюсь, чтобы еще на каком-нибудь уборе было сразу столько птиц: попугаи и голубки, все были там изображены». Своему отцу Гельмбрехт заявил: «Я хочу познать вкус господской жизни. Никогда больше не бывать мешку у меня на плечах, я не хочу отнын&трузить навоз на твою телегу. Да про­клянет меня Бог, если я впрягу когда-нибудь в ярмо твоих быков или стану сеять твой овес. Ясно, что это не идет к моим белым завитым волосам, к модной одежде, к моему красивому колпачку^ и к шелковым голубкам, вышитым дамами. Нет, никогда не стану я помогать тебе в поле!»

Напрасно отец напоминал ему мораль средневекового обще­ства: «Редко везет тому, кто восстает против своего места, а твое место—это плуг».

Но сын хочет жить, как сеньор. А сеньориальная жизнь—это упоение скоростью коней, этих средневековых автомобилей, и уг­нетение крестьян. «Я хочу слышать мычание похищенных быков, когда я погоню их через поле. Я не смогу жить, коль будет у меня тощая кляча. Не скакать с другими как ветер по равнине, пуская мужицких коней через изгороди,—это, конечно, будет великим ударом для меня!»

Прошло время, и блудный сын вернулся, чтобы удивить своих родителей. Он стал вором, а не сеньором. «Некогда,— рассказывает его отец,— еще мальчиком, мой отец, а твой дед по­сылал меня на господский двор сдавать сыр и яйца, как делали все арендаторы. Я видел там рыцарей и наблюдал их нравы». И ста­рый крестьянин передает восприятие молодым деревенским пар­нем жизни замкового общества, подсмотренной с задворок: тур­ниры, танцы, жонглеры и менестрели. Но он знал, что господская жизнь не для него и не для его сына.

Молодой бандит уезжает, совратив свою сестру, которую он по-крестьянски, без кюре, выдал за одного из своих сообщников по грабежу. Он звался теперь Сожри-страну, его свояк именовался Сжуй-ягненка. Проглоти-барана, Ограбь-ад, Взломай-сундук, Со-жри-корову, Ограбь-церковь также составляли их шайку. Они пы­тают и грабят крестьян: «Одному я выдавил глаза, повесил друго­го над костром, этого я привязал к муравейнику, тому выдрал бо­роду калеными щипцами, с одного я содрал шкуру, другого коле­совал, подвесив за сухожилия. Так все, чем владели крестьяне, стало моим».

Для Гельмбрехта история кончилась плохо.

«Что должно было случиться, произошло. Бог не забывает покарать тех, кто вершит недолжное». Бог избрал два средства наказать Гельмбрехта.

Первым его орудием стал сеньориальный прево. «Им не по­мог адвокат... Сбир велел повесить девятерых воров, оставив жизнь лишь одному—Гельмбрехту Сожри-страну. Палач вы­колол ему глаза, отрубил руку и ногу... Гельмбрехту—слепому вору выдали посох, и слуга отвел его в родительский дом. Но отец не захотел его принять и выгнал, не облегчив страданий. «Эй, малый, уведи от меня это чудище!.. Господин чужестранец, сту­пайте-ка отсюда побыстрее!»

Мать все же сунула ему хлеб в руку, как делала это, когда он был маленьким. Так ушел слепой разбойник. Когда он шел по де­ревням в сопровождении поводыря, никто из крестьян не упускал случая крикнуть ему: «Эй, вор Гельмбрехт! Если бы ты оставался крестьянином, как я, ты не был бы сейчас слепым и беспомощ­ным!»

Последним орудием Господнего гнева стали ограбленные Гельмбрехтом крестьяне, не простившие человеку своего класса того, что они обязаны были терпеть от своего сеньора.

«Они велели несчастному исповедаться, затем один из них по­добрал щепотку земли и дал ему в знак защиты от ада, после чего они вздернули его на дереве...»

«Пути-дороги были небезопасны; но теперь можно путеше­ствовать спокойно, раз Гельмбрехт повешен... Но, может быть, у Гельмбрехта найдутся сторонники? Они станут маленькими Гельмбрехтами. Я не могу защитить вас от них, но они кончат дни свои, как и он,—на виселице».

 

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.