ПРОСТРАНСТВЕННЫЕ И ВРЕМЕННЫЕ СТРУКТУРЫ (X—XIII ВВ.) 3 страница

Размах всех этих движений, миграций, волнений, путешествий был на самом деле в высшей степени ограничен. Географический горизонт был одновременно и духовным горизонтом христиан­ского мира. Поражает неточность ученых в области космографии: обычно допускали, что Земля круглая, неподвижная и находится в центре вселенной; затем вообразили, вслед за Аристотелем, си­стему концентрических сфер, а начиная с XIII в.— более сложную и близкую к действительности систему движения планет по Пто-лемею. Но еще поразительнее фантазия средневековой географии за пределами Европы и Средниземноморского бассейна. Особен­но примечательной была та теологическая концепция, которая вдохновляла доXIII в. христианскую географию и картографию. Как правило, расположение Земли определялось верованием, что ее «пупом» является Иерусалим и что восток, который чаще всего помещали на картах наверху, на месте Северного полюса, имеет своей высшей точкой некую гору, которая недавно была идентифицирована как Такт-и-Сюлейман в Азербайджане, где на­ходится земной рай и откуда вытекают Тигр, Евфрат, Фисон (обыч­но отождествляемый с Гангом) и Геон, то есть Нил. Смутные сведения, которые могли иметь христиане об этих реках, вызыва­ли определенные трудности. Их легко поворачивали в другую сторону. Объясняли, что известные истоки Тигра и Евфрата не яв­ляются их действительными истоками, которые расположены на склонах райской горы Эдем, а воды этих рек надолго теряют­ся в песках пустыни, прежде чем снова выйти на поверхность. Что касается Нила, то Жуанвиль в рассказе о VII крестовом походе утверждает, что мусульмане, остановленные водопада­ми, не могли подняться до его истока, таинственного, но реального:

«Подобает теперь повести речь о реке, которая пересекает Египет и вытекает из земного рая... В том месте, где Нил прони­кает в Египет, местные жители имеют обыкновение расставлять по вечерам сети, а поутру находят в них драгоценные предметы. которые они доставляют в страну, как-то: имбирь, ревень, алоэ и корицу. Говорят, что эти пряности происходят из земного рая. падая под ветром с райских деревьев, подобно тому как ветер ло­мает в лесу валежник. /

Здесь говорят, что султан Вавилона не единожды пытался узнать, откуда вытекает река, и послал для этой цели своих лю­дей. Они рассказали, что дошли до великого нагромождения скал, на которое невозможно было взобраться. С этой горы падала ре­ка, и им показалось, что на ее вершине росло множество дере­вьев...»

Индийский океан, который считали замкнутым, был средото­чием грез, вместилищем неудовлетворенных желаний бедного и стесненного христианского мира: мечта об островах, богатых драгоценными металлами, редкими породами деревьев, пряно­стями. Марко Поло увидел там голого короля, сплошь обвешан­ного драгоценными камнями; фантастический мир, населенный сказочными людьми и животными, мечта об изобилии и сумас­бродстве, рожденная бедным и ограниченным миром, мечта об иной жизни, о разрушении табу, о свободе перед лицом предписы­ваемой Церковью строгой морали, обольщение миром извращен­ного питания, каннибализма, нудизма, полигамии, сексуальной свободы и распущенности. Самое любопытное—это то, что, ког­да христиане, рискуя собой, добирались туда, они находили там чудеса: Марко Поло встретил людей, наделенных хвостом, «тол­стым, как у собаки», а также единорогов (возможно, это были но­сороги), но они его разочаровали: «Это мерзкий на вид и отврати­тельный зверь. Он вовсе не таков, каким мы его здесь описываем, когда утверждаем, что он дается в руки девственнице».

Разумеется, люди Средневековья, которые восприняли тра­дицию античных географов, делили Землю на три части— Европу, Африку и Азию,—но они стремились отождествить каж­дую из них с определенным религиозным пространством, и ан­глийский пилигрим, который написал «Путь паломников» о III крестовом походе, констатировал: «Таким образом, две части ми­ра наступают на третий, и Европа, которая все-таки не признает вся целиком Христова имени, должна сражаться против двух дру­гих». Эта Европа, которую мусульманское присутствие в Испании мешало отождествить с христианским миром, оставалась для за­падных людей малоупотребимым, ученым, абстрактным поня­тием.

Реальностью был христианский мир. Именно применительно к нему средневековый христианин определял и все остальное че­ловечество, и свое место по отношению к другим. И прежде всего по отношению к византийцу.

С 1054 г. византиец считался еретиком. Однако, если обви­нение в расколе, отступничестве и было важнейшим, западные лю­ди не доходили до того, чтобы его определить—во всяком случае, назвать. Ведь вопреки теологическим распрям, в частно­сти спору о «филиокве» (ибо византийцы отвергали двоякое исхо-ждение Святого духа, который, по их мнению, исходил только от Бога-отца), и особенно вопреки институционному конфликту (ибо константинопольский патриарх отказывался признавать верхо­венство папы) они тоже были христианами. Но в середине XII в., во время II крестового похода, западный фанатик епископ Лангр-ский уже мечтал о взятии Константинополя и побуждал французского короля Людовика VII заявить, что византийцы не являются «христианами на деле, а лишь по имени», что они показали себя виновными в ереси, а изрядная часть крестоносцев полагала, что «греки вовсе не были христианами и что убивать их — это меньше, чем ничто». Этот антагонизм был результатом отдаления, кото­рое с IV в. превратилось в пропасть. Те и другие не понимали больше друг друга, особенно западные люди, из которых даже самые ученые не знали греческого языка.

Это непонимание переросло мало-помалу в ненависть, дочь невежества. По отношению к грекам латиняне испытывали смесь зависти и презрения, идущего от более или менее подавляемого чувства неполноценности. Латиняне упрекали греков в том, что они манерны, трусливы, непостоянны. Но прежде всего они обви­няли их в богатстве. Это была рефлекторная реакция воинственно­го и бедного варвара на богатого цивилизованного человека.

В 968 г. ломбардец Лиутпранд, епископ Кремонский, послан­ный германским императором Оттоном І в Константинополь, вернулся оттуда с ненавистью в сердце, порожденной тем, что ему выказали мало знаков внимания. Разве басилевс Никифор не бро­сил ему в лицо: «Вы не римляне, а лангобарды»? На что он отве­тил: «Ромул был братоубийцей, это доказано историей, и она го­ворит, что он открыл прибежище для несостоятельных должни­ков, беглых рабов, убийц, приговоренных к казни, и, окружив себя толпой людей такого сорта, назвал их римлянами. Мы же, ланго­барды, саксы, франки, лотарингцы, баварцы, свевы, бургунды, мы их презираем настолько, что когда приходим в гнев, то не нахо­дим для наших врагов иного оскорбления, чем слово «римлянин», разумея под ним всю низость, всю трусость, всю жадность, весь разврат, всю лживость и, хуже того, свод всех пороков». А вот и религиозное обвинение, предшествующее схизме: «Все ереси родились и преуспели у вас, а мы, люди Запада, положили им конец и умертвили их». И последнее унижение: при отъезде ви­зантийские таможенники отняли у Лиутпранда пять пурпурных плащей, вывоз которых был запрещен,—система, непостижимая для варвара, который жил в условиях рудиментарной экономиче­ской организации. Отсюда—новое оскорбление: «Эти дряблые, изнеженные люди, с широкими рукавами, с тиарами и тюрбанами на головах, лгуны, скопцы, бездельники, ходят одетые в пурпур, а герои, люди, полные энергии, познавшие войну, проникнутые верой и милосердием, покорные Богу, преисполненные доброде­тели,—нет!»

Когда в 1203 г., во время IV крестового похода, западное войско готовилось к взятию Константинополя под официальным пред­логом, что император Алексей III является узурпатором, то цер­ковники успокаивали угрызения совести у некоторых светских участников этого предприятия, подчеркивая раскольнический ха­рактер византийцев. «Епископы и клирики сообща говорили и по­лагали,—писал хронист Роберте Клари,—что битва является за­конной и что можно напасть на них, ибо в старину они повинова­лись римскому закону, а ныне ему больше не подчиняются. Епископы говорили также, что напасть на них будет не грехом, но, на­против, великим деянием благочестия».

Конечно, церковный союз, то есть примирение Византии с Ри­мом, почти постоянно оставался в повестке дня, и переговоры об этом имели место при Алексее I в 1089 г., Иоанне II в 1147 г., Алексее III в 1197 г. и почти при каждом императоре с середины XIII в. до 1453 г. Союз, казалось, удалось даже осуществить на| Лионском соборе 1274 г. и последний раз на Флорентийском собо-1 ре 1439 г. |

Однако нападения на Византийскую империю, предпринятые норманнами Робера Гвискара в 1081 г., Боэмундом в 1185 т.,: взятие Константинополя западными рыцарями в 1204 г., а также! неудача проекта церковной унии вызывали глубокую враждеб-| ность между теми, кого оскорбительно называли «латинянами» (но| не христианами) и «греками» (но не римлянами). Неотесанным | варварам, которые противопоставляли свою простоту неесте-J ственности этой цивилизации церемониала, была непонятна за-| стывшая в этикете светская учтивость. В 1097 г., во время приема лотарингских крестоносцев императором Алексеем 1, один из них,] раздраженный всем этим этикетом, уселся на трон, «находя непо­добающим, чтобы один человек сидел, когда столько храбрых! воинов пребывают стоя». |

Такие же реакции у французов — участниковII крестового по­хода, например несдержанность ЛюдовикаVII и его советников! перед манерами византийских посланцев с витиеватым языком их речей: епископ Лангрский, «испытывая сострадание к королю и будучи больше не в силах выносить длинные фразы оратора и толмача, сказал им: "Братья мои, соблаговолите не говорить столь часто о славе, величии, мудрости и благочестии короля; он себя знает, и мы его знаем тоже; скажите ему быстрее и без обиня­ков, чего вы хотите"».

Оппозиция была также и в политических традициях. Люди| Запада, для которых главной политической добродетелью была| верность — искренняя, честная верность феодала,— считали лице­мерием византийские методы, целиком пропитанные соображе­ниями государственной пользы. «Ибо у них,—писал еще Одон Дейльский, французский хронист II крестового похода,— общепринято мнение, что никого нельзя упрекать в клятвопресту­плении, если он это позволил себе ради интересов святой им­перии».

На ненависть латинян греки отвечали отвращением. Анна Комнина, дочь императора Алексея, которая видела участников I крестового похода, описывает их как грубых, хвастливых, над­менных и коварных варваров. То были воины, а негоциантам-грекам война претила; они уклонялись от идеи священной войны и были, как и Анна Комнина, в ужасе от того, что люди церкви, епископы и священники, лично участвовали в сражениях. Как мо­жно быть одновременно слугою Бога и «кровожадным челове­ком, который дышит смертоубийством»? Превыше всего визан­тийцам внушала ужас алчность людей с Запада, «готовых про­дать за обол жену и детей».

Богатство Византии было, наконец, последним укором и пер­вым предметом зависти латинян.Во времена первых крестовых походов изумление вдохновляло всех хронистов, которые прохо­дили через Константинополь, на восхищенное описание. Для этих варваров, которые вели убогую жизнь в примитивных и жалких местечках (западные «города» насчитывали лишь несколько ты­сяч жителей, и городская цивилизация была там неизвестна), Кон­стантинополь с его, возможно, миллионным населением, мону­ментами и лавками был откровением. Одон Дейльский показывает нам, как крестоносцы делали покупки или принимали греческих торговцев в своих палатках: «Таким образом, мы покупали руба­ху меньше, чем за денье, а тридцать рубах за одно су без марки». В 1097 г. Фульхерий Шартский в числе многих других таращил глаза:

«Сколь благороден и прекрасен Константинополь! Сколько в нем монастырей и дворцов, построенных с изумительным искусством! Сколько удивительных изделий выставлено на его площадях и улицах! Было бы слишком долго и докучно говорить подробно об изобилии всевозможных богатств, о золоте, серебре, тысяче ви­дов тканей, святых реликвиях, которые находятся в этом городе, куда во всякое время многочисленные корабли привозят все, что необходимо людям...»

Привлекали, среди всего прочего, реликвии. Робер де Клари перечисляет, что обнаружили крестоносцы в 1204 г., после того как захватили Константинополь, в одной лишь церкви Фаросской богоматери: «Мы нашли там две части подлинного Животворя­щего Креста толщиной с ногу и длиной в пол-аршина. Нашли там также наконечник копья, коим пронзили ребро Господа, и два гвоздя, коими были пробиты Его руки и ноги. И нашли там также хрустальный сосуд с Его кровью; и нашли также багряницу, кото­рую сняли с Него, когда вели на Голгофу; и нашли там также бла­гословенный венец из терна с острыми, как шило, шипами. Мы нашли там также одеяние Богородицы и главу монсеньора свя­того Иоанна Крестителя и столько других богатых реликвий, что я не смог бы их описать». Отменная добыча для благочестивых воров, которые будут хранить свои трофеи, и для жадных гра­бителей, которые их дорого продадут.

Даже для тех людей Запада, которые не созерцали ее чудес, Византия была в средние века источником почти всех богатств, ибо оттуда шли самые ценные товары ее собственного или чуже­земного производства. Оттуда шли роскошные ткани—шелк, се­крет которого она вырвала у Китая в VI в., оттуда шла полновес­ная до конца XI в. золотая монета, которую на Западе называли просто-напросто «безантом», этот «доллар Средневековья».

Сколько соблазнов пробуждали такие богатства

И в духовной сфере также можно было довольствоваться подчас восхищенным и признательным заимствованием. Запад­ные теологи XII в. заново открыли для себя греческое богосло­вие, и некоторые из них приветствовали свет, который шел с Востока: orientale lumen. Ален Лилльский даже уничижение» до­бавляет: Quia latinitas penuriosa est... («Ибо все латинское убого...»).

Можно было также попытаться соперничать с Византией, и одной из самых любопытных попыток отделаться от византий­ской действительности и мифа было то воображаемое унижение греков, которое выражено в удивительной шансон-де-жест второй половины XII в. «Паломничество Карла Великого»: Карл, возвра­щаясь из Иерусалима с двенадцатью пэрами, проезжает через Константинополь, где король Гугон устраивает ему пышный при­ем. После обильного пира император и его спутники, слегка за­хмелев, развлекались в отведенной им палате тем, что поочередно похвалялись с грубым рыцарским юмором своими вымышленны­ми подвигами. Досталось при этом королю Гугону и его грекам:

Роланд, дескать, с такой силой протрубил в рог, что у Гугона об­горели усы. Эта шутка не имела бы последствий, если бы визан­тийский шпион, спрятавшись за пилоном, не услышал ее и не по­спешил донести Гугону. Разгневанный король потребовал от го­стей, чтобы они подтвердили свое бахвальство на деле. Боже­ственное вмешательство позволило франкам осуществить это, и побежденный Гугон признал себя вассалом Карла Великого; он устраивает большое празднество, на котором оба императора появляются в золотых коронах.

Но этот поэтический катарсис не мог в достаточной мере пога­сить всю накопившуюся зависть и злобу. И вот завершение: штурм крестоносцами Константинополя 13 апреля 1204 г., грабеж и жестокая резня мужчин, женщин и детей, когда латиняне нако­нец-то утолили зависть и ненависть к византийцам. «Никогда еще с сотворения мира ни в одном городе не была взята подобная до­быча»,—говорит участникIV крестового похода хронист Виллар-дуэн, и ему вторит византийский хронист Никита Хониат: «Сами сарацины более добры и сострадательны по сравнению с этими людьми, которые носят на плече знак Христа».

Если враждебность средневековых христиан к византийцам, с которыми они находились в постоянных контактах, не обходи­лась без угрызений совести, по отношению к мусульманам здесь, по-видимому, не было проблемы. Мусульманин был неверным, врагом Господа, и о примирении с ним не могло быть и речи. Ан­тагонизм между христианами и мусульманами был всеобъемлю­щим—таким, каким его определил папа Урбан II в 1095 г. в Клер-моне, выступив с проповедью I крестового похода: «Какой позор будет нам, ежели это столь справедливо презираемое племя не­верных, недостойных звания людей и гнусных рабов дьявола возьмет верх над избранным народом всемогущего Бога! На одной стороне будут сражаться отверженные враги Господа, на дрУ" гой—Его друзья, щедро одаренные подлинными богатствами». В глазах христиан мусульмане были «недочеловеки». В шансон-де-жест «Алискан» поэт, говоря о гибели Вивьена, восклицает:

На теле его насчитали пятнадцать зияющих ран. Сарацин умер бы от малейшей из них

Магомет был одним из худших страшилищ средневекового христианства. Он неотступно преследовал воображение христиан в апокалипсическом видении. Он не упоминался иначе как в связи с Антихристом. У Петра Достопочтенного, аббата Клюни в сере­дине XII в., он помещался в иерархии врагов Христа между Арием и Антихристом; у Иоахима Флорского в конце того же ве­ка он «приуготавливает приход Антихриста, как Моисей приуго­товил Христа». На полях одной рукописи 1162 г.—латинского перевода Корана—карикатура на Магомета представляет его в виде чудовища.

Вместе с тем история отношения средневековых христиан к мусульманам представляет собой историю колебаний и оттен­ков. В IX в. Альвар из Кордовы, конечно же, видел в Магомете апокалипсического зверя, но Паскас Радберт, отмечая фундамен­тальный антагонизм, отлично схваченный им в географическом противопоставлении христианства, которое должно распростра­ниться,на весь мир, и ислама, который урвал у него обширную область земли, старательно различает мусульман, получивших знание о Боге, и язычников, коим Он вовсе неведом. До XI в. хри­стианские паломничества в завоеванную мусульманами Палести­ну осуществлялись мирно, и лишь у некоторых теологов вырисо­вывался апокалипсический образ ислама.

Все изменилось в XI в., когда всей пропагандой, выдвигавшей на первый план ненависть христиан к приспешникам Магомета, были подготовлены и искусно организованы крестовые походы. Свидетельством этого переломного момента являются шансон-де-жест, в которых воспоминания об исламо-христианском сим­биозе на границах двух сфер перемешиваются с утверждением ставшего отныне беспощадным противостояния. В жесте «Мене», где рассказывается о детстве Карла Великого, мы видим героя в Голедо на службе у сарацинского короля, который возводит его в сан рыцаря,—эхо историко-легендарных испанских реалий, во­площенных в «Песне о Сиде». Но в то же время Карл и почти все герои шансон-де-жест представлены одержимыми одним жела­нием: биться с сарацином и победить его. Вся господствующая отныне мифология сводится к поединку христианского рыцаря и мусульманина. Борьба против неверных становится конечной целью рыцарского идеала. Неверный рассматривается отныне как язычник — причем язычник закоренелый, который заведомо отка­зывается от истины и обращения в христианство. В булле о созыве Четвертого Латеранского собора в 1213 г. папа Иннокентий III призывал христиан к крестовому походу против язычников-сарацин, а Жуанвиль постоянно называет мусульманский мир «языческим».

И тем не менее через этот оаущенный занавес между христиа­нами и мусульманами, которые, кажется, поднимали его толь­ко для того, чтобы сражаться, через этот боевой фронт продолжались и даже расширялись мирные контакты и обмены.

Прежде всего торговые обмены. Какие бы эмбарго ни налага­ло папство на вывоз христианских товаров в мусульманский мир, эти запреты срывала контрабанда. Папы кончили тем, что стали допускать отклонения, появление брешей в этой блокаде, от кото­рой христиане страдали больше, чем мусульмане, и даже начали выдавать лицензии. В этой игре всех превзошли венецианцы. В 1198 г., например, заставив папу признать, что, не имея аграр­ных ресурсов, они могут жить только торговлей, веницианцы по­лучили от Иннокентия III разрешение торговать «с султаном Александрии»—за исключением, правда, стратегических това­ров, включенных папством в «черный список», который был обя­зателен для всего христианского мира: железо и оружие, смола, деготь, строительный лес, корабли.

Затем интеллектуальные обмены. Не то чтобы многие хри­стианские интеллектуалы испытывали соблазн перейти в иной ла­герь. Пожалуй, один лишь Абеляр, павший духом из-за преследо­вания разъяренных противников, помышлял в какой-то момент об этом. «Я впал в такое отчаяние,— признавался он,— что наме­ревался оставить христианский мир и уйти к язычникам, обеспе­чив себе уплатой налога (на иноверцев) спокойную христианскую жизнь среди врагов Христа». Но и в самый разгар крестовых по­ходов арабская наука волнами накатывалась на христианский мир, и если она не породила, то по меньшей мере питала то, что мы называем ренессансом XII века. По правде говоря, арабы главным образом передавали христианским ученым греческую науку, накопленную в восточных библиотеках и пущенную в обо­рот мусульманскими учеными, которые принесли ее на западную оконечность исламского мира, в Испанию, где она по мере Рекон­кисты жадно впитывалась просвещенными христианами. Отвое­ванный христианами в 1085 г. Толедо стал центром притяжения для этих жаждущих, которые в первое время были по преимуще­ству переводчиками.

Больше того, в Святой земле, главном месте военного противо­стояния христиан и мусульман, быстро установились отношения мирного сосуществования. Это констатировал—впрочем, с неко­торым негодующим удивлением—испано-мусульманский хро­нист Ибн Джубайр во время путешествия в Палестину в 1184 г.:

«Христиане взимают с мусульман на своей территории опреде­ленный побор, который был установлен с доброго согласия. Со своей стороны христианские купцы платят на мусульманской тер­ритории пошлину со своих товаров; между ними существует со­вершенное согласие и во всех обстоятельствах соблюдается равен­ство. Воины заняты войной, народ же пребывает в мире. В этом смысле ситуация в сей стране настолько необычна, что и длинное рассуждение не смогло бы исчерпать тему...»

По сравнению с этими своеобразными «язычниками», какими были мусульмане, по отношению к которым единственной официальной позицией христиан была священная война, совсем иначе выглядели другие: те, которые еще поклонялись идолам, рассма­тривались как возможные христиане. До конца XIII в., когда хри­стианство в Европе едва ли не окончательно установилось на за­паде Руси, на Украине и на Балканах, почти непрерывная миссио­нерская деятельность раздвигала границы христианского мира. После того как были обращены в ортодоксальное католичество вторгшиеся ариане—в частности, вестготы и лангобарды, а за­тем, в начале VII в., язычники англосаксы,—этот фронт евангели-зации расположился на востоке и севере Европы, обнаружив тен­денцию слиться с германской экспансией. Если западная Герма­ния была христианизирована более или менее мирно англосаксон­скими миссионерами, из которых самым известным был св. Бони­фаций (Винфрид), то Каролинги, начиная с Карла Великого, чье поведение по отношению к саксам было типичным, стали прово­дить воинственную и насильственную христианизацию. На пер­вых порах каролингские государи занимали в отношении язычни­ков оборонительную позицию, но после 955 г., когда Оттон I одержал двойную победу над венграми и восточными славяна­ми, начался длительный период агрессивной политики германцев, которые приступили к обращению язычников силой. В начале Х века (епископ) Бруно Кверфуртский упрекал германского ко­роля Генриха II, еще не коронованного императором, в том, что он, ведя войну против христиан-поляков, забывает о язычниках-лютичах, которых надлежит, согласно евангельскому завету, обращать в христианство силой оружия. С тех пор эта мысль ста­новится лозунгом борьбы с язычниками. К этим язычникам, кста­ти сказать, охотно прилагали эпитет «варвары». Хронист Галл Аноним, определяя географическое положение Подьши, пишет:

«У северного моря ее соседями являются три очень свирепых вар­варских народа, населяющих Силезию (область лютичей), Поме-ранию и Пруссию, против которых польский князь ведет беско­нечную войну, дабы обратить в (истинную) веру. Но он не пре­успел ни в том, чтобы вырвать из их сердца коварство мечом про­поведи, ни в том, чтобы выкорчевать всю их гадючью породу ме­чом избиения».

Действительно, это воинственное стремление обратить дру­гих в свою веру наталкивалось на сильное сопротивление и вызы­вало многочисленные и неистовые пробуждения язычества. В 973 г. крупное славянское восстание уничтожило церковную органи­зацию между Эльбой и Одером, в землях велетов и ободритов; в 1038 г. произошло восстание в защиту язычества в Польше, а в 1040 г. пришел черед вероотступничества Венгрии. И Галл Ано­ним замечает: «Князья этих варварских народов, побежденные в битвах польским князем, часто находили прибежище в креще­нии, но как только они восстанавливали свои силы, то отрекались от христианской веры и возобновляли войну против христиан». Христианская проповедь почти всегда терпела неудачу, когда она пыталась обратиться к языческим народам и убедить массы. Но, как правило, она добивалась успеха, когда привлекала на свою сторону вождей и господствующие социальные группы. Для ви­зантийцев и мусульман интеграция в римский христианский мир означала бы упадок, переход на более низкую ступень цивилиза­ции. Для язычников же вступление в этот мир было, напротив, продвижением. Это хорошо поняли франк Хлодвиг в начале VI в., норманн Роллон в 911 г., поляк Мешко в 966 г., венгр Вайк (св. Стефан) в 985 г., датчанин Гаральд Голубозубый (950—986), нор­вежец Олаф Трюггвасон (997—1000). Языческие мятежи часто сопровождались, помимо того, социальными восстаниями: массы возвращались к язычеству из-за враждебности к своим христиани­зированным вождям, которые располагали обычно достаточны­ми силами, чтобы быстро подавить эти взрывы. Таким образом, средневековое «новое христианство» в противоположность перво­начальному христианству, основанному мелким людом, который в конце концов навязал свою веру императору и правящим клас­сам, было христианством, в которое обращали сверху и принуди­тельно. Не следует никогда упускать из виду это изменение хри­стианства в средние века. В том мире насилия первым насилием было обращение в другую веру. Единственное, что вызывало^ иногда колебания дальновидных вождей, понимавших, какую власть дает им приобщение к христианству,—это выбор между Римом и Константинополем. В то время как поляки и венгры при­няли прямо или косвенно решение в пользу Рима, русские, болга­ры и сербы склонились на сторону Византии. Любопытная борьба влияния имела место в Великоморавском княжестве IX в.: эпизод с Кириллом и Мефодием и оригинальная попытка сочетания рим­ского католичества с богослужением на славянском языке. Эфе­мерная попытка, как, впрочем, и сама Великоморавская держава. Римский католицизм восторжествовал в Моравии и Чехии с уста­новлением феодального государства Пшемысловичей.

Добившись стабилизации на севере западного бассейна Сре­диземноморья, где удалось сдержать натиск Византии и ислама в Испании, Сицилии и Южной Италии, но потерпев в XIII в. не­удачу в Греции и Палестине, западное христианство утвердилось в течение того же XIII в. в полосе от Литвы до Хорватии.

Именно тогда, в XIII в., западные христиане заметили между мусульманами и «варварами» третий вид язычников: монголов. Монгольский миф является одним из наиболее любопытных ми­фов средневекового христианства. Христиане Центральной Евро­пы, в Малой Польше, Силезии и Венгрии, без всяких колебаний распознавали самых настоящих язычников в тех, кого они называ­ли «татарами» и кто трижды истреблял их в опустошительных на­бегах,—притом одних из самых жестоких язычников, которых во­сточные вторжения толкали на запад. Откликаясь на слухи об их терроре, хронист Матвей Парижский писал: «Это бесчеловечные, уподобившиеся зверям создания, каковых должно называть ско­рее чудовищами, нежели людьми. Они жаждут крови и пьют ее, пожирают собачье мясо и даже человеческую плоть». И в то же время в остальной части христианского мира, в среде князей, кли­риков и купцов, монголы породили странные мечты. Их считали не только готовыми принять христианство, но уже принявшими его и ожидающими лишь повода, чтобы заявить о себе.

Миф о пресвитере Иоанне, таинственном христианском госу­даре, чье царство помещали в XIII в. в Азии (позднее, в XV в., в Эфиопии), рожденный воображением западных христиан на ос­нове смутных сведений о сохранившихся в Азии нескольких не-сторианских общинах, распространился на монголов. Отсюда великая мечта о союзе христиан и монголов, который, зажав ислам в свое кольцо, уничтожит его или обратит в христианство и установит наконец царство истинной веры на всей земле. Отсю­да и те миссии, которые посылались в середине XIII в. к монго­лам: два доминиканца и два францисканца, направленные в 1245 г. папой Иннокентием IV, французское посольство, отправленное в 1249 г. Людовиком IX Святым, и в 1253 г. еще одна доминикан­ская, а также францисканская миссия во главе с фламандцем Вильгельмом Рубруком. До нас дошли два ценнейших рассказа об этих приключениях: свидетельство самого Рубрука и другого францисканца, Джованни да Плано Карпини. То были посольства великой надежды, завершившиеся великим разочарованием. Ра­зочарование Людовика Святого, о котором нам рассказывает Жуанвиль: «Король сильно раскаивался в том, что отправил по­сланцев и подарки». Разочарование постигло Марко Поло, кото­рый пытался в конце века оправдать упования на возможность обращения монголов в христианство и так объяснял неудачу:

«Если бы папа послал к великому хану людей, сведущих в искус­стве проповеди, то хан стал бы христианином, так как извест­но, что у него было великое желание стать таковым». Впрочем, на той же странице Марко Поло вкладывает в уста хана Хубилая це­лую речь, в которой монгольский владыка разъясняет несовмести­мость социальных и политических структур татар с христианством.

Поиск по сайту: