МАТЕРИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ (X—XIII вв.) 1 страница

Средневековый Запад—бедно оснащенный мир. Хочется сказать «технически отсталый». Следует, однако, повторить, что вряд ли допустимо говорить в данном случае об отсталости и тем более о неразвитости. Ибо если Византия, мусульманский мир и Китай явно превосходили тогда Запад по степени развития денеж­ного хозяйства, городской цивилизации и производству предме­тов роскоши, то и там технический уровень был весьма невысок. Конечно, Раннее Средневековье знало даже определенный регресс в этой области по сравнению с Римской империей. Лишь с XI в. появляются и распространяются важные технологические дости­жения. Однако в период между V и XIV вв. изобретательство про­являлось слабо. Но как бы то ни было, прогресс—в основном скорее количественный, нежели качественный,— не может не при­ниматься во внимание. Распространение орудий труда, механиз­мов, технических приспособлений, известных с античности, но остававшихся в большей или меньшей мере редкими исключения­ми, случайными находками, а не общими нововведениями,— таков позитивный аспект эволюции на средневековом Западе.

Из числа собственно «средневековых изобретений» два самых впечатляющих и революционных восходят в действительности к античности. Но для историка датой их рождения (то есть време­нем распространения, а не самого открытия) являются средние ве­ка. Так, водяная мельница была известна в Иллирии со II в. до н. э., а в Малой Азии с I в. до н. э. Она существовала в римском мире, ее описывает Витрувий, и его описание показывает, что ри­мляне внесли в устройство водяных мельниц существенное усо­вершенствование, заменив горизонтальные колеса на вертикаль­ные с зубчатой передачей, которая соединяла горизонтальную ось колеса с вертикальной осью жерновов. И все же правилом оста­вался ручной жернов, который вращали рабы или животные. В IX в. мельница уже распространена на Западе: 59 мельниц упомяну­ты в полиптихе богатого аббатства Сен-Жермен-де-Пре. Но еще в Х в. «Сен-Бертинские анналы» описывали сооружение аббатом водяной мельницы близ Сент-Омера как «дивное зрелище нашего времени». Интенсивное распространение водяных мельниц прихо­дится наXI—XIV вв. Так, в Х в. в одном из кварталов Руана суще­ствовали две мельницы, в XII в. появляются пять новых, в XIII— еще десять, в XIV в.—уже четырнадцать.

Средневековый плуг также почти несомненно происходит от колесного плуга, описанного еще вів. Плинием Старшим. Он распространялся и медленно совершенствовался в Раннее Средне­вековье. Филологические исследования позволяют считать весьма правдоподобным распространение плуга в славянских землях — в Моравии перед вторжением венгров в начале Х в. и, может быть, во всех землях славян до аварского вторжения 568 г., поскольку относящаяся к нему совокупность терминов является общей для различных славянских ветвей и, следовательно, предшествующей их разделению, которое последовало за продвижением аваров. Но еще для IX в. трудно сказать, какому виду орудия соответствова­ли сагшсае, упоминаемые каролингскими картуляриями и полип-тихами. Равным образом среди мелких орудий труда рубанок, на­пример, изобретение которого часто приписывают средним ве­кам, был известен сів.

С другой стороны, правдоподобно, что изрядное число «средне­вековых изобретений», которые не являются греко-римским на­следием, было заимствовано на Востоке. Это, вероятно, касается (хотя и не доказано) ветряной мельницы: она была известна еще в Китае, затем в Персии в VII в., ее знали в арабской Испании Х в., и лишь в конце XII в. она появляется на христианском Западе. Од­нако локализация первых ветряных мельниц, былое существова­ние которых прослеживается ныне в ограниченной зоне вокруг Ла-Манша (Нормандия, Понтье, Англия), а также типовые разли­чия между восточной мельницей, не имеющей крыльев, но обору­дованной сквозными проемами в стене, которые направляли ве­тер на большие вертикальные колеса, западной мельницей с четырь­мя длинными крыльями и мельницей средиземноморского типа с многими треугольными полотнищами, натянутыми с помощью тросов (как это можно видеть еще и поныне в Микенах и Португа­лии),—все это допускает возможность независимого появления ветряной мельницы в трех названных географических зонах.

Но какова бы ни была значимость распространения этих тех­нологических достижений, то, что характеризует, несмотря ни на что, технический универсум средневекового Запада в большей ме­ре, нежели недостаток изобретательского гения, так это его руди­ментарный характер. Совокупность технических недостатков, трудностей, узких мест — вот что прежде всего держало средневе­ковый Запад в примитивном состоянии. Совершенно очевидно, что в широком плане ответственность за эту бедность и техниче­ский застой нужно возложить на социальные структуры и мен­тальные установки.

Одно лишь господствующее меньшинство светских и церков­ных сеньоров испытывало и могло удовлетворять потребности в предметах роскоши, которые прежде всего импортировались из Византии или мусульманского мира (драгоценные ткани, пряно­сти). Часть сеньориальных потребностей удовлетворялась за счет продуктов, не требовавших ремесленной или промышленной переработки (охота давала дийь для питания и меха для одежды). Требовалось лишь небольшое количество изделий от некоторых

ЗО. СЕНТ-ОБЕР-СЮР-ОРН

31. БРА И ЮБЕР.ФОЛИ

ЗО, 31. БОКАЖИ И РАВНИНЫ

Еще известный нормандский поэт XII в. Вас определил два главных типа сельских пейзажей средневековой Нор­мандии: равнины (с открытыми вытя­нутыми полями) и бокажи (с полями неправильной конфигурации, окружен­ными изгородями из густого кустарни­ка и деревьев). Слева—пейзаж бокажа в Сент-Обер-сюр-Орн (30), справа— характерный ландшафт равнины г. Кана с поселениями Бра и Юбер-фоли (31). Эти планы были сняты в начале XVIII в., и они свидетельствуют о со­хранении со средневековых времен крайней дробности земельных владе­ний.

категорий специалистов (золотых дел мастеров, кузнецов). Основ­ная масса населения хотя и не поставляла сеньорам столь деше­вую и пригодную для эксплуатации рабочую силу, как античные рабы, но все же была довольно многочисленна и достаточно под­чинена экономически, чтобы, используя простейшие орудия тру­да, содержать господствующие классы и обеспечить собственное скудное существование. Это, однако, не означает, что господство светской и духовной аристократии имело одни лишь негативные, тормозящие последствия для развития техники. В некоторых сфе­рах потребности и вкусы господствующего класса стимулировали известный прогресс. Так, обязанность для лиц духовного звания, и особенно для монахов, иметь как можно меньше связей с внеш­ним миром, включая связи экономические; желание избавиться от материальных забот, чтобы посвятить себя opus Dei—собственно духовным занятиям (богослужение, молитвы), так же как и обет благотворительности, который обязывал их заботиться об эконо­мических нуждах не только своей многочисленной familia, но и о пришлых бедняках и нищих путем раздачи продовольствия— все это побуждало их развивать в какой-то мере техническое оснащение. Идет ли речь о первых водяных или ветряных мельни­цах, об усовершенствовании сельскохозяйственной техники—мы часто видим в авангарде монашеские ордена. Не случайно то тут, то там в Раннее Средневековье изобретение водяной мельницы приписывали святому, который поставил ее в данном районе,— например, Оренсу Ошскому, построившему в IV в. мельницу на озере Изаби, или Цезарию Арелатскому, который в VI в. соору­дил ее в Сен-Габриеле на Дюрансе.

Эволюция вооружения и военного искусства, имевших ва­жнейшее значение для военной аристократии, способствовала прогрессу металлургии и баллистики.

Церковь, как мы видели, была заинтересована в усовершен­ствовании измерения времени для нужд церковного календаря, а также в строительстве храмов—первых больших зданий Сред­невековья; она подхлестывала технический прогресс не только в строительном деле, но и в изготовлении инструментов, средств транспорта, в прикладных искусствах — таком, как искусство ви­тража.

И все же ментальность господствующих классов оставалась антитехнической. На протяжении почти всего Средневековья, до XIII в., отчасти и позже, орудие труда, инструмент, самый труд

32. ВЕСТОН ПИНХНИ

33. ВЕСТОН ПИНКНИ

32, 33. СЛЕДЫ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ НА ЛАНДШАФТЕ СОВРЕМЕННЫХ ОТКРЫТЫХ ПОЛЕЙ

заниєм имен держателей на каждой полосе полей. Справа (33)—со-

Вестон Пинкни (Англия) дает ре­дкий образец средневековой системы открытых полей с характерной сеткой временный аэрофотоснимок той же борозд и насыпей. Слева (32) план местности, выполненный в 1593 г., с указанием местности, позволяющий восстановить черты средневековой системы полей.

в своих технических аспектах появлялись в литературе или искус­стве только как символы. Нашим представлениям о мельнице, винном прессе и двуколке мы обязаны христологическим аллего^ риям мельницы и мистического пресса или колеснице Ильи-пророка, которые нам преподносит, в частности, "Hortus Delicia-rum" XII в. Некоторые орудия труда появляются в средневековой иконографии лишь как символический атрибут святого. Так, сапо­жное шило весьма часто изображается в качестве традиционного орудия пыток, которым подвергали некоторых мучеников— например, св. Бенигна Дижонского или даже самих святых покро­вителей сапожников Крепина и Крепиниана. Вот особенно пока­зательный факт. Вплоть до XIV в. св. Яков Младший изобра­жался с сукновальным вальком, которым один из палачей проло­мил ему в Иерусалиме череп. Позже изображение валька как ору­дия мученичества исчезает, его заменяет другой ремесленный ин­струмент, стальной чесальный гребень: изменилось общество и его ментальность.

Не существует, вне всяких сомнений, иной сферы средневеко­вой жизни, нежели техническая, в которой с такой антипрогрес­сивной силой действовала бы другая черта ментальности: отвра­щение к «новшествам». Здесь еще в большей мере, чем в прочих сферах, нововведение представлялось чудовищным грехом. Оно подвергало опасности экономическое, социальное и духовное рав­новесие. Новшества, обращенные на пользу сеньора, наталкива­лись, как мы увидим ниже, на яростное или пассивное сопротивле­ние масс.

В течение долгого времени на средневековом Западе не было написано ни одного трактата по технике; эти вещи казались недо­стойны пера, или же они раскрывали бы некий секрет, который не следовало передавать.

Когда в начале XII в. немецкий монах Теофил писал трактат «О различных ремеслах», то он стремился не столько обучить ре­месленников и художников, сколько показать, что техническое умение есть божий дар. Английские трактаты по агрикультуре XII в., как и руководства по ведению хозяйства (самое известное из которых принадлежит Уолтеру Хенли), а также «Флета» — всего лишь еще сборники практических советов. Только с появлением в начале XIV в. трактата «О выгодах сельского хозяйства» болон-ца Пьетро ди Крещении можно говорить о возобновлении тради­ции римских агрономов. Другие так называемые «труды по техни­ке»—всего лишь эрудитские, часто псевдонаучные компиляции, не имеющие большого документального значения для истории естественных знаний. Таковы трактаты «О названиях инструмен­тов» Александра Некхама, «О растениях» Альберта Великого и даже «Правила для сбережения земель», которые Робер Грос-стест составил в 1240 г. для графини Линкольн.

Слабость технического оснащения в средние века проявилась прежде всего в самых его основах. Это преобладание ручных орудий над механизмами, малая эффективность оборудования, убо­гое состояние сельскохозяйственного инвентаря и агротехники, результатом чего были очень низкие урожаи, скудость энергетиче­ского обеспечения, слабое развитие средств транспорта, а также техники финансовых и коммерческих операций.

Механизация практически не сделала никакого качественного прогресса в средние века. Почти все употреблявшиеся тогда меха­низмы были описаны учеными эллинистической эпохи, главным образом александрийскими, которые нередко намечали и их науч­ную теорию. Средневековый Запад, в частности, не ввел ничего нового в системы трансмиссий и преобразования движения. Пять «кинематических приводов»—винт, колесо, кулачок, стопор, шкив—были известны в античности. Еще один из таких приво­дов, кривошип, изобретен, кажется, в средние века. Он появился в Раннее Средневековье в простых механизмах (таких, как вра­щающийся жернов, описанный в утрехтской псалтыри в середине IX в.), но распространился, по-видимому, лишь к концу средних веков. Во всяком случае, его наиболее эффективная форма, систе­ма шатун-кривошип, появилась только в конце XIV в. Правда, многие из этих механизмов или тех машин, которые античность знала часто лишь в качестве курьезных игрушек—таковы алек­сандрийские автоматы,— получили распространение и приобрели реальную эффективность именно в средние века. Определенное эмпирическое умение средневековых работников позволяло им также восполнить в той или иной мере недостаток знаний. Так, комбинация кулачкового вала и пружины, которая позволяла приводить в действие ударные орудия — такие, как молоты и дро­билки (maillets),— заменяла в некоторой степени неизвестную си­стему шатун-кривошип.

Можно ли, если не объяснить ментальностью этот застой техники преобразования движения, то по меньшей мере связать его с некоторыми научными и теологическими концепциями? Не­смотря на труды Иордана Неморария и его школы в XIII в., ари-стотелева механика не была самым плодотворным научным вкла­дом философии, хотя и не следует приписывать Аристотелю, как это делали в средние века, трактат «О механике», автор которого остается неизвестным. Даже в XIV в. ученые, которые более или менее решительно критиковали физику и преимущественно ари-стотелеву механику—такие, как Бредвардин, Оккам, Буридан, Орем, теоретики «импульса» (impetus),—оставались, как и сам Аристотель, пленниками метафизической концепции, которая в корне подрывала их динамику. «Импульс», как и «запечатлен­ная сила» (virtus impressa), оставался именно «силой», «движущей способностью»—метафизическим понятием, из которого выво­дился процесс движения. Впрочем, в основе этих теорий движения по-прежнему лежали теологические вопросы.

Показательный пример такого подхода продемонстрировал в 1320 г. Франсуа де Ла МарЫ, который задался вопросом, «за­ключена ли в таинствах некая сверхъестественная сила, которая им формально присуща». Это побудило его поставить проблему о том, «может ли в искусственном инструменте находиться (или быть полученной от внешнего действователя) некая сила, вну­тренне присущая этому инструменту». В этой связи он исследо­вал случай свободно брошенного в воздух тела и заложил тем са­мым, как это справедливо было отмечено, основы физики «им­пульса».

К этому теологическому и метафизическому затруднению (handicap) присоединилось определенное безразличие по отноше­нию к движению, которое кажется мне еще в большей мере, чем безразличие ко времени, характерной чертой средневековой мен-тальности, хотя обе эти категории вроде бы связаны, поскольку для Фомы Аквинского так же, как для Аристотеля, «время есть число движения». Средневековый человек интересовался не тем, что движется, а тем, что неподвижно. Он искал покоя—quies. На­против, все то, что неспокойно, «искательно», казалось ему суетным—эпитет, обычно прилагаемый к этим словам,—и не­много дьявольским.

Не будем преувеличивать воздействия этих доктрин и экзи­стенциальных тенденций на технический застой. В слабом разви­тии средневековых «машин» проявилось прежде всего общее тех­нологическое состояние, связанное с определенной экономической и социальной структурой.

Когда некоторые усовершенствования и появлялись, как, на­пример, в станках с вращательным движением, то они либо во­зникали позднее—такова система вращения посредством криво­шипа, применяемая в прялках, появившихся около 1280 г. в рам­ках кризиса производства дорогих тканей (речь идет о прялке, приводимой в действие рукой пряхи, которая чаще всего работала стоя; ножная педаль появилась только с системой шатун-кривошип), либо же их применение было ограничено работой с не­прочными материалами, что объясняет, почему мы располагаем очень немногими предметами, выточенными в средние века.

Применение подъемных механизмов было стимулировано быстрым развитием строительства—особенно церквей и замков. Однако более обычным был, несомненно, подъем строительных материалов по наклонной плоскости. Подъемные машины, кото­рые нисколько не отличались (во всяком случае, по принципу) от античных—простые лебедки с возвратным блоком, краны типа «беличье колесо»,—оставались курьезами или редкостями, и использовать их могли одни лишь князья, города и некоторые церковные общины. Таков был малоизвестный механизм, назы­ваемый «ваза», которым пользовались в Марселе для спуска на воду кораблей. Монах Жерве восхищался в конце XII в. талан­том архитектора Гильома из Санса, который доставил из Кана знаменитый камень для реконструкции собора в Кентербери, уничтоженного пожаром в 1174 г. «Он построил хитроумные ма­шины, чтобы загружать и разгружать корабли, а также подни­мать камни и раствор». Удивление вызывал также подъемный кран, действовавший по принципу беличьего колеса, которым оборудовались в XIV в. некоторые порты. Будучи редкостью, он везде вызывал интерес и поэтому фигурирует на многочисленных картинах. Одним из первых обзавелся таким краном Брюгге, а в Люнебурге и Гданьске и сегодня еще можно увидеть его отре-ставрированные экземпляры. Любопытен также первый домкрат, известный по рисунку Виллара де Оннекура в первой половине XIII в.

До появления огнестрельного оружия в артиллерийском деле также продолжала действовать эллинистическая традиция, усо­вершенствованная римлянами. Предками средневековых мета­тельных орудий были скорее «скорпион» или «онагр», описанные в IV в. Аммианом Марцеллином, нежели катапульта или балли­ста. Одно из этих орудий, «требюше», метало снаряд поверх высо­ких стен, тогда как другое, «мангонно», посылало свои ядра ниже, но дальше; кроме того, его можно было лучше наводить. Но во всех случаях оставался в силе принцип пращи.

Само слово «машина» прилагалось, впрочем, на средневеко­вом Западе (как и в Поздней Римской империи, где под mechanic! понимались военные инженеры) лишь к осадным орудиям, кото­рые, в общем-то, были лишены всякой технической изобретатель­ности. Такую «машину» описал Сугерий в своем «Жизнеописании Людовика VI Толстого», рассказывая о штурме королем замка Гурне в 1107 г.:

«Чтобы разрушить замок, изготовляют, не мешкая, военные приспособления. Воздвигается высокая машина, возвышаясь своими тремя этажами над сражающимися; нависая над замком, она должна помешать лучникам и арбалетчикам первой линии передвигаться внутри замка и подниматься на стены. Вследствие этого осажденные, непрерывно, днем и ночью, стесняемые этими приспособлениями, не могли больше оставаться на стенах. Они благоразумно старались найти убежище в подземных норах и, ко­варно стреляя из луков, опережали смертельную угрозу со сторо­ны тех, кто возвышался над ними на первом зубчатом огражде­нии осадной башни. К этой машине, которая высилась в воздухе, пристроили деревянный мост, который, достаточно протягиваясь вверх и спускаясь полого к стене, должен был обеспечить бойцам легкий проход в башню...»

Оставалось использование для ремесленных (или, если угод­но, промышленных) нужд водяной мельницы. В этом, наряду с новой системой упряжи, состоял крупный технический прогресс Средневековья.

Средние века—это мир дерева. Древесина была универсаль­ным материалом. Часто посредственного качества, ее брусы в лю­бом случае были невелики по размеру и кое-как обработаны. Большие цельные брусы, которые служили для постройки зданий. корабельных мачт, несущих конструкций—то, что называлось 1е merrain,—трудно поддавалиіь рубке и обработке; это были до­рогие материалы, если не предметы роскоши. Сугерий, отыскивая в середине XII в. деревья достаточно большого диаметра и высоты для остова аббатства Сен-Дени, считал чудом, что ему удалось найти их в долине Шевреза.

Такое же чудо приписывали в начале XIV в. св. Иву. Лес был такой ценностью, а высокий ствол—вещью настолько редкой, что требовалось чудо, чтобы не погубить его небрежной обра­боткой.

«Святой Ив, увидев, что собор в Трегье грозит обрушиться, отправился к могущественному и славному сеньору Ростренену и изложил ему нужды церкви. Сеньор... наряду с другими вещами даровал ему всю необходимую древесину, какую можно найти в рощах и лесах. Святой послал дровосеков рубить и перевозить лучшие и желанные деревья. Так был срублен и доставлен строе­вой лес, потребный для сего благочестивого и святого дела... Ког­да приглашенный святым искусный архитектор определил разме­ры церкви, он приказал рубить балки, согласно правилам геоме­трии, в надлежащих, как ему казалось, пропорциях. Однако скоро он обнаружил, что балки оказались слишком короткими. И вот с причитаниями он рвет на себе волосы... и, красный от стыда, бе­рет веревку, идет к святому, падает перед ним на колени и говорит ему, перемежая речь воплями, слезами и стонами: «Что мне де­лать? Как посмею я снова предстать перед тобой? Как смогу пере­жить такое бесчестие и возместить великий ущерб, что причинил церкви Трегье? Вот мое тело, моя шея, а вот и веревка. Повесь меня, потому что своей оплошностью я погубил добытые твоими хлопотами лесины, велев укоротить их на две пяди». Святой, раз­умеется, его ободряет и удлиняет чудесным образом бревна до ну­жного размера.

Лес, наряду с продуктами земли, являлся в средние века столь драгоценным материалом, что он стал символом земных благ. «Золотая легенда» называет в числе душ, которые идут в чистили­ще, тех, «кто уносит с собой лесину, сено и солому, то есть тех, кто привязан к земным благам больше, чем к Богу».

Хотя найти высокие стволы было трудно, лес тем не менее оставался на средневековом Западе самым обычным продуктом. В «Романе о Лисе» говорится о том, что Лис и его товарищи, по­стоянно рыская в поисках материальных благ, имеют в избытке один-единственный ресурс—лес. «Они развели большой огонь, потому что в дровах не было недостатка». Очень рано лес на сред­невековом Западе стал одним из главных предметов экспорта. В нем нуждался мусульманский мир, где деревья (кроме лесов Ли­вана и Магриба) были, как известно, редкостью. Лес был самым великим «путешественником» западного Средневековья; его пе­ревозили на кораблях и сплавляли всюду, где были водные пути.

Другим предметом экспорта на Восток с каролингской эпохи было железо—вернее, франкские мечи, упоминаниями о которых изобилуют мусульманские источники Раннего Средневековья. Но в данном случае речь шла о предмете роскоши, изделии умелых варварских кузнецов, использовавших в технике металлообработ­ки опыт, пришедший дорогой степей из Центральной Азии, этого мира металлов. Само же железо в противоположность дереву было на средневековом Западе редкостью.

Не следует удивляться, что в VIII в. оно было еще настолько редко, что сен-галленский монах-летописец рассказывает о том, как лангобардский король Дезидерий, увидев в 773 г. со стен Па-вии ощетинившуюся железом армию Карла Великого, вскричал в изумлении и страхе: «О, железо! Увы, железо!» Но даже и в XIII в. францисканец Варфоломей Английский говорит в своей энциклопедии «De proprietatibus rebus» о железе как о драго­ценном предмете: «Со многих точек зрения железо более полезно для человека, нежели золото, хотя скаредные души алкают золо­та больше, чем железа. Без железа народ не смог бы ни защи­щаться от своих недругов, ни поддерживать господство общего права; благодаря железу обеспечивается защита невинных и ка­рается наглость злых. Точно так же и всякий ручной труд требу­ет применения железа, без которого нельзя ни обработать землю, ни построить дом».

Ничто не доказывает ценность железа в средние века лучше, чем то внимание, которое уделял ему св. Бенедикт, наставник в сред­невековой материальной и духовной жизни. В своем «Уставе» он отвел целую главу, двадцать седьмую, надлежащей заботе мона­хов о ferramenta—железных орудиях, которыми владел мона­стырь. Аббат должен был доверять их лишь тем монахам, «образ жизни и руки которых обеспечат им сохранность». Порча или по­теря этих инструментов являлись серьезным нарушением устава и требовали сурового наказания. Среди чудес св. Бенедикта, кото­рые поражали душу средневекового человека с тех пор, как Григо­рий Великий заповедовал их в качестве фундаментального настав­ления, есть одно, о котором сообщает Яков Ворагинский. Оно бросает яркий свет на ценность железа в средние века. Иногда это чудо приписывали Соломону, в чем нет ничего удивительного, ибо тот слыл в средние века великим знатоком технических и научных секретов; в Ветхом завете это чудо уже сотворил Ели­сей (4 Цар 6,5—7). Прочитаєм рассказ «Золотой легенды»:

«Однажды, когда некий человек скашивал с Божьей помо­щью колючки близ монастыря, с его косы соскочило лезвие и упа­ло в глубокое озеро, и человек этот сильно сокрушался. Но святой Бенедикт сунул черенок косы в озеро, и лезвие тотчас же всплыло и само наделось на рукоять».

В хронике первых нормандских герцогов, написанной в сере­дине IX в., Дудон Сен-Кантенский говорит, что эти князья доро­жили плугами с железным лемехом и установили примерные на­казания за кражу этих орудий. В своем фаблио «Виллан из Фар-бю» аррасский поэт Жан Бодель в конце XII в. рассказывает о том, как один кузнец положил у двери кусок раскаленного железа в ка­честве приманки для дураков. Проходивший мимо крестьянин ве­лел своему сыну схватить его, потому что такой кусок—удачная находка. При слабом производстве железа в средние века боль­шая его часть предназначалась для вооружения. То, что остава­лось для сошников, серпов, кос, лопат и других орудий, составляло лишь небольшую часть дефицитной продукции — хотя начиная сIX в. она постепенно росла. Но в целом для средних веков остаются справедливыми указания каролингских описей, кото­рые, перечислив поименно несколько железных орудий, обо всех остальных упоминают оптом под рубрикой «Ustensilia lignea ad ministrandum sufficienter» («Деревянные орудия в количестве, до­статочном для производства работ»).

Следует отметить также, что большая часть железных орудий служила для обработки дерева: скребки, топоры, буравы, садовые ножи. Не нужно забывать, наконец, что среди железных орудий преобладали инструменты небольших размеров и малой эффек­тивности. Главным же орудием не только столяра или плотника, но даже средневекового дровосека было тесло—очень старый, простой инструмент типа кирки, орудие великих средневековых расчисток, которые были нацелены скорее на молодые поросли и кустарники, чем на строевой лес, перед которым средневековый инвентарь оставался чаще всего бессильным.

Итак, нет ничего удивительного в том, что железо, как мы ви­дели, пользовалось таким вниманием, что его наделяли чудодей­ственными свойствами. Ничего удивительного и в том, что кузнец в Раннее Средневековье представлялся существом необыкновен­ным, близким к колдуну. Таким ореолом он, несомненно, был обязан прежде всего своей деятельности как оружейника, умению ковать мечи. Традиция, которая делала из оружейника, наряду: с золотых дел мастером, сакральное существо, была унаследована средневековым Западом от варварского, скандинавского и гер­манского общества. Саги прославляют этих могущественных кузнецов: Альберика, Мима, самого Зигфрида, выковавшего бес­подобный меч Нотхунг, и Велюнда, которого «Сага о Тидреке» показывает нам в работе:

«Король сказал: «Добрый меч»—и хотел взять его себе. Ве-люнд же отвечал: «Он еще недостаточно хорош, нужно, чтобы он стал еще лучше, и я не успокоюсь, пока не добьюсь этого». Велюнд вернулся в свою кузницу, взял напильник, сточил меч в мел­кую стружку и смешал ее с мукой. Потом он накормил этой сме­сью прирученных птиц, которых три дня держал без пищи. Он расплавил птичий помет в горне, получил железо, очистил его от окалины и снова выковал меч размером меньше первого. Меч этот хорошо прилегал к руке; первые же изготовленные Велюн-дом мечи были больше обычных. Король, разыскав Велюнда, по­хвалил меч и заверил, что это самый острый и лучший из всех ме­чей, какие он когда-либо видел. Они спустились к реке. Велющ взял клок шерсти толщиной в три пяди и такой же длины и бросю его в воду. Он спокойно погрузил в реку меч, и лезвие рассеклс шерсть так же легко, как оно рассекало само течение...»

Следует ли искать символику в эволюции образа св. Иосифа. в котором в Раннее Средневековье склонны были видеть faber fer-rarius, кузнеца, и который затем, в эпоху «деревянного» Средневе­ковья, стал воплощением человеческого существа—плотником' Или же здесь нужно снова поразмыслить о возможном воздействии на техническую эволюцию некоей ментальности, связанной с религиозным символизмом? В иудаистской традиции дерево — это добро, железо—зло; дерево—животворящее слово, желе­зо—грешная плоть. Железо нельзя употреблять само по себе, его следует соединять с деревом, которое отнимает у него вредонос­ность и заставляет служить добру. Плуг, таким образом,—это символ Христа-пахаря. Средневековые орудия труда изготовля­лись главным образом из дерева и были, следовательно, мало­производительными и непрочными.

Впрочем, истинным соперником дерева в средние века было не железо: его употребляли обычно в небольших количествах и лишь во вспомогательных целях (для изготовления режущих ин­струментов, гвоздей, подков, болтов и оттяжек, которыми укре­пляли стены).

Соперником дерева был камень. Эта пара составляла основу средневековой техники. Архитекторов называли равным образом carpentarii et lapidarii (плотниками и каменщиками), строительные рабочие часто именовались operarii lignorum et lapidum (рабочие по дереву и камню).

Поиск по сайту: