Опасная карьера и смелые идеи

В 1717 г. Петр I, находясь в Париже, находясь в Париже, посетил открытый год назад Всеобщий банк и говорил с его директором шотландцем Джоном Ло о принципах, на которых основан банк. Энергичный и умный банкир, очевидно, произвел на Петра благоприятное впечатление. Россия еще не зна­ла ни банков, ни ценных бумаг, ни бумажных денег. Но как и все, что могло способствовать экономическому раз­витию страны, это привлекало внимание Петра. А Ло, вку­сивший первые плоды успеха и готовивший новые колос­сальные предприятия, несомненно изобразил Петру свою систему в ярких и сочных красках.

В 1721 г., когда опальный и изгнанный из Франции Ло жил в Венеции и готовился ехать в Лондон, чтобы там попытать счастья, его посетил некий савойский дворянин, который представился агентом российского правитель­ства. Он вручил Ло письмо, написанное по поручению Петра одним из его советников. В письме содержалось при­глашение на русскую службу и предлагался приличный аванс. Однако все надежды Ло были связаны в то время с английским двором, который относился к России по мере ее усиления (только что был заключен победный мир со Швецией) все враждебнее. Поэтому Ло, боясь потерять свои шансы в Лондоне, уклонился от ответа и неожиданно уехал из Венеции.

Джон Ло родился в 1671 г. в столице Шотландии Эдин­бурге. Отец его был золотых дел мастером и, по обычаю того времени, давал также деньги в рост. В 1683 г. он купил небольшое имение Лористон и тем самым стал дворяни­ном. Имея деньги, хорошую внешность и манеры, Джон Ло рано начал жизнь игрока и бретера. В 20 лет, когда он, по словам одного из сотоварищей, был уже “весьма хорошо знаком со всеми видами распутства”, Ло нашел Эдинбург слишком провинциальным для себя и отправился в Лон­дон. Хотя Шотландия и Англия имели одного короля, во всех остальных отношениях первая была в то время еще независимым государством со своими законами и денеж­ной системой.

В Лондоне молодой шотландец скоро стал известен под прозвищем Beau Law (Бо Ло, т. е. Красавчик Ло или Франт Ло). В апреле 1694 г. он убил человека на дуэли. Суд признал дуэль убийством и приговорил Бо Ло к смертной казни. Благодаря заступничеству каких-то влия­тельных лиц король Вильгельм III помиловал шотландца, но родственники убитого начали против него новый про­цесс. Не дожидаясь его исхода, Ло с помощью друзей бежал из тюрьмы, спрыгнув с высоты 30 футов и вывих­нув при этом ногу. Путь ему был один — за границу, и он выбрал Голландию.

В течение трех лет, которые Ло провел в Лондоне, он общался не только с кутилами и женщинами. Обладая приличным практическим образованием и способностями к расчету и разного рода денежным делам, он свел близкое знакомство с финансовыми дельцами, которыми кишел Лондон после революции 1688—1689 гг. Несколько лет спустя был основан Английский банк, что явилось важным событием в истории английского капитализма.

Ло был романтиком банкового дела. Это звучит теперь довольно странно: банк и романтика! Но тогда, на заре развития капиталистического кредита, его возможности многим казались безграничными и чудесными. Недаром Ло много раз в своих сочинениях сравнивал учреждение банков и развитие кредита с “открытием Индий”, т. е. морского пути в Индию и Америку, откуда в Европу шли драгоценные металлы и редкие товары. Всю жизнь он искренне верил, что своим банком сделает больше, чем сделали Васко да Гама, Колумб и Писарро! В Джоне Ло не испытанная тогда еще сила кредита нашла своего по­клонника, поэта, пророка.

Это началось в Англии и продолжалось в Голландии, где Ло пристально изучал самый солидный и крупный во всей тогдашней Европе Амстердамский банк. В 1699 г. след Ло обнаруживается в Париже. Оттуда он отправляется в Италию, увозя с собой молодую замужнюю женщину, анг­личанку по происхождению, Кэтрин Сеньер. Отныне она сопровождает его во всех странствиях. Одержимый идеей создания банка нового типа, Ло в 1704 г. с Кэтрин и годо­валым сыном высаживается в Шотландии, чтобы попы­таться здесь осуществить эту идею.

Страна в тисках экономических трудностей. В торговле застой, в городах безработица, дух предпринимательства подавлен. Тем лучше! Свой проект разрешения этих трудностей Ло излагает в книжке, которая вышла в 1705 г. в Эдинбурге под названием “Деньги и торговля, рассмот­ренные в связи с предложением об обеспечении нации деньгами”.

Ло не был теоретиком в сколько-нибудь широком смы­сле. Его экономические интересы почти не выходят за пределы проблемы денег и кредита. Но, страстно ратуя за свой проект, он высказал по этой проблеме мысли, кото­рые сыграли большую и очень противоречивую роль в экономической науке. Конечно, экономические взгляды Ло надо рассматривать вместе с его практической деятельно­стью, последствия которой были огромны. Но и в этой деятельности, и в своих последующих сочинениях он лишь осуществлял и развивал коренные идеи, изложенные в эдинбургской книжке.

“Это был человек системы”,— несколько раз повторяет герцог Сен-Симон, оставивший важные свидетельства о личности Ло. Придя к основным положениям своей си­стемы, Ло с несокрушимым упорством и последователь­ностью проповедовал и осуществлял ее.

Ло утверждал, что ключ к экономическому процвета­нию — изобилие денег в стране. Не то чтобы он считал сами деньги богатством, он отлично понимал, что подлин­ное богатство — это товары, предприятия, торговля. Но изобилие денег, по его мнению, обеспечивает полное ис­пользование земли, рабочей силы, предпринимательских талантов.

Он писал: “Внутренняя торговля есть занятость людей и обмен товаров... Внутренняя торговля зависит от денег. Большее их количество дает занятие большему числу лю­дей, чем меньшее количество... Хорошие законы могут довести денежное обращение до той полноты, к какой оно способно, и направить деньги в те отрасли, которые наи­более выгодны для страны; но никакие законы... не могут дать людям работу, если в обращении нет такого количе­ства денег, которое позволило бы платить заработную пла­ту большему числу людей”[62].

Ло заметно отличается от старых меркантилистов: хо­тя он тоже ищет пружину экономического развития в сфере обращения, он отнюдь не прославляет металлические деньги, а, напротив, всячески развенчивает их. Через 200 лет Кейнс назовет золотые деньги “варварским пере­житком”; это вполне мог сказать Ло. Деньги должны быть не металлические, а кредитные, создаваемые банком в соответствии с нуждами хозяйства, иначе говоря, бумаж­ные: “Использование банков — лучший способ, какой до сих пор применялся для увеличения количества денег”[63]. Система Ло увенчивалась еще двумя принципами, зна­чение которых трудно переоценить. Во-первых, для бан­ков он предусматривал политику кредитной экспансии, т. е. предоставление ссуд, во много раз превышающих хранящийся в банке запас металлических денег. Во-вто­рых, он требовал, чтобы банк был государственным и про­водил экономическую политику государства.

Это следует немного пояснить, тем более что подобные про­блемы — в других условиях и иных формах — сохраняют свою ак­туальность и теперь. Представьте себе, что владельцы банка вне­сли в качестве его капитала 1 млн. фунтов стерлингов золотом. Кроме того, они приняли вклады на 1 млн. Банк печатает на мил­лион банкнот и выдает ими ссуды. Для людей, имеющих хотя бы самое элементарное представление о бухгалтерии, ясно, что баланс этого банка будет выглядеть так:

Конечно, такой банк будет абсолютно надежен, так как его зо­лотой фонд полностью покрывает вклады и банкноты, которые мо­гут быть в любой момент предъявлены к оплате. Но, спрашивает не без основания Ло, велика ли польза от такого банка? Известная польза, конечно, будет: он облегчит расчеты, сбережет золото от по­тери и стирания. Однако несравненно больше будет польза, если банк выпустит банкнот, скажем, на 10 млн. и снабдит ими хо­зяйство. Тогда получится такая картина:

Такой банк будет действовать с известным риском: что прои­зойдет, если, скажем, держатели банкнот предъявят их на 3 млн. к размену? Банк лопнет, или, как говорили во времена Ло и го­ворят теперь, прекратит платежи. Но Ло считает, что это оправ­данный и необходимый риск. Более того, он полагает, что, если банку придется на какое-то время прекратить платежи, это тоже не такая большая беда.

В нашем примере золотой запас банка составляет лишь 20% суммы выпущенных банкнот и еще меньше, если к банкнотам прибавить вклады. Это так называемый прин­цип частичного резерва, который лежит в основе всего банкового дела. Благодаря этому принципу банки в со­стоянии эластично расширять ссуды и пополнять обраще­ние. Кредит играет важнейшую роль в развитии капита­листического производства, и Ло был одним из первых, кто разглядел это.

Но в этом же принципе заложена опасность для устой­чивости банковой системы. Банки склонны “зарываться”, раздувать свои ссуды ради прибылей. Отсюда и возмож­ность их краха, который может иметь для экономики очень тяжелые последствия.

Другая опасность, или, скорее, другой аспект этой опасности,— эксплуатация удивительных способностей банков государством. Что будет, если банку придется расширять выпуск своих банкнот не для удовлетворения действительных потребностей хозяйства, а просто для покрытия дефицита в государственном бюджете? Слово “инфляция” еще не было изобретено, но именно она угро­жала и банку Ло, и стране, где он действовал бы.

Ло видел преимущества кредита, но не видел или не хотел видеть его опасности. Это было главной практиче­ской слабостью его системы и в конечном счете погубило ее. Теоретическим пороком взглядов Ло было то, что он наивно отождествлял кредит и деньги с капиталом. Он ду­мал, что, расширяя ссуды и выпуск денег, банк будет создавать капитал и тем самым увеличивать богатство и занятость. Однако никакой кредит не может заменить действительные трудовые и материальные ресурсы, необ­ходимые для расширения производства.

Кредитные операции, которые Ло предусматривал в своей первой книге и которые он в грандиозных масшта­бах осуществил через 10—15 лет на практике, придают его системе явный характер финансового авантюризма. Относя Джона Ло к “главным провозвестникам кредита”, Маркс саркастически отмечал свойственный таким лично­стям “приятный характер помеси мошенника и пророка”[64].

Завоевание Парижа

Шотландский парламент отверг проект учреждения банка. Английское правительство дважды отклонило ходатайства Ло о про­щении совершенного им 10 лет назад преступления. В связи с подготовкой акта об унии (объединении) Англии и Шотландии он вновь был вынужден уехать на континент. Следующие 10 лет Ло ведет жизнь почти профес­сионального игрока. То с семьей, то один живет он в Гол­ландии и Италии, во Фландрии и Франции. Всюду он играет, а также занимается спекуляциями с ценными бумагами, драгоценностями, картинами старых мастеров.

Монтескье в “Персидских письмах” (1721 г.) вклады­вает в уста некоему персу, путешествующему по Европе, следующее ироническое наблюдение: “Игра в большом ходу в Европе: быть игроком — это своего рода общественное положение. Звание это заменяет благородство про­исхождения, состояние, честность, всякого, кто его носит, оно возводит в ранг порядочного человека...”

Именно таким путем создал себе Ло и общественное положение и состояние. О его таланте игрока возникли легенды. Хладнокровие, расчет, необыкновенная память и, наконец, удача приносили ему крупные выигрыши. Ког­да Ло решил окончательно осесть в Париже, он привез с собой во Францию состояние в 1600 тыс. ливров. Но Па­риж привлекал его не только игрой и спекуляциями. По мере обострения финансового кризиса он все более чувст­вовал, что здесь наконец ухватятся за его проект. Казна государства была пуста, государственный долг огромен, кредит подорван, в хозяйстве упадок и застой. Все это Ло предлагал поправить путем создания государственного банка с правом эмиссии банкнот.

Его час настал, когда в сентябре 1715 г, умер Людо­вик XIV. Ло уже несколько лет исподволь внушал свою идею человеку, который имел шансы стать правителем страны при малолетнем наследнике престола,— герцогу Филиппу Орлеанскому, племяннику старого короля. Фи­липп уверовал в шотландца. Когда он, оттеснив других пре­тендентов на регентство, захватил власть, то немедленно призвал к себе Ло.

Потребовалось более полугода, чтобы преодолеть со­противление аристократических советников регента и па­рижского парламента, боявшихся радикальных мер и не доверявших иностранцу. Ло пришлось отказаться от идеи государственного банка и согласиться на частный акцио­нерный банк. Впрочем, это был лишь обходный маневр: с самого начала банк был тесно связан с государством. Уч­режденный в мае 1716 г. Всеобщий банк в первые два года своей деятельности имел потрясающий успех. Талантли­вый администратор, ловкий делец, искусный политик и дипломат, Ло при поддержке регента смело и уверенно овладевал всей денежной и кредитной системой страны. Банкноты Всеобщего банка, выпуск которых Ло в этот период успешно регулировал, внедрялись в обращение и ча­сто принимались даже с премией против монет. По сравне­нию с парижскими ростовщиками банк давал ссуды из умеренного процента, сознательно направляя их в промышленность и торговлю. В народном хозяйстве намети­лось известное оживление.

Великий крах

Ло не был истинным патриотом страны, он был патриотом своей идеи. Сначала он безуспешно предлагал эту идею Шотландии и Англии, савойскому герцогу и Генуэзской республике. Когда Франция наконец приняла ее, он искренне почув­ствовал себя французом. Немедленно принял он француз­ское подданство, а позже, когда он счел это нужным для успеха системы, перешел в католическую веру.

Нет никакого сомнения в том, что Ло действительно верил в свою идею и вложил в ее осуществление во Фран­ции не только все свои деньги, но и душу. Ло не был за­урядным мошенником, который намеревался награбить возможно больше, а потом скрыться с награбленным. Позже он многократно повторял в своих “оправдательных меморандумах”, что, имей он такие планы, он не привез бы во Францию все свое состояние и уж во всяком случае сумел бы отправить что-нибудь за границу, пока он еще был у власти. Можно верить Сен-Симону, когда он говорит о Ло: “В его характере не было ни алчности, ни плутов­ства”. Мошенником его сделала сама неумолимая логика его системы!

В написанном в декабре 1715 г. письме Ло к регенту, в котором он еще раз объясняет свои идеи, есть загадоч­ное место, отдающее прямо-таки мистификацией: “Но банк — не единственная и не самая большая из моих идей, я создам учреждение, которое поразит Европу измене­ниями, вызванными им в пользу Франции. Эти измене­ния будут более значительны, чем те перемены, которые произошли от открытия Индий или введения кредита. Ваше королевское высочество сможет вызволить королевство из печального состояния, в которое оно приведено, и сделать его более могущественным, чем когда-либо, уста­новить порядок в финансах, оживить, поддерживать и раз­вивать сельское хозяйство, промышленность и торговлю”[65].

Прожектеры всегда сулили правителям золотые горы, но здесь экономический алхимик обещает какой-то фило­софский камень. Через два года выяснилось, что скрыва­лось за этими туманными обещаниями. В конце 1717 г. Ло основал свое второе гигантское предприятие — Компанию Индий. Поскольку она была первоначально создана для освоения принадлежавшего тогда Франции бассейна реки Миссисипи, современники чаще всего называли ее Миссисипской компанией.

Внешне тут, казалось, было мало нового: в Англии уже более столетия процветала Ост-Индская компания, подоб­ное общество было и в Голландии. Но компания Ло отлича­лась от них. Это не было объединение узкой группы куп­цов, распределивших между собой паи. Акции Миссисипской компании предназначались для продажи сравнительно широкому кругу капиталистов и для активного обращения на бирже. Компания была теснейшим образом связана с государством не только в том смысле, что она получила от государства огромные привилегии, монополию во многих областях. В правлении компании рядом с невозмутимым шотландцем восседал сам Филипп Орлеанский, регент Франции. Компания была сращена с Всеобщим банком, который с начала 1719 г. перешел к государству и стал именоваться Королевским банком. Банк давал капитали­стам деньги для покупки акций компании, вел ее финансо­вые дела. Все нити управления обоими учреждениями были сосредоточены у Ло.

Итак, вторая “великая идея” Ло была идея централиза­ции, ассоциации капиталов. И здесь шотландец опять-таки выступил пророком, опередившим свое время лет на сто — сто пятьдесят. Лишь в середине XIX в. в Западной Европе и Америке начался бурный рост акционерных обществ. В настоящее время они охватили почти все народное хо­зяйство в развитых капиталистических странах, в том числе особенно все крупное производство. Большие пред­приятия не под силу одному или даже нескольким капиталистам, как бы богаты они ни были. Для этого необхо­димо объединить капиталы многих владельцев. Разумеется, мелкие акционеры только дают деньги и никакого влияния на ход дела не оказывают. Реально управляет верхушка, которую в Миссисипской компании представляли Ло и не­сколько его сподвижников. Маркс говорит о прогрессивной роли акционерных обществ: “Мир до сих пор оставался бы без железных дорог, если бы приходилось дожидаться, пока накопление не доведет некоторые отдельные капиталы до таких размеров, что они могли бы справиться с постройкой железной дороги. Напротив, централизация посредством акционерных обществ осуществила это в один миг”[66].

Неизбежным спутником акционерного дела является ажиотаж и спекуляция при купле-продаже акций. Система Ло породила этот ажиотаж в невиданных до тех пор раз­мерах. После того как в течение первого года своего суще­ствования компания пустила корни, Ло перешел к реши­тельным действиям с целью поднять курс и расширить сбыт акций. Для начала он купил двести 500-ливровых ак­ций, стоивших тогда только 250 ливров за штуку, “на срок”, обязавшись через шесть месяцев уплатить за каж­дую акцию по номиналу 500 ливров, сколько бы она тогда ни стоила. В этой, как многим казалось, нелепой сделке был большой расчет, и он оправдался. Через полгода цепа акции в несколько раз превышала номинал, Ло положил в карман огромную прибыль.

Но это было не главное: лишняя сотня тысяч не имела для него теперь особого значения. Цель была в том, чтобы привлечь к акциям внимание, заинтересовать покупателей. В то же время он с большой энергией и размахом расши­рял дела компании. Предвосхищая и в этом отношении далекое будущее, он сочетал реальное дело с искусной рекла­мой.

Ло начал колонизацию долины Миссисипи и основал го­род, который в честь регента был назван Новый Орлеан. Поскольку добровольных переселенцев не хватало, правительство по просьбе компании начало ссылать в Америку воров, бродяг, проституток. Вместе с тем Ло организовал печатание и распространение всякого рода завлекательных известий о сказочно богатом крае, жители которого якобы с восторгом встречают французов и несут золото, драго­ценные камни и другие богатства в обмен на безделушки. Он отправлял иезуитов для обращения индейцев в католи­чество.

Компания Ло поглотила несколько влачивших жалкое существование французских колониальных компаний и стала всемогущей монополией. При этом несколько десят­ков старых судов, которые она имела, в устах Ло и под пером его помощников превращались в огромные флоты, везущие во Францию серебро и шелк, пряности и табак. В самой Франции компания взяла откуп налогов и, надо отдать ей справедливость, повела это дело гораздо разум­нее и эффективнее, чем ее хищные предшественники. Во­обще, все это представляло собой странную смесь блестя­щей организации и смелого предпринимательства с без­удержным авантюризмом и прямым обманом!

Хотя компания выплачивала весьма скромные диви­денды, ее акции с весны 1719 г. поднялись ввысь, как воз­душный шар. Только этого и ждал Ло. Ловко управляя рынком, он начал проводить новые выпуски акций, прода­вая их по все более высоким ценам. Спрос на акции пре­вышал их выпуск, и при объявлении подписки у дверей компании выстраивались и стояли днем и ночью тысячные очереди. И это несмотря на то, что уже в сентябре 1719 г. компания продавала свои акции номиналом в 500 ливров по 5 тыс. ливров. Люди влиятельные и знатные не стояли в очереди, а осаждали самого Ло и других директоров, до­биваясь подписки. Ведь акцию, которая стоила по выпуск­ной цене 5 тыс. ливров, можно было завтра продать на бирже за 7 или 8 тыс.! История сохранила удивительные случаи: люди пытались проникнуть в кабинет Ло через печную трубу; какая-то светская дама приказала кучеру перевернуть коляску около его дома, чтобы выманить галантного кавалера и заставить его выслушать свою просьбу; секретарь нажил целое состояние на взятках, ко­торые он брал с просителей, дожидавшихся приема у Ло.

Мать регента Филиппа, старая язвительная дама, за­печатлевшая в письмах к своим родственникам в Герма­нию эту фантастическую эпоху, писала: “За Ло бегают так, что у него нет покоя ни днем, ни ночью. Одна герцогиня публично целовала ему руки. Если герцогини целуют руки, то какие же части его тела готовы чтить другие жен­щины?” В письме от 9 ноября 1719 г. она рассказывает: “Недавно, когда несколько дам были у него, он захотел выйти. Они удерживали его, и он вынужден был при­знаться, в чем дело. “О, это ничего не значит,— заявили они.— Это пустяки; помочитесь здесь, а мы будем про­должать разговор”. И они остались с ним”.

Еще более странные вещи творились на улочке Кенкампуа, где возникла и расцвела биржа. С утра до вечера здесь кипела толпа, которая продавала и покупала, прице­нивалась и рассчитывала. 500-ливровая акция поднялась до 10 тыс., потом до 15 и остановилась па 20 тыс. ливров. Стремительно вырастали огромные состояния; в эти дни возникло и так хорошо знакомое теперь слово “миллионер”. Оргия обогащения соединяла все сословия, которые нигде больше, даже в церкви, не сливались. Знатная дама толка­лась рядом с извозчиком, герцог торговался с лакеем, аб­бат мусолил пальцы, рассчитываясь с лавочником. Здесь был один бог — деньги!

В расчетах за акции золото и серебро принимали не­охотно. В разгар бума 10 акций равнялись по цене 14 или 15 центнерам серебра! Почти все платежи производились в банкнотах. И все это бумажное богатство — и акции и банкноты — создал финансовый чародей Жан Ла (так французы называли шотландца).

Зимой 1719/20 г. слава и влияние Ло достигли апогея. Когда он посетил биржу, толпа кричала: “Да здравствует король и монсеньор Ла!” Он был избран в Академию. Род­ной город Эдинбург преподнес ему почетное гражданство, а в присланной грамоте говорилось, что он “достиг в мире такой знаменитости, которая делает честь не только этому городу, но всей шотландской нации”. Ло купил поместье, дававшее титул маркиза. Когда он перешел в католичество, одна светская дама сказала ему: “Теперь вы спаслись!” На что он возразил: “Суть не в том, что я спасся. Главное, что я спас Францию!” Скромность не была в числе его достоинств.

5 января 1720 г. Ло официально стал генеральным контролером финансов. Фактически же он управлял фи­нансами страны уже давно. Но как раз в это время стали ощущаться первые подземные толчки под его системой.

Куда вкладывались огромные деньги, которые собирала компания путем выпуска своих акций? В ничтожной ча­сти — в корабли и товары. В подавляющей — в облигации государственного долга. Фактически она взяла на себя весь огромный государственный долг (до 2 млрд. ливров), вы­купив облигации у владельцев. Это и было то установле­ние порядка в финансах, которое обещал Ло. Каким обра­зом размещались все новые и новые сотни миллионов лив­ров в акциях компании? Только благодаря тому, что банк Ло одновременно печатал и пускал в оборот все новые сотни миллионов в банкнотах.

Этот порядок не мог быть долговечным. Ло не хотел этого видеть, но его многочисленные враги и недоброжела­тели и просто дальновидные спекулянты — те уже видели. Они, разумеется, спешили избавиться и от акций и от банкнот. Ло ответил на это поддержкой твердого курса акций и ограничением размена банкнот на металл. Од­нако, так как для поддержки акций были нужны деньги, Ло печатал их все больше и больше. Многочисленные предписания, которые он издавал в эти месяцы, носят следы растерянности. Ло был загнан в тупик, система по­гибала... К осени 1720 г. банкноты, превратившиеся в ин­фляционные бумажные деньги, стоили не более четверти своей нарицательной стоимости в серебре. Цены всех това­ров сильно повысились. В Париже не хватало продоволь­ствия, усиливалось народное возмущение. С ноября банк­ноты перестали быть законным платежным средством. На­чалась ликвидация системы.

На этих последних рубежах Ло продолжал вести упор­ную борьбу. В июле оп едва спасся от разъяренной толпы, требовавшей обмена обесцененных бумажек на полноцен­ные деньги, и с трудом нашел спасение во дворце регента. Все замечали, что Ло исхудал, потерял свою обычную самоуверенность и учтивость. У него начались нервные при­падки.

По Парижу ходило множество куплетов, анекдотов и карикатур, в которых издевались над Ло, а заодно и над регентом. Герцог Бурбон, наживший, по слухам, 25 млн. ливров на спекуляциях с акциями и вовремя вложивший их в материальные ценности, уверял Ло, что теперь ему не грозит опасность: парижане не убивают тех, над кем смеются. Но Ло имел основание думать по-другому и не появлялся иначе как под надежной охраной, хотя министерский пост был у него уже отнят. Парижский парламент, который всегда был в оппозиции к Ло, требовал судить его и повесить. Приближенные герцога предлагали по крайней мере упрятать его в Бастилию. Филипп стал понимать, что лучше отделаться от своего любимца, чтобы как-то успокоить страсти. Его последней милостью было разрешение Ло покинуть Францию.

В середине декабря 1720 г. Джон Ло с сыном, оставив в Париже жену, дочь и брата, тайно выехал в Брюссель. Все его имущество было вскоре конфисковано и использо­вано для удовлетворения кредиторов. Когда о бегстве Ло стало известно, прошла новая волна издевательских купле­тов. Кто-то сочинил “эпитафию”:

Под камнем сим — шотландец знаменитый.

Он несравненным финансистом был

И с помощью системы, им открытой,

Всю Францию он по миру пустил.

Смерть в Венеции

Кого именно пустил Ло по миру? Иначе говоря, что означала система и ее крах с социальной точки зрения? Об этом спорят уже 250 лет.

В XVIII в. Ло в основном ругали, но в этом было больше морального негодования, чем трезвого анализа. В середине прошлого столетия Луи Блан в его “Истории Французской революции” и другие социалисты луи-блановского толка “реабилитировали” Ло и попытались изо­бразить его чуть ли не предтечей социализма. По мнению Луи Блана, Ло нападал на золото и серебро как на “деньги богачей” и хотел наполнить обращение “деньгами бедня­ков” — бумажными. Своим всеобъемлющим банком и тор­говой монополией Ло якобы стремился утвердить социали­стический принцип ассоциации в противовес буржуазному принципу безжалостной конкуренции. Луи Блан изобра­жал некоторые экономические меры Ло как сознательную политику, направленную на облегчение жизни трудового люда.

Все это довольно далеко от истины. Блана критиковали многие буржуазные историки и экономисты. Но лишь с позиций марксизма можно до конца объяснить историче­скую роль Ло, его идей и деятельности. В том виде, в ка­ком Ло хотел внедрить принцип ассоциации, это чисто бур­жуазный принцип. Он противостоит вовсе не капитализму, а феодализму с его косным делением общества на сосло­вия, отсутствием социальной мобильности людей. Ло хотел ассоциировать и уравнять любых акционеров своей компа­нии и клиентов своего банка — аристократов и буржуа, ре­месленников и дельцов,— но ассоциировать их как капи­талистов.

Своей системой Ло готовил то, что капитализм в пол­ной мере осуществил позже: “Буржуазия сыграла в исто­рии чрезвычайно революционную роль.

Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, раз­рушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодаль­ные путы, привязывавшие человека к его “естественным повелителям”, и не оставила между людьми никакой дру­гой связи, кроме голого интереса, бессердечного “чисто­гана””[67].

В этом смысле Ло был прогрессивным деятелем. Но Ло не был защитником угнетенных классов даже в том ограни­ченном смысле, в каком им был Буагильбер. В его сочине­ниях мы не найдем того искреннего сочувствия к народу, к крестьянству, которое украшает руанца. Да это и не­совместимо с его личностью авантюриста, игрока, спеку­лянта. Ло выражал интересы крупной денежной буржуа­зии. На ее предпринимательский дух он возлагал надежды. Это шотландец подтвердил и своей политикой. Когда вес­ной 1720 г. перед ним встала дилемма — поддерживать ли банкноты, которые были распространены среди широчай­ших масс, или акции, которыми владели капиталисты, он выбрал последнее.

Система и ее крах вызвали немалое перераспределение богатства и дохода. Она еще более подорвала положение дворянства, которое распродавало поместья и особняки, чтобы принять участие в спекуляции. События эпохи ре­гентства ослабили позиции монархии и аристократии.

С другой стороны, финансовая магия Ло ударила по городской бедноте, которая жестоко страдала от дорого­визны. Когда бумажные деньги были поставлены вне за­кона, оказалось, что очень значительная их часть мелкими суммами скопилась у ремесленников, торговцев, прислуги и даже у крестьян.

Важнейшим социальным результатом системы Ло было возвышение нуворишей, сумевших полностью или хотя бы в основном сохранить богатство, нажитое на бешеных спе­куляциях.

После своего бегства из Парижа Ло прожил восемь лет. Он был беден. Конечно, не так беден, как человек, уми­рающий с голоду, а как человек, который не всегда имеет собственный выезд и снимает не особняк, а скромную квар­тиру. Он был бездомен, но жизнь изгнанника и странника он вел всю свою жизнь. Ему не пришлось больше увидеть жену (с которой он, впрочем, так и не успел обвенчаться) и дочь: его не пускали во Францию, а их не выпускали от­туда.

Первые годы он не терял надежду вернуться, оправдать себя и продолжить свою деятельность. Он засыпал регента письмами, в которых вновь и вновь все объяснял и обосно­вывал. В этих письмах суть его экономических идей оста­лась прежней, он только предполагал действовать более осторожно и терпеливо.

В 1723 г. Филипп Орлеанский скоропостижно умер. Все надежды Ло на возвращение должности и имущества и даже на скромную пенсию, которую стал ему выплачи­вать регент, сразу рухнули. К власти пришли люди, которые не хотели и слышать о нем. В это время Ло жил в Лондоне. Английское правительство сочло его достаточно влиятельным и ловким человеком, чтобы послать с каким-то полусекретным поручением в Германию. Около года прожил он в Ахене и Мюнхене.

Это была уже только тень “великого” финансиста и все­могущего министра. Он стал словоохотлив и без конца рас­сказывал о своих деяниях, защищал себя, обвинял врагов. В слушателях не было недостатка: люди считали, что у шотландца есть какая-то тайна, какой-то секрет, превращающий бумагу в золото. Многие полагали, что он не мог быть настолько глуп, чтобы не припрятать часть своих бо­гатств за пределами Франции, и надеялись чем-нибудь по­живиться. Наиболее суеверные думали, что он колдун.

Последние годы Ло провел в Венеции. Он делил свой досуг между игрой (от этой страсти его излечила только могила), беседами со все еще многочисленными гостями и работой над объемистой “Историей финансов времен ре­гентства”. Это сочинение Ло писал, стремясь оправдаться перед потомками. Оно было впервые опубликовано через 200 лет. В 1728 г. его посетил знаменитый Монтескье, со­вершавший большую поездку по Европе. Он нашел Ло несколько одряхлевшим, по по-прежнему несокрушимо уверенным в своей правоте и готовым защищать свои идеи.

Джон Ло умер от воспаления легких далеко от родины, в Венеции, в марте 1729 г.

Ло и ХХ век

Современникам казалось, что чудовищные эксцессы системы Ло никогда не могут повториться. Но они ошибались. Система Ло была отнюдь не концом, а началом или, скорее, провоз­вестником эпохи. Предприятия Ло, поражавшие воображение людей той эпохи, теперь кажутся детскими игрушками в сравнении с тем, что создал капитализм в XIX и
XX столетиях.

В середине прошлого века идеи Ло, его Всеобщий банк и Миссисипская компания как бы воскресли в предприя­тии ловких финансистов братьев Перейра — парижском акционерном банке Credit Mobilier. Наполеон III играл в отношении этого спекулятивного колосса ту же роль покро­вителя и эксплуататора, какую регент Филипп — в отно­шении учреждений, основанных Ло. Спрашивая, какие средства использует этот банк, чтобы “умножать свои опе­рации” и подчинить все промышленное развитие Франции биржевой игре, Маркс отвечал: “Да те же самые, какие использовал Ло”[68] — и далее разъяснял это сходство под­робнее.

Credit Mobilier лопнул незадолго до франко-прусской войны, но он сыграл немалую историческую роль, положив начало новой эре банкового дела — созданию спекулятив­ных банков, тесно связанных с промышленностью, а в даль­нейшем и с государством. Из развития крупных акционер­ных обществ, захвативших господствующие позиции в целых отраслях промышленности, из роста гигантских бан­ков и их сращивания с промышленными монополиями на рубеже XIX и XX столетий образовался финансовый капитал.

Но это, так сказать, “конструктивное” развитие. Что же говорить об эксцессах? В какое сравнение идет мисси-сипская авантюра Ло с грандиозной аферой, предприня­той в конце XIX в. во Франции группой дельцов, которые собрали деньги 800 тыс. акционеров для строительства Панамского канала и расхитили их? Слово “панама” (большое надувательство) стало столь же нарицательным, как слово “миссисипи” в дни Ло.

В какое сравнение идет крах системы Ло, скажем, с крахом нью-йоркской биржи в 1929 г. или инфляция Ло со “сверхинфляциями” XX в., когда деньги (в Германии в 20-х годах, в Греции в 40-х годах) обесценивались в мил­лионы и миллиарды раз? А если бы мы стали перечислять страны, где имели и имеют место инфляции с падением стоимости денег “только” в десятки и сотни раз, то список занял бы вероятно, целую страницу.

Личность Ло как финансового дельца с богатым вооб­ражением, размахом и энергией тоже многократно “повто­рялась” в истории; капитализм требовал таких людей и порождал их. Это и реальные лица, вроде Исаака Перейры или Джона Пирпонта Моргана, и литературные герои: ге­рой романа Золя “Деньги” биржевой магнат Саккар, драйзеровский финансист, титан и стоик Каупервуд...

Какую роль сыграл, однако, Джон Ло в развитии поли­тической экономии как науки? Прежде всего надо ска­зать, что важное значение имели не только и не столько теория и сочинения Ло, сколько его практика: система и ее крах.

Далее. Сколько-нибудь прямых последователей в эко­номической науке Ло пришлось дожидаться 100, а то и 200 лет. Напротив, если политическая экономия XVIII и первой половины XIX в. в своем блестящем развитии в значительной мере отталкивалась от идей Ло, то отталки­валась лишь как от опасной и вредной ереси. Борьба с этой ересью сыграла немалую роль в становлении взглядов Кенэ, Тюрго, Смита, Рикардо. Анализируя развитие французской политической экономии, Маркс замечает: “Возникновение физиократии было связано как с оппози­цией против кольбертизма, так и, в особенности, со скан­дальным крахом системы Ло”[69]. Если Буагильбер послу­жил позитивным источником взглядов физиократов, то Ло — негативным.

Критика Ло со стороны классиков была прогрессивной и шла в верном направлении. Она была частью их борьбы против меркантилизма, к которому во многих отношениях был близок Ло. Конечно, Ло уже резко отличается от тех примитивных меркантилистов, которые сводили все экономические проблемы к деньгам и торговому балансу. Он рассматривал деньги в основном как орудие воздей­ствия на развитие экономики. Но при этом он не покидал поверхностной сферы обращения и даже не пытался постигнуть сложную анатомию и физиологию капиталисти­ческого производства. А классики буржуазной политиче­ской экономии стремились именно к этому.

Рассчитывая на денежные факторы, Ло, естественно, связывал все свои надежды с государством. Он с самого начала хотел иметь государственный банк, и лишь времен­ные трудности заставили его сначала согласиться на банк частный. Его торговая монополия была своеобразным при­датком государства.

В своей конкретной экономической политике Ло был непоследователен: он отменял одни меры государственной регламентации, стеснявшие хозяйство, и тут же вводил другие. Его деятельность на посту министра нисколько не похожа на деятельность Тюрго через полстолетия, о чем речь будет дальше. Ло опирался на феодально-бюрокра­тическое государство, а именно против грубого и обреме­нительного вмешательства этого государства в экономику выступили и физиократы и Смит. В этом отношении им тоже гораздо ближе был Буагильбер, чем Ло.

Однако, отвергая капиталотворческую концепцию кре­дита, которую выдвигал и пытался практиковать Ло, клас­сики недооценили действительно важную роль, которую играет кредит в развитии производства. Как говорится, вместе с водой выплеснули и ребенка. Можно сказать, что взгляды Ло на кредит по меньшей мере интереснее, чем взгляды Рикардо, хотя в целом Ло несравним с крупней­шим представителем классической буржуазной политиче­ской экономии.

Ло не была свойственна вера в предустановленную гар­монию “естественного порядка”, во всесилие laissez faire. И в этом он проявил чутье на противоречия капитализма. Обострение этих противоречий и заставляло буржуазную науку пересматривать свое отношение к Ло. Его реаби­литация во времена Луи Блана и Исаака Перейры оказа­лась не последней. Новую реабилитацию — разумеется, с других позиций — осуществляют последователи Кейнса, идеологи государственно-монополистического капитализма.

Обе главные идеи Ло — воздействие на экономику че­рез кредитно-финансовую сферу и большая роль государ­ства в экономике — пришлись здесь как нельзя кстати. В начале главы были процитированы слова одного совре­менного автора о сходстве Ло и Кейнса. Это не единичное парадоксальное высказывание. Во Франции, например, вышла книга под названием “Джон Ло и рождение дири­жизма”. Дирижизм (от французского diriger — управ­лять) — это французский вариант идеи о государственном регулировании экономики.

В США изменение ставок налогов на капиталистиче­ские компании и отдельных лиц может быть произведено лишь с санкции конгресса. Это старая буржуазно-демо­кратическая мера, ограничивающая исполнительную власть. Нынешние экономические советники правительства точат на этот порядок зубы: маневрирование налогами — важнейшее оружие в арсенале современной экономической политики, и им хотелось бы иметь его в своем полном распоряжении. Здесь вспоминается Ло, который восхи­щался тем, как легко было решать вопросы в тогдашней Франции: “Это — счастливая страна, где данная мера мо­жет быть обсуждена, решена и выполнена за 24 часа, а не в 24 года, как в Англии”. Его не смущало, что Франция была деспотической абсолютной монархией и только по этой причине дело обстояло таким образом.

Глава 6

ДО АДАМА

Эта глава посвящена английской политической эконо­мии от Уильяма Петти до Адама Смита. Она охватывает целое столетие: главные работы Петти написаны в 60-х и 70-х годах XVII в., а смитово “Богатство народов” вышло в 1776 г.

За это столетие произошло полное разложение мер­кантилизма. Наука прошла большой путь развития — от первых зачатков классической школы до ее оформления в систему, от отдельных, порой случайных, памфлетов до фундаментального “Богатства народов”. Содержание и форма этого сочинения предопределили характер тракта­тов по экономической теории по крайней мере на столетие вперед.

Маркс писал, что “этот период[70], изобилующий ориги­нальными умами, является наиболее важным для исследо­вания постепенного генезиса политической экономии”[71]. Конечно, здесь придется рассказать лишь о немногих из числа выдающихся ученых и писателей, которые кирпич за кирпичом возводили здание классической политической экономии в Англии. Как мы увидим, некоторые их идеи интересны и с точки зрения современных явлений в экономической науке.

XVIII столетие

Период конца XVII — середины XVIII в. в Англии закрепил классо­вый компромисс между дворянами-землевладельцами и буржуазией. Интересы обоих эксплуататорских классов тесно срастались и переплетались. Дворянство обуржуазивалось, а буржуа становились землевладельцами. Само слово “дворянин” (джентльмен) в Англии XVIII в. в зна­чительной мере потеряло свой прежний смысл.

Сложилась политическая система, которая в своей основе сохраняется до сих пор и которая представляла со­бой в течение двух веков буржуазно-демократический идеал. Это парламентарная монархия, где король царствует, но не правит; две партии, время от времени сменяю­щие друг друга у власти; неслыханная в тогдашней Европе свобода личности, печати и слова, которой, однако, могли реально пользоваться лишь привилегированные и богатые слои общества.

Тори, консервативная партия землевладельцев, и виги, либеральная партия высшей просвещенной аристократии и городской буржуазии, начали свои бесконечные парла­ментские и предвыборные баталии, которые с тех пор слу­жат излюбленной темой юмористов. Немаловажная функ­ция этих баталий состояла в том, чтобы отвлекать “низ­шие классы” (так называли авторы XVIII в. крестьян, ре­месленников, фабричных рабочих, домашнюю прислугу) от подлинно острых вопросов классовой борьбы.

Политическая борьба в значительной мере потеряла ту религиозную окраску, которую она имела в предыду­щем столетии. Наряду с государственной англиканской церковью утвердилось несколько бывших пуританских сект, и Англия стала “островом с сотней религий”. Но это уже не мешало социально-экономическому развитию бур­жуазной нации. Как замечает английский историк Дж. М. Тревельян, “в то время как религия разъединяла, торговля объединяла нацию, и поэтому приобретала относительно большее значение. С библией теперь соперничал гроссбух”[72].

Быстро росла империя. Заселялись колонии в Северной Америке, процветали сахарные и табачные плантации в Вест-Индии, были завоеваны Индия и Канада, открыто множество островов в разных концах земного шара. Войны, которые Англия вела против Франции и Испании, были в основном успешны. Голландия была теперь младшим партнером и союзником. Англия стала неоспоримо первой морской и торговой державой мира. В частности, английские купцы почти монопольно захватили в свои руки ра­боторговлю и ежегодно перевозили в Америку многие ты­сячи негров.

Конечно, в основе всех этих процессов лежали изме­нения в экономике Англии. Прежде всего, менялась де­ревня, менялось английское сельское хозяйство, которое в середине века все еще давало примерно в 3 раза больше продукции, чем промышленность. Процесс огораживания земель принял в это время особенно широкие масштабы. Мелкокрестьянское и общинное землевладение постепенно исчезало, уступая место крупным поместьям, которые уча­стками сдавались в аренду состоятельным фермерам. Это способствовало развитию капитализма и в сельском хозяй­стве и в промышленности.

Быстро рос класс наемных рабочих, лишенных земель­ной и иной собственности, не имеющих ничего, кроме своих рабочих рук. Этот класс формировался за счет крестьян, терявших землю или старинное право полуфеодальной аренды, кустарей и ремесленников, которых разоряла конкуренция. Но настоящий фабричный пролетариат состав­лял еще незначительную часть “низших классов”. В капи­талистической эксплуатации было много черт патриар­хальности, пережитков “доброго старого времени”. Ужасы фабричного рабства еще были впереди.

На другом полюсе вырастал класс промышленных капи­талистов. Его пополняли разбогатевшие цеховые мастера-хозяева, купцы, колониальные плантаторы, привозившие в Англию нажитые за морем деньги. Процесс подчинения производства капиталу был сложным: часто капиталисты сначала проникали как скупщики и поставщики сырья в домашние промыслы, потом основывали ремесленные ма­стерские и фабрики.

Это был конец эры мануфактуры, т. е. ручного произ­водства, основанного на разделении труда. Даже при со­хранении прежних примитивных орудий разделение труда и специализация рабочих позволяли увеличивать производительность. Машинная индустрия только зарождалась. Вместе с тем приближалась промышленная революция. Начиналась эпоха великих изобретений. В 30-х годах были сделаны первые шаги к механизации прядения и ткаче­ства, была открыта плавка чугуна на коксе. В 60-х годах Уатт изобрел паровую машину.

Промышленники для своих предприятий, купцы для заморской торговли, правительство для колониальных войн нуждались в кредите. Возникли и бурно росли банки, ак­ционерные общества, которые собирали денежные капи­талы. Значительно увеличился государственный долг. В обиход вошли ценные бумаги и биржа. Рядом с про­мышленным и торговым капиталистом, основной формой дохода которого является прибыль, появилась полноправ­ная фигура денежного капиталиста, который свою долю прибавочной стоимости получает в форме ссудного про­цента.

Товарно-денежные отношения уже насквозь пронизы­вали жизнь нации. Не только торговля, но и производство стало в большой мере капиталистическим. Отчетливее вы­делились основные классы буржуазного общества. В ре­зультате массового повторения социальных явлений достаточно четко определились такие объективные категории, как капитал, прибыль, процент, земельная рента, заработ­ная плата. Все это уже могло стать объектом наблюдения и научного анализа.

С другой стороны, буржуазия тогда еще была самым прогрессивным классом общества. Она пока не видела в ра­стущем рабочем классе своего главного противника. Клас­совая борьба между ними еще имела зачаточные формы. Так сложились условия для развития буржуазной класси­ческой политической экономии в Англии.

Поиск по сайту: