Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Медик Маркизы Помпадур



Фаворитке было немногим более тридцати, но она уже теряла расположение ветреного и сластолюбивого мо­нарха. Позже она взяла на себя управление его гаремом и таким образом все же до конца удержалась у власти. Рядом с двумя самыми могущественными людьми во Фран­ции стоял доктор Кенэ, личный врач маркизы и один из медиков короля. Много государственных и интимных тайн знал этот сутулый, скромно одетый человек, всегда спо­койный и слегка насмешливый. Но доктор Конэ умел молчать, и это его качество ценилось не меньше, чем профес­сиональное искусство.

Король любил бордо, но по требованию Кенэ, который считал это вино слишком тяжелым для монаршего желуд­ка, был вынужден отказаться от пего. Однако за ужином он выпивал столько шампанского, что порой едва держался на ногах, отправляясь в покои маркизы. Несколько раз ому делалось дурно, на этот случай Кенэ всегда был под рукой. Простыми средствами он облегчал состояние пациента, одновременно успокаивая маркизу, которая дрожала от страха: что будет, если король умрет в ее постели? Ее завтра же обвинят в убийстве! Кенэ деловито говорил: такой опасности нет, королю только 40 лет; вот если бы ему было 60, то он не поручился бы за его жизнь. Много­опытный, умный доктор, лечивший на своем веку кресть­янок и дворянок, лавочниц и принцесс, понимал Помпадур с полуслова.

В медицине Кенэ предпочитал простые и естественные средства, во многом полагаясь на природу. Его обществен­ные и экономические идеи вполне соответствовали этой черте характера. Ведь само придуманное им слово физиократия[86] означает власть природы (от греческих слов “физис” — природа, “кратос” — власть).

Людовик XV благоволил к Кенэ и называл его “мой мыслитель”. Он дал доктору дворянство и сам выбрал для него герб. В 1758 г. король собственноручно сделал на руч­ном печатном станке, который завел доктор для его физи­ческих упражнений, первые оттиски “Экономической таблицы” — сочинения, впоследствии прославившего имя Кенэ. Но Кенэ не любил короля и в глубине души считал его опасным ничтожеством. Это был совсем не тот госу­дарь, о котором мечтали физиократы: мудрый и просвещенный блюститель законов государства.

Исподволь, пользуясь своим постоянным пребыванием и влиянием при дворе, он пытался сделать такого государя из дофина — сына Людовика XV и наследника престола, а после его смерти — из нового дофина, внука короля и будущего Людовика XVI. Сохранился такой анекдот. До­фин (сын короля) стал жаловаться Кенэ на трудность обя­занностей монарха. “Монсеньер, я этого не нахожу”,— отвечал доктор. Дофин: “А что бы вы делали, если бы были королем?” Кенэ: “Я бы ничего не делал”. Дофин: “Но кто же управлял бы?” Кенэ: “Законы!” О нем имеется много подобных рассказов. За достоверность их трудно ручаться, но они, видимо, неплохо передают характер этого своеоб­разнейшего человека.

Франсуа Кенэ родился в 1694 г. в деревне Мерз, неда­леко от Версаля, и был восьмым из 13 детей Никола Кенэ. В свое время считалось, что Кенэ-отец был адвокатом или судейским чиновником. Но потом выяснилось, что эту версию дал зять доктора Кенэ врач Эвен, опубликовавший вскоре после его смерти первую биографию своего, тестя и стремившийся хоть немного облагородить его происхож­дение. Теперь документально доказано, что Никола был простым крестьянином и заодно занимался мелкой тор­говлей.

До 11 лет Франсуа не знал грамоты. Потом какой-то добрый человек, огородник-поденщик, научил его читать и писать. Дальше — ученье у сельского кюрэ и в началь­ной школе в соседнем городке. Все это время ему приходилось тяжело работать в поле и дома, тем более что отец умер, когда Франсуа было 13 лет. Согласно рассказу Эве­на, страсть мальчика к чтению была такова, что он мог иной раз выйти на заре из дому, дойти до Парижа, выбрать нужную книгу и к ночи вернуться домой, отмахав десятки километров. Это говорит также об истинно крестьянской выносливости. Кенэ до конца дней сохранил крепкое здо­ровье, если не считать подагры, которая сравнительно рано начала его мучить.

В 17 лет Кенэ решил стать хирургом и поступил под­ручным к местному эскулапу. Главное, что он должен был уметь делать,— это открывать кровь: кровопускание было тогда универсальным способом лечения. Как бы плохо ни учили в то время, Кенэ учился усердно и серьезно. С 1711 по 1717 г. он живет в Париже, одновременно работая в мастерской гравера и практикуя в госпитале. К 23 годам он уже настолько стоит на собственных ногах, что женит­ся на дочери парижского бакалейщика с хорошим прида­ным, получает диплом хирурга и начинает практику в городке Мант, недалеко от Парижа. Кенэ живет в Манте 17 лет и благодаря своему трудолюбию, искусству и осо­бой способности внушать людям доверие становится попу­лярнейшим врачом во всей округе. Он принимает роды (этим Кенэ особенно славился), открывает кровь, рвет зу­бы и делает довольно сложные по тем временам операции. В числе его пациентов постепенно оказываются местные аристократы, он сближается с парижскими светилами, вы­пускает несколько медицинских сочинений.

В 1734 г. Кенэ, вдовец с двумя детьми, покидает Мант и по приглашению герцога Виллеруа занимает место его домашнего врача. В 30-х и 40-х годах он отдает много сил борьбе, которую вели хирурги против “факультета” — офи­циальной ученой медицины. Дело в том, что согласно старинному статуту хирурги были объединены в один ремес­ленный цех с цирюльниками, и им было запрещено заниматься терапией. Кенэ становится во главе “хирурги­ческой партии” и в конце концов добивается победы. В это же время Кенэ выпускает свое главное естественнонауч­ное сочинение, своего рода медико-философский трактат, где трактуются основные вопросы медицины: о соотноше­нии теории и врачебной практики, о медицинской этике и др.

Важным событием в жизни Кенэ был переход в 1749 г. к маркизе Помпадур, которая “выпросила” его у герцога. Кенэ обосновался на антресолях Версальского дворца, которым было суждено сыграть важную роль в истории экономической науки. К этому времени Кенэ был уже, ра­зумеется, очень состоятельным человеком. Достаточно ска­зать, что поместье, которое он купил после получения дво­рянства и где поселился его сын с семьей, стоило 118 тыс. ливров.

Медицина занимает большое место в жизни и деятель­ности Кенэ. По мосту философии он перешел от медицины к политической экономии. Человеческий организм и общество. Кровообращение или обмен веществ в человеческом теле и обращение продукта в обществе. Эта биологическая аналогия вела мысль Кенэ, и она остается небесполезной до сих пор.

В своей квартире на антресолях Версальского дворца Кенэ прожил 25 лет и был вынужден съехать оттуда лишь за полгода до своей смерти, когда умер Людовик XV и новая власть выметала из дворца остатки прошлого цар­ствования. Квартира Кенэ состояла всего из одной боль­шой, но низкой и темноватой комнаты и двух полутемных чуланов. Тем не менее она скоро стала одним из излюб­ленных мест сборищ “литературной республики” — уче­ных, философов, писателей, сплотившихся в начале 50-х годов вокруг “Энциклопедии”. Здесь часто бывали Дидро, д'Аламбер, Бюффон, Гельвеции, Кондильяк. Это не были большие блестящие обеды в особняке барона Гольбаха — “генеральные штаты” философии, а более скромные и ин­тимные собрания. Позже, когда вокруг Кенэ сплотилась его секта[87], собрания приняли несколько иной характер: за стол садились в основном ученики и последователи Кенэ или люди, которых они представляли мэтру. В 1766 г. здесь провел несколько вечеров Адам Смит.

Каков был Кенэ?

Из множества довольно разноречивых свидетельств современников складывается образ лукавого мудреца, слег­ка таящего свою мудрость под личиной простоватости; его сравнивали с Сократом. Говорят, он любил притчи с глу­боким и не сразу понятным смыслом. Он был очень скро­мен и лично не честолюбив: без всякого сожаления Кенэ часто отдавал своим ученикам честь публикации его идей. Внешне он был даже неприметен, и новый человек, попав в его “антресольный клуб”, мог не сразу понять, кто же здесь хозяин и председатель. “Умен, как дьявол”,— ска­зал брат маркиза Мирабо, побывав у Кенэ. “Хитер, как обезьяна”,— заметил какой-то придворный, выслушав одну из его побасенок. Таков он на портрете, написанном в 1767 г.: некрасивое плебейское лицо с иронической полуулыбкой и умными, пронизывающими глазами.

 

Новая наука

Крестьянин, вспахав, удобрив и за­сеяв участок земли, собрал урожай. Он засыпал семена, отложил зерно на пропитание семьи, часть продал для приобретения самых необходимых го­родских товаров и с удовлетворением убедился, что у него еще есть какой-то избыток. Что может быть проще этой истории? А между тем именно подобные вещи натолкнули доктора Кенэ на разные мысли.

Кенэ хорошо знал, что будет с этим избытком: кресть­янин отдаст его деньгами или натурой сеньору, королю и церкви. Он даже оценивал в одной из своих работ долю каждого получателя: сеньору — четыре седьмых, королю — две седьмых, церкви — одну седьмую. Возникают два во­проса. Первый: по какому праву эти трое с ложкой заби­рают у одного с сошкой значительную часть его урожая или дохода? Второй: откуда взялся избыток?

На первый вопрос Кенэ отвечал примерно так. О коро­ле и церкви нечего говорить: это, так сказать, от бога. Что касается сеньоров, то он находил своеобразное экономиче­ское объяснение: их ренту можно, видите ли, рассматри­вать как законный процент на некие “поземельные аван­сы” (avances foncieres) — капиталовложения, якобы сде­ланные ими во время оно для приведения земли в пригодное для обработки состояние. Трудно сказать, верил ли в это сам Кенэ. Во всяком случае, он не представ­лял себе земледелие без помещиков. Ответ на второй во­прос казался ему еще очевиднее. Земля, природа дала этот избыток! Столь же естественным образом он и достается тому, кто владеет землей.

Избыток сельскохозяйственного продукта, который об­разуется за вычетом всех издержек его производства, Кенэ называл чистым продуктом (produit net) и анализировал его производство, распределение и оборот. Чистый про­дукт физиократов — это ближайший прообраз прибавоч­ного продукта и прибавочной стоимости, хотя они односто­ронне сводили его к земельной ренте и считали естествен­ным плодом земли. Однако их огромной заслугой было то, что они “перенесли исследование о происхождении прибавочной стоимости из сферы обращения в сферу непосред­ственного производства и этим заложили основу для анализа капиталистического производства”[88].

Почему Кенэ и физиократы обнаружили прибавочную стоимость только в земледелии? Потому, что там процесс ее производства и присвоения наиболее нагляден, очеви­ден. Его несравненно труднее разглядеть в промышленно­сти. Суть дела заключается в том, что рабочий в единицу времени создает больше стоимости, чем стоит его собствен­ное содержание. Но рабочий производит совсем не те то­вары, которые он потребляет. Он, может быть, всю жизнь делает гайки и винты, а ест он хлеб, порой мясо и, весьма вероятно, пьет вино или пиво. Чтобы разглядеть тут при­бавочную стоимость, надо знать, как привести гайки и винты, хлеб и вино к какому-то общему знаменателю, т. е. иметь понятие о стоимости товаров. А такого понятия Кенэ не имел, оно его просто не интересовало.

Прибавочная стоимость в земледелии кажется даром природы, а не плодом неоплаченного человеческого труда. Она непосредственно существует в натуральной форме прибавочного продукта, особенно в хлебе. Строя свою мо­дель, Кенэ брал в нее не бедного крестьянина-испольщика, а скорее своего излюбленного фермера-арендатора, который имеет рабочий скот и простейшее оборудование, а также нанимает батраков.

Размышления над хозяйством такого фермера толкну­ли Кенэ на известный анализ капитала, хотя слово “капи­тал” мы у него не встретим. Он понимал, что, скажем, за­траты на осушение земли, строения, лошадей, плуги и бороны — это один тип авансов, а на семена и содер­жание батраков — другой. Первые затраты делаются раз в несколько лет и окупаются постепенно, вторые — ежегод­но или непрерывно и должны окупаться каждым урожаем. Соответственно Кенэ говорил о первоначальных авансах — avarices primitives (мы называем это основным капиталом) и ежегодных авансах — avances annuelles (оборотный ка­питал) . Эти идеи были подхвачены и развиты Адамом Смитом. Теперь это азбука экономиста, но для своего вре­мени такой анализ был огромным достижением. Маркс начинает исследование физиократии в “Теориях прибавочной стоимости” такой фразой: “Существенная заслуга физиократов состоит в том, что они в пределах буржуаз­ного кругозора дали анализ капитала. Эта-то заслуга и делает их настоящими отцами современной политической экономии”[89].

Введя эти понятия, Кенэ создал основу для анализа оборота и воспроизводства капитала, т. е. постоянного во­зобновления и повторения процессов производства и сбыта, что имеет огромное значение для рационального ведения хозяйства. Сам термин воспроизводство, играющий такую важную роль в марксистской политической экономии, был впервые использован Кенэ.

Кенэ дал такое описание классовой структуры совре­менного ему общества: “Нация состоит из трех классов граждан: класса производительного, класса собственников и класса бесплодного”[90].

Странная на первый взгляд схема! Но она очень логич­но вытекает из основ учения Кенэ и отражает как его до­стоинства, так и недостатки. Производительный класс — это, конечно, земледельцы, которые не только возмещают затраты своего капитала и кормят себя, но и создают чи­стый продукт. Класс собственников — это получатели чистого продукта: помещики, двор, церковь, а также вся их челядь. Наконец, бесплодный класс — это все прочие, т. е. люди, говоря словами Кенэ, “выполняющие другие занятия и другие виды труда, не относящиеся к земледе­лию”.

Как понимал Кенэ это бесплодие? Ремесленники, рабо­чие, торговцы у него бесплодны совсем в ином смысле, чем земельные собственники. Первые, разумеется, работают. Но своим трудом, не связанным с землей, они создают ров­но столько продукта, сколько потребляют, они только преобразуют натуральную форму продукта, создаваемого в земледелии. Кенэ считал, что эти люди находятся как бы на заработной плате у двух остальных классов. Напротив, собственники не работают. Но зато они собственники зем­ли, единственного фактора производства, который Кенэ считал способным увеличивать богатство общества. В при­своении чистого продукта и состоит их социальная функ­ция.

Недостатки этой схемы велики. Достаточно сказать, что рабочие и капиталисты как в промышленности, так и в сельском хозяйстве зачисляются у Кенэ в один и тот же класс. Уже Тюрго отчасти исправил эту нелепость, а Смит полностью опроверг ее.

Или другая немаловажная деталь. Если капиталист получает только своего рода зарплату, то как, из чего мо­жет он накоплять капитал? Чтобы объяснить это, Кенэ делает такой фокус. Он говорит, что нормально, экономиче­ски “законно” только накопление из чистого продукта, т. е. из дохода землевладельцев. Фабрикант же или купец могут накоплять лишь не совсем “законным” способом, урывая что-то из своей “зарплаты”. Отсюда берет свое начало апологетическая теория накопления путем воздер­жания капиталистов. Вообще Кенэ видел в обществе преж­де всего сотрудничество классов. Не случайно Шумпетер замечает, что Кенэ “утверждал всеобщую гармонию клас­совых интересов, и это делает его предшественником гармонизма XIX века (Сэй, Кэри, Бастиа) ”[91].

Но к этому учение Кенэ, конечно, не сводится. Посмот­рим, какие практические выводы вытекали из него. Есте­ственно, что первой рекомендацией Кенэ было всемерное поощрение земледелия в форме крупного фермерского хо­зяйства. Но далее следовали по меньшей мере две другие рекомендации, которые выглядели в то время не так безо­бидно. Кенэ считал, что налогом надо облагать только чи­стый продукт, как единственный подлинный экономиче­ский “излишек”. Любые другие налоги обременяют хозяй­ство. Что же получалось? Те самые феодалы, на которых Кенэ возлагал столь важные и почетные социальные функ­ции, должны были на деле платить все налоги. В тогдаш­ней Франции дело обстояло как раз наоборот: они не платили никаких налогов. Кроме того, говорил Кенэ, по­скольку промышленность и торговля находятся “на содер­жании” у земледелия, надо, чтобы это содержание обходи­лось возможно дешевле. А это будет при том условии, если отменить или хотя бы ослабить все ограничения и стесне­ния для производства и торговли. Физиократы выступили сторонниками laissez faire.

Таково было в главных чертах учение Кенэ. Такова была физиократия. При всех ее недостатках и слабостях это было цельное экономическое и социальное мировоззре­ние, прогрессивное для своего времени и в теории и на практике.

Кенэ не написал, в отличие от Смита или Рикардо, свой, как любили говорить в то время, magnum opus[92]. Его идеи рассеяны во многих небольших по объему сочинениях и в работах его учеников и единомышленников. Собственные его произведения публиковались в разной форме и часто анонимно на протяжении 1756—1768 гг., а некоторые оста­лись в рукописи, были разысканы и увидели свет лишь в XX в. Современному читателю нелегко разобраться в сочи­нениях Кенэ, хотя они умещаются в один не очень толстый том: его основные идеи многократно воспроизводятся и повторяются с трудно уловимыми оттенками и вариация­ми. Можно сказать, что самое главное содержится в двух работах, опубликованных в последние годы литературной деятельности Кенэ и в период высшего расцвета физиократии. Это “Анализ арифметической формулы Экономической таблицы” (1766 г.) и “Общие принципы экономиче­ской политики земледельческого государства” (1768 г.).

В том же 1768 г. ученик Кенэ Дюпон де Немур опуб­ликовал сочинение под заголовком “О происхождении и прогрессе новой науки”. В этом сочинении подводились итоги развития физиократии за 10 лет. Возможно, он вкла­дывал в это заглавие не тот смысл, какой видим в нем мы. Но история доказала, что он метко попал в цель: трудами Кенэ действительно была в основном создана новая наука — политическая экономия в ее классическом французском варианте.

Физиократы

Особенность физиократии состояла в том, что ее буржуазная сущность скрывалась под феодальной оболочкой. Хотя Кенэ и соби­рался обложить чистый продукт единым налогом, в основ­ном он обращался к просвещенному интересу власть иму­щих, обещая им рост доходности земель и укрепление зе­мельной аристократии.

Эта “хитрость” была в духе его характера. Вот что говорил он своим друзьям, имея в виду сильных мира сего — короля, министров, аристократов: “Если я буду чи­тать им мораль, они не станут слушать меня, заявив, что я философ-мечтатель, или подумают, что я хочу распоря­жаться ими, и пошлют меня к черту. Я же, напротив, огра­ничиваюсь тем, что говорю им: вот ваш интерес, интерес вашей власти, ваших развлечений и вашего богатства. Тогда они прислушаются к этому как к речи друга”[93].

И «хитрость» эта удалась в удивительной мере. Дело тут, конечно, не только в слепоте тех, о ком говорит Кенэ. Дело в том, что спасти земельную аристократию действи­тельно могли только буржуазные реформы, как это случи­лось,— правда, в других условиях — в Англии. А в рецепте старого доктора Кенэ это горькое лекарство было изрядно подслащено и скрыто под привлекательной оберткой!

По этой причине школа физиократов в первые годы имела немалый успех. Ей покровительствовали герцоги и маркизы, иностранные монархи проявляли к ней интерес. И в то же время ее высоко ценили философы-просветители, в частности Дидро. Физиократам сначала удалось привлечь симпатии как наиболее мыслящих представителей аристо­кратии, так и растущей буржуазии. С начала 60-х годов кроме версальского «антресольного клуба», куда допуска­лись только избранные, открылся своего рода публичный центр физиократии в доме маркиза Мирабо в Париже. Здесь ученики Кенэ (сам он не часто бывал у Мирабо) занимались пропагандой и популяризацией идей мэтра, вербовали новых сторонников. В ядро секты физиократов входили молодой Дюпон де Немур[94], Лемерсье де ла Ривьер и еще несколько человек, лично близких к Кенэ. Вокруг ядра группировались менее близкие к Кенэ члены секты, разного рода сочувствующие и попутчики. Особое место занимал Тюрго, отчасти примыкавший к физиократам, но слишком крупный и самостоятельный мыслитель, чтобы быть только рупором мэтра. То, что Тюрго не смог втис­нуться в прокрустово ложе, срубленное плотником с вер­сальских антресолей, заставляет нас с иной стороны по­смотреть на школу физиократов и ее главу.

Конечно, единство и взаимопомощь учеников Кенэ, их безусловная преданность учителю не могут не вызывать уважения. Но это же постепенно становилось слабостью школы. Вся ее деятельность сводилась к изложению и по­вторению мыслей и даже фраз Кенэ. Его идеи все более застывали в виде жестких догм. На вторниках Мирабо свежая мысль и дискуссия все более вытеснялись какими-то ритуальными обрядами. Физиократия превращалась в своего рода религию, особняк Мирабо — в ее храм, а втор­ники — в богослужения.

Секта в смысле группы единомышленников превраща­лась в секту в том отрицательном смысле, какой мы вкла­дываем в это слово теперь: в группу слепых приверженцев жестких догм, отгораживающих их от всех инакомысля­щих. Дюпон, ведавший печатными органами физиократов, «редактировал» все, что попадало в его руки, в физиокра­тическом духе. Самое смешное, что он считал себя боль­шим физиократом, чем сам Кенэ, и уклонялся от публи­кации переданных ему ранних работ последнего (когда Кенэ писал их, он был, по мнению Дюпона, еще недоста­точно физиократом).

Такому развитию дел способствовали некоторые черты характера самого Кенэ. Д. И. Розенберг в своей «Истории политической экономии» замечает: «В отличие от Вильяма Петти, с которым Кенэ делит честь именоваться творцом политической экономии, Кенэ был человеком непоколеби­мых принципов, по с большой наклонностью к догматизму и доктринерству»[95]. С годами такая наклонность увеличи­валась, да и поклонение секты этому способствовало.

Считая истины новой науки «очевидными», Кенэ ста­новился нетерпим к другим мнениям, а секта во много раз усиливала эту нетерпимость. Кенэ был убежден в универ­сальной применимости своего учения независимо от усло­вий места и времени. На своих учеников он все более смотрел, как Иисус на апостолов: только как на людей, которые понесут людям его откровение. Аббат Галиани, сам видный экономист, говорил о Кенэ: он не отвергает в качестве своих учеников ни одного дурака, лишь бы тот проявил энтузиазм.

Его скромность ни на йоту не уменьшилась. Он отнюдь не искал славы, но она сама находила его. Он вовсе не принижал своих учеников, но они принижали себя сами. В последние годы Кенэ стал невыносимо упрям. В 76 лет он занялся математикой и возомнил, что сделал важные открытия в геометрии. Д'Аламбер признал эти открытия вздором. Друзья в один голос уговаривали старца не де­лать из себя посмешище и не публиковать работу, где он излагал свои идеи. Все было напрасно. Когда в 1773 г. это сочинение все же вышло, Тюрго сокрушался: «Это же скандал из скандалов, это солнце, которое потускнело». На это можно, видимо, ответить только пословицей: и па солнце бывают пятна.

Кенэ умер в Версале в декабре 1774 г. Башомон, автор дневника, который является важным источником по исто­рии Франции этого периода, записал: «Несколько дней назад скончался месье Кенэ, доктор медицины, более изве­стный своими сочинениями в области земледелия и государственного управления, глава секты экономистов, которые называли его преимущественно le maitre[96]».

Физиократы, конечно, не могли никем заменить Кенэ. К тому же они уже переживали глубокий упадок. Правле­ние Тюрго в 1774—1776 гг. оживило их надежды и дея­тельность, но тем сильнее был удар, нанесенный его от­ставкой. В сущности, это был конец физиократии. К тому же 1776 год — это год выхода в свет «Богатства народов» Адама Смита. Французские экономисты следующего поко­ления — Сисмонди, Сэй и др.— больше опирались на Сми­та, чем на физиократов. В 1815 г. Дюпон, уже глубокий старик, в письме попрекал Сэя тем, что он, вскормленный на молоке Кенэ, «бьет свою кормилицу». Сэй отвечал, что после молока Кенэ он съел немало хлеба и мяса, т. е. изу­чил Смита и других новых экономистов.

Распад физиократии в 70-х годах связан не только с ее собственными недостатками. Она подвергалась резкой кри­тике, притом с разных сторон. Потеряв покровительство двора, физиократы стали объектом нападок феодальной реакции. В то же время их критиковали писатели из лаге­ря левых просветителей.

«Зигзаг» доктора Кенэ

Как пишет в своих мемуарах Мармонтель, который оставил о личности
Кенэ много интересных подробностей, уже с 1757 г. доктор чертил свои «зигзаги чистого продук­та». Это была «Экономическая таблица», которая неодно­кратно издавалась и толковалась в трудах самого Кенэ и его учеников. Она существует в нескольких вариантах. Однако во всех вариантах «Таблица» представляет собой одно и то же: в ней изображается с помощью числового примера и графика, как создаваемый в земледелии вало­вой и чистый продукт страны обращается в натуральной и денежной форме между тремя классами общества, кото­рые выделял Кенэ.

Чтобы показать хотя бы в основных чертах трактовку «Экономической таблицы» с точки зрения современной науки, воспользуемся пером академика Василия Сергееви­ча Немчинова. В своей удостоенной Ленинской премии работе «Экономико-математические методы и модели» он пишет: «В XVIII в. на заре развития экономической нау­ки... Франсуа Кенэ... создал «Экономическую таблицу», явившуюся гениальным взлетом человеческой мысли. В 1958 г. исполнилось 200 лет с момента опубликования этой таблицы, однако идеи, заложенные в ней, не только не померкли, а приобрели еще большую ценность... Если охарактеризовать таблицу Кенэ в современных экономи­ческих терминах, то ее можно считать первым опытом мак­роэкономического анализа, в котором центральное место занимает понятие о совокупном общественном продукте... «Экономическая таблица» Франсуа Кенэ — это первая в истории политической экономии макроэкономическая сет­ка натуральных (товарных) и денежных потоков матери­альных ценностей. Заложенные в ней идеи — это зародыш будущих экономических моделей. В частности, создавая схему расширенного воспроизводства, К. Маркс отдал должное гениальному творению Франсуа Кенэ...»[97].

Основной смысл приведенных цитат понятен читателю,
но детали, возможно, стоит пояснить. Макроэкономиче­ский анализ — это анализ совокупных экономических ве­личин (общественный продукт, национальный доход, ка­питаловложения) и связанные с этим экономические проб­лемы. В противоположность этому микроэкономика —
анализ категорий и проблем товара, стоимости, цены и т. п., а также кругооборота индивидуального капитала. Макроэкономическая модель Кенэ — это гипотетическая, построенная на известных допущениях и постулатах схема воспроизводства и обращения общественного продукта. Она послужила одной из главных точек опоры, которые использовал Маркс в своих гениальных схемах воспроиз­водства.

В письме Энгельсу от 6 июля 1863 г. он впервые описывает свои исследования в этой области и набрасывает числовой и графический пример: как возникает совокупный продукт из затрат постоянного капитала (сырье, топливо, машины), переменного капитала (зарплата рабочих) и прибавочной стоимости. Образование продукта происходит в двух различных подразделениях общественного произ­водства: там, где производятся машины, сырье я т. п. (пер­вое подразделение), и там, где производятся предметы потребления (второе подразделение)[98].

Насколько Маркс вдохновлялся идеями Кенэ, свиде­тельствует тот факт, что непосредственно под своей схемой он изобразил в письме «Экономическую таблицу», вернее, самую ее суть. Схема Маркса даже в этом первоначальном виде, конечно, резко отличается от «Таблицы» Кенэ: в ней показан действительный источник прибавочной стоимо­сти — эксплуатация наемного труда капиталистами. Но важно то, что у Кенэ содержалась в зародыше важнейшая идея: процесс воспроизводства и реализации может беспе­ребойно совершаться только при соблюдении определен­ных народнохозяйственных пропорций.

И Кенэ в «Таблице» и Маркс в этой первой схеме исхо­дили из простого воспроизводства, при котором производ­ство и реализация повторяются каждый год в прежних размерах, без накопления и расширения. Это естественный путь от простого к сложному, от частного к более общему. Эйнштейн сначала создал частную теорию относительно­сти, применимую только при инерциальных движениях, и лишь затем перешел к разработке общей теории относи­тельности.

Во втором томе «Капитала», который был опубликован Энгельсом уже после смерти его автора, Маркс развил теорию простого воспроизводства и заложил основы теории расширенного воспроизводства, т. е. воспроизводства с на­коплением и увеличением объема производства. Этим про­блемам посвящены и важнейшие экономические работы В. И. Ленина.

Главная проблема, которой занимался Кенэ,— это, гово­ря языком современной науки, проблема основных народ­нохозяйственных пропорций, обеспечивающих развитие экономики. Достаточно назвать эту проблему, чтобы понять ее крайнюю актуальность и важность для современности. Можно сказать, что идеи Кенэ лежат в основе составляе­мых теперь и в нашей стране и в других странах балансов межотраслевых связей. Эти балансы отражают производ­ственные взаимоотношения отраслей и играют все боль­шую роль в управлении хозяйством.

В последнее время растет интерес к Кенэ и в немар­ксистской политической экономии. Внушительно было от­мечено 200-летие «Экономической таблицы». Франция причислила Кенэ к своим национальным гениям.

Глава 8

 

МЫСЛИТЕЛЬ, МИНИСТР, ЧЕЛОВЕК: ТЮРГО

 

В 1858 г. 30-летний Чернышевский написал для «Со­временника» рецензию на книгу С. Муравьева о Тюрго. Вместо рецензии получилась блестящая работа о Тюрго, физиократии и основных направлениях в европейской по­литической экономии. Сам того не зная, Чернышевский был удивительно близок к взглядам Маркса, которые фор­мировались в эти же годы: в 1859 г. вышла книга «К кри­тике политической экономии».

Чернышевский показал, что прогрессивные у Кенэ и Тюрго идеи экономической свободы и капиталистического прогресса превращаются в руках «школы Сэя» в прослав­ление капитала и защиту эксплуатации рабочих. Маркс характеризовал «школу Сэя» как важнейшее направление вульгарной политической экономии.

Что касается Тюрго, то Чернышевский объяснил ха­рактер его деятельности и причины неудачи этого мини­стра-реформатора в условиях предреволюционной Фран­ции: Тюрго пытался реформами поправить то, что могла «поправить» уже только революция. Чернышевский от­нюдь не стремился прославить Тюрго. Наоборот, в проти­вовес восторженным излияниям «школы Сэя», которая видела в Тюрго пророка царства капитала, он пишет под­черкнуто суховато, слегка даже иронизируя по поводу его несбыточных надежд и их неизбежного крушения.

В Тюрго было что-то от Дон-Кихота, и это подметил Чернышевский. Впрочем, он был скорее Дон-Кихотом не по характеру, а по воле обстоятельств: иногда донкихот­ством оказываются самые разумные идеи и целесообраз­ные действия. Но это сравнение уместно еще в одном отно­шении: лично Тюрго был человеком большого душевного благородства, безусловной принципиальности и редкого бескорыстия. Эти качества были при дворе Людовиков XV и XVI столь же странными и неуместными, как в мире, созданном воображением Сервантеса.

Мыслитель

Анн Робер Жак Тюрго барон дель Ольн считался выдающимся человеком уже при жизни. Талант ученого и писателя соединял­
ся в нем с мудростью государственного деятеля, вера в человеческий разум и прогресс — с большим гражданским мужеством. Его любили и ценили такие разные, но равнозамечательные люди, как Вольтер и д'Аламбер, Франклин
и Адам Смит. И было за что!

Тюрго родился в 1727 г. в Париже, он происходил из старинной нормандской дворянской семьи, имевшей веко­вые традиции государственной службы. Его отец занимал в Париже должность, соответствующую современной дол­жности префекта или мэра. Он был третьим сыном, и согласно традиции семья предназначала его для церкви. Благодаря этому Тюрго получил лучшее образование, ка­кое было возможно в то время. Окончив с блеском семина­рию и готовясь в Сорбонне к ученому званию лиценциата богословия, 23-летний аббат, гордость Сорбонны и восхо­дящая звезда католицизма, неожиданно оставил духовную карьеру.

Это — решение зрелого и мыслящего человека. Много занимаясь в эти годы философией, изучая английских мыс­лителей, Тюрго склоняется к материализму и деизму[99]. Молодой Тюрго пишет ряд философских работ, направлен­ных против субъективного идеализма, который объявлял весь внешний мир порождением сознания человека. Спо­собности Тюрго с юных лет поражали учителей и товари­щей. Он хорошо знал шесть языков, изучал множество разных наук, обладал феноменальной памятью. Его соуче­ник и друг аббат Морелле рассказывает, что он мог со вто­рого и даже первого чтения запомнить 160 стихотворных строк. Разумеется, это был не главный его талант.

Если Кенэ начал заниматься политической экономией в 60 лет, то Тюрго в 22 года пишет замечательную по глу­бине мысли работу о бумажных деньгах, анализирует си­стему Ло и ее пороки. Но это пока исключение. В основном экономические вопросы занимают Тюрго лишь в рам­ках широких философско-исторических проблем, которыми он в эти годы увлекается.

В 1752 г. Тюрго получает судебную должность в париж­ском парламенте, а в следующем покупает на свою скром­ную долю наследства место докладчика судебной палаты. Служба не мешает ему усиленно заниматься науками и вместе с тем посещать салоны, где концентрируется умст­венная жизнь Парижа. Как в светских, так и в философ­ских салонах молодой Тюрго скоро становится одним из лучших украшений. Он сближается с Дидро, д'Аламбером и их помощниками по «Энциклопедии». Тюрго пишет для «Энциклопедии» несколько статей — философских и эко­номических.

Важнейшую роль в жизни Тюрго сыграл видный про­грессивный чиновник Венсан Гурнэ, ставший в области экономики его наставником. Гурнэ, в отличие от физио­кратов, считал промышленность и торговлю важнейшими источниками процветания страны. Однако вместе с ними он выступал против цеховых ограничений ремесла, за сво­боду конкуренции. Как уже говорилось, ему иногда при­писывают знаменитый принцип laissez faire, laissez passer. В 1755—1756 гг. Тюрго совершил вместе с Гурнэ, зани­мавшим пост интенданта торговли, ряд поездок по про­винциям с целью инспектирования торговли и промышлен­ности. Когда по возвращении в Париж Тюрго стал вместе с Гурнэ бывать в «антресольном клубе» ,Кенэ, он был уже закален против крайностей физиократии. Хотя Тюрго был согласен с некоторыми основными идеями Кенэ и отно­сился к нему лично с большим уважением, он во многом шел в науке своим путем. Гурнэ умер в 1759 г. В «По­хвальном слове Венсану де Гурнэ», написанном сразу после его смерти, Тюрго не только дал характеристику взглядов своего покойного друга, но и впервые системати­чески изложил свои собственные экономические идеи.

Научная и литературная деятельность Тюрго была прервана в 1761 г. назначением на должность интенданта глухой Лиможской провинции. В Лиможе Тюрго провел 13 лет, периодически наезжая в Париж и живя там в зим­ние месяцы. Интендант, как главный представитель цен­тральной власти, ведал всеми хозяйственными вопросами в провинции. Но главная его обязанность состояла в сборе налогов для короля.

Очутившись в этой глуши, Тюрго, очевидно, первое время ощущал нечто вроде того, что испытывают моло­дые, исполненные добрых намерений помещики у Льва Толстого, столкнувшись с жестокой действительностью, с невежеством и косностью забитых крестьян. Тюрго писал: «Почти нет крестьян, умеющих читать и писать, и очень мало таких, на ум или честность которых можно рассчитывать; это упрямая раса людей, которые сопротив­ляются даже таким переменам, которые направлены на улучшение их жизни»[100].

Но у Тюрго не опустились руки. Человек энергичный, даже самоуверенный и властный, он, вопреки всем труд­ностям, начинает проводить в своей провинции известные реформы. Он стремится упростить систему взимания нало­гов; заменяет ненавистную для крестьян дорожную повин­ность вольнонаемным трудом и строит хорошие дороги; организует борьбу с эпидемиями скота и вредителями посе­вов; внедряет среди населения картофель и, подавая при­мер, приказывает повару ежедневно готовить к обеду для себя и гостей картофельное блюдо.

Ему пришлось столкнуться с неурожаем и голодом. Действуя в борьбе с бедствиями смело и разумно, он по необходимости отступал от своих теоретических принци­пов, требовавших все предоставить частной инициативе, свободной конкуренции и естественному ходу событий. Тюрго действовал как прогрессивный и гуманный админи­стратор. Но в общем о его деятельности в Лиможе можно сказать то же, что Чернышевский сказал о его министер­стве: он был хорошим интендантом, но напрасно был он интендантом. В условиях монархии Людовика XV он мог сделать страшно мало, и он делал лишь то, что в некото­рых провинциях делали другие просвещенные и здраво­мыслящие интенданты.

Из своего Лиможа и во время поездок в Париж Тюрго следит за успехами физиократии. Он сближается с Дюпо­ном, знакомится с приехавшим в Париж Адамом Смитом. Однако его основная продукция в эти годы — бесконечные доклады, отчеты, служебные записки и циркуляры. Лишь в редкие свободные часы, урывками, может он заниматься наукой. Так, почти случайно, пишет Тюрго в 1766 г. свою главную экономическую работу — «Размышления о созда­нии и распределении богатств»: основные идеи давно сло­жились у него в голове и фрагментами были уже изло­жены на бумаге, в том числе в официальных документах.

История этой работы необычна. Тюрго написал ее по просьбе друзей в качестве учебника или руководства для двух молодых -китайцев, привезенных иезуитами-миссионе­рами для обучения во Францию. Дюпон опубликовал ее в 1769 — 1770 гг. По своему обычаю, он «причесал» Тюрго под физиократа, в результате чего между ними возник острый конфликт. В 1776 г. Тюрго сам выпустил отдельное издание.

«Размышления» написаны с блестящим лаконизмом, напоминающим лучшие страницы Петти. Это 100 сжатых тезисов, своего рода экономических теорем (кое-что, пра­вда, принимается в качестве аксиом) . Теоремы Тюрго четко делятся на три части.

До теоремы 31 включительно Тюрго — физиократ, ученик Кенэ. Но теории чистого продукта он придает от­тенок, который заставляет Маркса заметить: «У Тюрго физиократическая система приняла наиболее развитый вид»[101]. Развитый не в смысле развития ее ошибочных ис­ходных положений, а в смысле наиболее научного толко­вания действительности в рамках физиократии. Тюрго приближается к пониманию прибавочной стоимости, неза­метно переходя от «чистого дара природы» к создаваемому трудом земледельца излишку продукта, который присваи­вает собственник главного средства производства — земли.

Следующие 17 теорем посвящены стоимости, ценам, деньгам. На этих страницах Тюрго, а также в некоторых других его сочинениях буржуазные экономисты через 100 лет обнаружили первые зачатки субъективных теорий, которые расцвели пышным цветом к концу XIX в. Как и вся французская политическая экономия, Тюрго оказался не способен даже приблизиться к научной трудовой теории стоимости. По Тюрго, меновая стоимость и цена товара определяются соотношением потребностей, интенсивностью желаний вступающих в обмен лиц, продавца и покупателя. Но эти мысли у Тюрго мало связаны с костяком его учения.

Право на одно из самых почетных мест в истории экономической мысли дают Тюрго в основном последние 52 теоремы.

Уже говорилось, что общество в системе физиократов состоит из трех классов: производительного (земледель­цы), собственников земли и бесплодного (все прочие). Тюрго делает замечательное дополнение к этой схеме. По­следний класс у него «распадается, так сказать, на два разряда: на предпринимателей-мануфактуристов, хозяев-фабрикантов; все они являются обладателями больших ка­питалов, которые они употребляют для получения при­были, давая работу за счет своих авансов. Второй разряд состоит из простых ремесленников, которые не имеют ни­чего, кроме своих рук, которые авансируют предпринима­телям только свой ежедневный труд и прибыль которых сводится к получению заработной платы»[102]. О том, что заработная плата этих пролетариев сводится к минимуму средств существования, Тюрго говорит в другом месте. Совершенно аналогично «класс земледельцев, как и класс фабрикантов, распадается на два разряда людей: на пред­принимателей, или капиталистов, дающих авансы, и на простых рабочих, получающих заработную плату»[103].

Эта модель общества, состоящего из пяти классов, не­сравненно ближе к действительности, чем модель Кенэ, делящего общество на три класса. Она как бы представ­ляет собой мост между физиократами и английскими классиками, которые четко выделили три главных класса с точки зрения их отношения к средствам производства: землевладельцев, капиталистов и наемных рабочих. Они избавились от принципиального разграничения промыш­ленности и сельского хозяйства, на что еще не может ре­шиться Тюрго.

Другим его замечательным достижением был анализ капитала, значительно более глубокий и плодотворный, чем у Кенэ. Последний толковал капитал в основном лишь как сумму авансов в различной натуральной форме (сырье, оплата труда и т. п.), поэтому капитал у него недоста­точно связан с проблемой распределения продукта между классами общества. В системе Кенэ не было места при­были; капиталист у него, так сказать, «сидел на зарплате», и Кенэ не исследовал, какими законами определяется эта «зарплата».

Здесь Тюрго делает большой шаг вперед. Он уже не может обойтись без прибыли и даже, руководимый верным чутьем, начинает ее рассмотрение с промышленного капи­талиста: здесь происхождение прибыли, действительно, видно яснее, так как глаза не закрывает физиократический предрассудок о том, что «весь избыток происходит из земли».

Тюрго-физиократ, далее, забавным образом извиняется за то, что он «несколько нарушил естественный порядок» и лишь во вторую очередь обращается к земледелию. Но он напрасно извиняется. Напротив, он рассуждает очень верно: фермер-капиталист, использующий наемный труд, должен иметь по меньшей мере такую же прибыль на свой капитал, как и фабрикант, плюс некоторый избыток, кото­рый он должен отдать землевладельцу в качестве ренты.

Пожалуй, самая удивительная теорема — 62-я. Вложен­ный в производство капитал обладает способностью само­возрастания. Чем определяется степень, пропорция этого самовозрастания?

Тюрго пытается объяснить, из чего состоит стоимость продукта, создаваемого капиталом (в действительности трудом, который эксплуатируется данным капиталом). Прежде всего, в стоимости продукта возмещается затрата капитала, в том числе заработная плата рабочих[104]. Осталь­ная часть (в сущности, прибавочная стоимость) распа­дается на три части.

Первая — прибыль, равная доходу, который капиталист может получить «без всякого труда», как собственник де­нежного капитала. Это часть прибыли, соответствующая ссудному проценту. Вторая часть прибыли оплачивает «труд, риск и искусство» капиталиста, который решается вложить свои деньги в фабрику или ферму. Это предпри­нимательский доход. Таким образом, Тюрго наметил рас­падение промышленной прибыли, ее деление между ссуд­ным и функционирующим капиталистом. Третья часть — земельная рента. Она существует только для капиталов, занятых в земледелии. Безусловно, этот анализ был новым словом в экономической науке.

Но тут же Тюрго сворачивает на иной путь. Он отхо­дит от правильной точки зрения, что прибыль — основная, обобщающая форма прибавочной стоимости, из которой вытекают и процент и рента. Сначала он сводит прибыль к проценту: это тот минимум, на который имеет право вся­кий капиталист. А если он, вместо того чтобы спокойно сидеть за своей конторкой, лезет в дым и гарь фабрики или жарится на солнце, следя за батраками, то ему полагается некоторая надбавка — особого рода зарплата. Далее, про­цент в свою очередь сводится к земельной ренте: ведь самое простое, что можно сделать с капиталом,— это ку­пить участок земли и без хлопот сдавать его в аренду. Теперь основной формой прибавочной стоимости оказы­вается земельная рента, а остальные — производные от нее. Опять все общество «сидит на зарплате», которую производит только земля. Тюрго возвращается в лоно физиократии.

Как известно, даже ошибки больших мыслителей пло­дотворны и важны. Это можно сказать и о Тюрго. Рассмат­ривая различные формы приложения капитала, он ставит важнейшие вопросы о конкуренции капиталов, о естественном уравнивании нормы прибыли благодаря возможно­стям их перелива из одной сферы приложения в другую. Следующий важный шаг в решении этих проблем, в сущ­ности сделал уже Рикардо. Эти поиски французской и английской классической экономии постепенно подводят
к решению, которое дал Маркс в 3-м томе «Капитала» теорией прибыли и цены производства, теорией ссудного капитала и процента и теорией земельной ренты.

Министр

Короли Бурбоны оставляли потом­ству афоризмы. Генрих IV, согласно
легенде, сказал, что Париж стоит мессы. Людовик XIV выразил суть абсолютной монархии в знаменитой формуле: «Государство —это я». Людовик XV произнес не менее знаменитую фразу: «После нас —хоть потоп». Людовик XVI не оставил афоризма, может быть, потому, что
ему скоро отрубили голову, а может быть, потому, что был просто слишком незначителен. Как говорил Мирабо (сын маркиза-физиократа), в королевской семье Людовика XVI единственным мужчиной была королева Мария Антуанетта.

Людовик XV умер от оспы в мае 1774 г. Последние го­ды его жизни, были отмечены жестокой реакцией и кризисом финансов. Смерть деспота обычно несет после себя какие-то либеральные веяния, даже если на пороге власти стоит новый деспот. Так было после смерти Людовика XIV, а в России — после смерти Павла I и Николая I. Смерть старого короля вызвала во всей Франции вздох облегче­ния. Философы надеялись, что 20-летний король, человек мягкий и податливый, откроет наконец «эру разума», осу­ществит их идеи. Новую пищу этим надеждам дало высо­кое назначение Тюрго, который стал сначала морским министром, а через несколько недель занял пост генераль­ного контролера финансов и взял па себя руководство фактически всеми внутренними делами страны.

Много раз писали, что Тюрго попал в министры слу­чайно: его друг аббат Бери шепнул графине Морена, по­следняя нажала на своего супруга, фаворита нового ко­роля, и т. д. Это верно лишь отчасти. Действительно, назначение Тюрго было результатом интриг. Старая при­дворная лиса Морепа рассчитывал использовать в своих интересах его популярность и хорошо известную чест­ность. До идей и проектов Тюрго ему было мало дела.

Но это не вся история. Как никогда ранее, в стране ощущалась необходимость каких-то перемен. Это пони­мала даже феодально-аристократическая верхушка. Нужен был свежий человек, не связанный с придворной кама­рильей, не запятнанный казнокрадством. Такой человек нашелся — это был Тюрго. Беря на себя расчистку авгие­вых конюшен финансов и хозяйства страны, Тюрго отнюдь не льстил себя иллюзией, что это легкая задача. Но он рас­считывал на поддержку короля и получил обещание под­держки. Выходя 24 августа 1774 г. из кабинета короля, Тюрго попросил разрешения изложить для нега на бумаге основные принципы, которые он намерен проводить в жизнь.

Написанное в тот же день письмо Тюрго королю — за­мечательный документ. Хотя в нем, в сущности, излага­ются только простые и разумные принципы управления финансами, Тюрго заключает: «В то же время я понимаю все опасности, которым я себя подвергаю. Я предвижу, что мне придется одному бороться против злоупотреблений всякого рода; против усилий тех, кто извлекает пользу из этих злоупотреблений; против многих людей, наполнен­ных предрассудками, которые противятся любым рефор­мам и которые являются сильным орудием в руках тех, кто заинтересован в увековечении существующего беспо­рядка. Я должен буду бороться даже против естественной доброты, против великодушия вашего величества и самых дорогих для вас лиц. Меня будет бояться и даже ненави­деть подавляющая часть двора, все те, кто добивается милостей. Все отказы они будут приписывать мне; меня будут изображать жестоким человеком, потому что я со­ветую вашему величеству не обогащать за счет благосостояния народа даже тех, кого вы любите. А этот народ, ради которого я пожертвую собой, так легко обмануть, что, может быть, я вызову его ненависть именно теми мерами, которые я предприму, чтобы избавить его от притеснений. На меня будут клеветать, и, возможно, эта клевета будет достаточно правдоподобной, чтобы лишить меня доверия вашего величества»[105].

Не слишком ли это напыщенно? Пожалуй, нет! Ведь Тюрго здесь удивительно точно предсказал ход событий. Он с полным сознанием взял на плечи ношу и понес ее, не сгибаясь под ней. Его путь был путь смелых буржуаз­ных реформ, которые в глазах Тюрго были необходимы с точки зрения общечеловеческого разума и прогресса.

Маркс писал: «Тюрго был великим человеком, ибо он соответствовал своему времени...»[106]. И в другой работе: «Он был одним из интеллектуальных героев, свергнувших ста­рый режим...»[107].

Что же сделал Тюрго, будучи министром? Невероятно много, если учесть короткий срок его деятельности и ог­ромные трудности, на которые он наталкивался. Очень мало, если судить по конечным, долговременным резуль­татам. Однако именно неудача Тюрго имела революцион­ное значение. Если такой человек, как Тюрго, не смог про­вести реформы, значит, реформы были невозможны. По­этому от реформ Тюрго прямая дорога ведет к взятию Бастилии в 1789 г. и к штурму дворца Тюильри в 1792-м.

Самой насущной задачей, за которую с первого дня взялся Тюрго, было оздоровление финансов государства. Он имел долгосрочную программу, включавшую такие радикальные реформы, как ликвидация системы налоговых откупов и обложение доходов от земельной собственности. Эту программу Тюрго не стремился оглашать, хо­рошо понимая, как будут на нее реагировать заинтересо­ванные круги. Пока же он с большой настойчивостью про­водил многочисленные частные меры, устраняя самые вопиющие нелепости и несправедливости в налоговой си­стеме, облегчая бремя налогов для промышленности и торговли, прижимая налоговых откупщиков. С другой стороны, Тюрго попытался ограничить расходы бюджета, из которых главным было содержание двора. Здесь его воля скоро столкнулась с капризной и злой волей расто­чительной Марии Антуанетты. Тюрго удалось добиться некоторого улучшения в бюджете и восстановления кре­дита государства. Но зато число врагов министра быстро увеличивалось, а их активность возрастала.

Важным экономическим мероприятием Тюрго было вве­дение свободной торговли зерном и мукой и ликвидация монополии, которую захватили при поддержке прежнего министра ловкие проходимцы. Эта в принципе прогрес­сивная мера создала, однако, для него большие осложне­ния. Урожай 1774 г. был небогатый, и следующей весной цены на хлеб заметно поднялись. В нескольких городах, особенно в Париже, произошли народные волнения. Хотя доказать это никому не удалось, есть основания полагать, что волнения были в большой мере спровоцированы и орга­низованы врагами Тюрго с целью подорвать его положе­ние. Министр твердой рукой подавил беспорядки. Возмож­но, он полагал, что народ не понял собственного интереса и ему надо объяснить этот интерес любыми средствами. Все это было использовано против Тюрго его недругами, в число которых тайно перешел и Морена: чем дальше, тем больше он опасался Тюрго и завидовал ему.

А Тюрго, не оглядываясь, шел дальше. В начале 1776 г. он добился одобрения королем знаменитых шести эдик­тов, которые более, чем все принятые ранее меры, подры­вали феодализм. Важнейшими из них были два: об отмене дорожной повинности крестьян и об упразднении ремесленных цехов и гильдий. Второй эдикт Тюрго не без оснований рассматривал как необходимое условие быстрого роста промышленности и сословия капиталистических предпринимателей. Эдикты натолкнулись на ожесточенное сопротивление, центром которого стал парижский пар­ламент,— они могли стать законами лишь после так на­зываемой регистрации парламентом. Борьба продолжалась более двух месяцев. Лишь 12 марта Тюрго добился реги­страции, и законы вступили в силу.

Это была его последняя, в сущности пиррова, победа. Все силы старого порядка теперь сплотились против мини­стра-реформатора: придворная камарилья, высшее духо­венство, дворянство, судейское сословие и цеховая буржуазия.

Народ в какой-то степени понимал демократический смысл реформ Тюрго. Крестьяне радовались избавлению от ненавистной барщины на королевских дорогах, по едва ли слышали его имя. Более грамотные парижские подма­стерья и ученики ликовали и славили Тюрго в куплетах. Но народ был далеко внизу, а враги — рядом и наверху. Веселые куплеты подмастерьев вместе с дельными статья­ми физиократов тонули в мутном потоке злобных памфле­тов, издевательских стишков и карикатур, который захле­стнул Париж. Пасквилянты изображали Тюрго то злым гением Франции, то беспомощным и непрактичным фило­софом, то марионеткой в руках «секты экономистов». Толь­ко на неподкупную честность Тюрго они не посягали: таким обвинениям никто бы не поверил.

Вся эта кампания направлялась и финансировалась придворной кликой. Другие министры составляли заговоры против Тюрго. Королева истерично требовала от Людовика отправить его в Бастилию. Брат короля выпустил один из самых ядовитых пасквилей.

В этом содоме непреклонно твердый, гордый и одино­кий Тюрго поистине представлял величественную и траги­ческую фигуру.

Его падение стало неизбежным. Людовик XVI наконец уступил нажиму, которому он давно подвергался с разных сторон. Король не решился в глаза сказать своему мини­стру об отставке: приказание сдать дела принес Тюрго королевский посланец. Это произошло 12 мая 1776 г. Боль­шинство проведенных им мер, в частности указанные вы­ше эдикты, были вскоре полностью или частично отме­нены. Почти все пошло по-прежнему. Единомышленники и помощники Тюрго, которых он привлек к работе в государственном аппарате, ушли вместе с ним, а некоторые были высланы из Парижа. Надежды физиократов и энци­клопедистов рухнули. 82-летний Вольтер писал в Париж из своего добровольного изгнания: «О, какую новость я слышу! Франция могла бы быть счастлива. Что с нами будет? Я потрясен. После того, как Тюрго покинул свой пост, я ничего не вижу для себя впереди, кроме смерти. Этот удар грома поразил меня в голову и в сердце».

Человек

Хотя Тюрго еще не было 50 лет, здо­ровье его было сильно расстроено. Особенно мучили его приступы подагры. Из 20 месяцев, которые он был министром, он семь месяцев провел в постели. Тем не менее его работа не прерывалась ни на один день: он диктовал проекты законов, доклады и письма, принимал чиновников, инструктировал помощников. В кабинет короля его иногда носили в портшезе.

Он и далее презирал болезнь, хотя она упорно пре­следовала его. Часто он мог ходить только па костылях, которые с мрачным юмором называл «мои лапы». Впрочем, умер он от болезни печени. Это случилось в мае 1781 г., ровно через пять лет после отставки.

Друзей поражало спокойствие духа, с которым Тюрго переносил свою опалу и крах его реформ. Он мог шутить даже по поводу вскрытия цензорами его писем. Казалось, он удалился в частную жизнь с удовольствием: в течение 15 лет, пока он был интендантом и министром, ему не хва­тало времени на книги, научные занятия и общение с друзьями. Теперь он получил это время.

В июне 1776 г. он пишет своему секретарю и другу Кайяру: «Досуг и полная свобода представляют собой главный чистый продукт двух лет, которые я провел в министерстве. Я постараюсь использовать их (досуг и свободу) с приятностью и пользой».

В письмах Тюрго последних лет множество упомина­ний о его библиотеке, которую он за несколько месяцев до смерти разместил в купленном им новом дома. Во многих письмах он обсуждает вопросы литературы и музыки, гово­рит о своих занятиях физикой и астрономией.

В 1778 г. в качестве годичного президента Академии надписей и изящной словесности он торжественно вводит в число академиков своего нового друга — Франклина. Для Франклина, как посла восставших американских ко­лоний, он пишет свое последнее экономическое сочине­ние— «Мемуар о налогах». Американские дела в эти годы сильно волнуют его, как и все французское общество. С всегда свойственным ему оптимизмом он надеется, что заокеанская республика избегнет ошибок и пороков дрях­лой феодальной Европы.

Тюрго — постоянный гость в салонах своего старого друга герцогини д'Анвиль и вдовы философа мадам Гель­веции, где собираются самые свободомыслящие и просве­щенные люди. Разум великого поклонника человеческого разума оставался острым и ясным до последнего дня.

Тюрго был в жизни несколько суровым и суховатым человеком. Недостаток гибкости, излишнюю прямолиней­ность ему порой ставили в упрек. Это, видимо, затрудняло иногда даже близких к нему людей и отпугивало людей мало знакомых.

Особенно его раздражали в людях лицемерие, легко­мыслие, непоследовательность. Придворных манер Тюрго не имел и не усвоил. Версальских шаркунов, пишет его биограф Д. Дании, смущала и пугала одна его внешность — «пронизывающие темные глаза, массивный лоб, величе­ственные черты, сама посадка головы и достоинство, как у римской статуи».

В Версале он пришелся в буквальном смысле не ко двору. Обладая многими талантами, он не имел того дара, о котором говорил Талейран: использовать язык не для того, чтобы изъяснять свои мысли, а чтобы скрывать их.

Г л а в а 9

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.