И мы приходим к жизни в гости,

Она ведь пригласила нас…

услышал Гриан ближайшего оратора. «Вот что. Зал для поэтов! И я, как Пегас, - на гравитационных крылышках, вознесся на местный Парнас. Что ж, послушать…»

И мы поверим в эту сказку,

В реальность вечности и дней,

Чтобы когда-нибудь без маски

Узнать себя среди людей.

Что-то знакомое. Где-то он уже кажется…

В сирени давнего кипенья,

В тумане искорок любви,

Мы возникаем на мгновенье,

Чтоб крикнуть миру: «Ты живи!»

Да что же это? Откуда эти строки?!...

Да, мы пришли, чтоб раствориться

В больших и маленьких делах,

И нам уже не возвратиться.

Вы помянете нас в стихах!

И мы уходим, не прощаясь,

Не веря в опиум религий.

Да, мы уходим, воплощаясь

В воспоминания реликвий…

Но этого не может быть! Не может! Это его, его стихотворение! Одно из самих ранних, человечество стояло на пороге открытия четвертого измерения, а он был молод, так молод, он мечтал, но не надеялся что и сам… Но почему, почему его стихотворение звучит здесь?!

Поэт на подиуме – юноша, лицо одухотворенное, с некоторым налетом поэтической фанатичности, присущей всем поэтам Вселенной, глаза блестят, слишком блестят – попыхивают стеклянно-лазерным жаром…

Мы исчезаем, улыбаясь,

Не веря в перевоплощенья,

И остается только жалость

И грусть ее преодоленья…

Вы, там, в четвертых измереньях

И фантастических мирах!

Не предавайте нас забвенью

И помяните нас в стихах!...

– Ан, что скажешь?

– Что я тебе могу сказать. В нашей жизни может быть все, и даже – значительно больше. Ты же сам растягиваешь удовольствие. Не хочешь посмотреть их… их устройство. Гуляй пока. А я занимаюсь анализом… До связи.

Гриан, сохраняя невидимое инкогнито, подходит к другому подиуму. На нем стоит солидный, убеленный сединами гуманоид.

Душа – неведомый объект,

Все рвется за пределы быта

И даже – за бескрайность бытия!

Ей грустно у разбитого корыта,

Но в золотом ей тоже нет житья…

Ах, знал бы ты, как ты прав! «Душа – неведомый объект…» Еще какой неведомый! Нет, этих строк Гриан никогда не слышал. Еще бы здесь поприсутствовать, но он чувствует, как усиливается его интуиция, приближаясь к пику. Что-то сейчас… Но не здесь… Почему молчит Ан?

Гриан поляризуется и шагает через стену.

Еще один зал, театральный. Все, как полагается: партер, ложи, бельэтаж и, конечно, сцена. Он попал в ложу. Кресла, кресла… Ни одного свободного. Все взоры – на сцену.

Странное ощущение пришло к нему. Как будто где-то, когда-то, вне времени и пространства, он уже был здесь, в этом почти знакомом театральном зале, в этой уютной ложе, оббитой темным красным бархатом, и слушал волшебную симфонию, написанную сто тысяч лет назад или еще не придуманную.

Барельефы амуров на потолке и стенах, мерцающие в напряженном полумраке тяжелые хрустальные люстры, застывшие глаза, всматривающиеся в себя, напыляющие на растущий кристалл души тончайшие новые слои ассоциаций…

Все это уже как будто было когда-то много-много раз в другом бытие и обличье и будет повторяться всегда, вечно, в пересекающихся в бесконечности параллелях…

Сцена. Спиной к залу, на коленях, стоит артист. Квазерное освещение создает интерференцию – искусственную невидимость, и артист как бы висит в воздухе в коленопреклонённой позе.

На сцене полощут прозрачные цветные полотна-поля квазероизлучателей, создавая иллюзию движения – воздуха, времени, пространства. Артист читает монолог, обращенный к женщине. Она где-то там, за полотнами времени-пространства, парит в вышине, не видно ее лица, прорисовываются лишь контуры ее фигуры – как символ женственности. Или вечности?

Играет музыка. Талантливая музыка. Она возносит Гриана, незаметно, виток за витком, на прозрачных, почти призрачных нематериальных стрекозьих крылышках вверх, вверх, приобщая к своей гениальности, туда, где тайная дверца в генетическую память ж и в о г о. Дверца тихо-тихо приоткрывается и там, в медленно проявляющемся драгоценном сиянии, скромно-стыдливо увеличиваются и приближаются к глазам бесценнейшие святыни – гуманность, любовь, красота…

Гриан еще боится поверить себе, принимая за иллюзию ощущение высшего сверхзнания. Но он все-таки постигает ее – какую-то самую главную ИСТИНУ, которая взамен дарит ему легкую грустную ироничность к собственной судьбе и прошлой жизни…

Актер на сцене читает монолог, обращенный к женщине-призраку:

– Я сплю. Звучит музыка, превращая что-то во мне или всего меня в чувствительнейшую живую мембрану, колеблющуюся в нереальном блаженном наслаждении. Я плутаю в дивном, незнакомом наяву, но таком родном во сне лесу си миноров, ре бемолей и до мажоров. Да сплю ли я? Может быть, наоборот, сон – это моя настоящая явь?

Смычок поразительно точно выбирает тот единственный нерв, который дрожит во вдохновеннейшем резонансе, отправляя сигнал по рецепторам в мозг. И клавиша рояля бьет мягким молоточком по струне следующего единственного и неповторимого нерва, а я, живая мембрана, наслаждаюсь в экстатическом вдохновении, страдаю и завидую высшей творческой завистью, и горько сожалею, что мне никак не удается создать свою музыку из слов, объединяющую вот так же других резонирующей мелодией искусства…

Поиск по сайту: